И тут Анакаона и все другие начинают кричать и плакать и вопрошать, за что им хотят причинить зло; испанцы же поспешно связывают индейцев, выходят из дома, уводят с собой только одну связанную Анакаону и поджигают дом, и вот он уже пылает, и несчастные властители и цари сгорают живьем на своей собственной земле, превращаясь в уголь вместе с деревом и соломой. Между тем всадники, узнав, что пешие испанцы, находящиеся в доме, уже начали связывать индейцев, с копьями в руках помчались по улицам, приканчивая всех, кто попадался на пути».
Так было!
Лас Касас подсчитал, что на американских землях, завоеванных испанцами, жило около сорока миллионов индейцев, и две трети из этого числа погибли — были убиты, умерли от болезней, завезенных белыми, от рабского непосильного труда. Лас Касаса друзья конкистадоров обвиняли в том, что он во много раз преувеличил действительное число жертв колонизации. Но крупнейшие современные ученые — французский историк-американист Шаню и американские ученые Симпсон, Кук и другие, заново проверив документы, доказали, что число жителей, обитавших на тех благодатных землях до завоевания, составляло не сорок, а от восьмидесяти до ста миллионов! К началу девятнадцатого века, когда окончилось испанское иго, в живых оставалось только семнадцать миллионов индейцев.
Шестьдесят, а может быть, и восемьдесят миллионов погибших!
... Шли века за веками. Все труднее становилось оберегать страну сказок от кровавого зла реального мира. Люди превращали своих братьев в рабов. Невольник считал, что он имеет право на свободу, потому что ведь все люди рождаются равными и свободными. И он, как и миллионы его братьев, думал, что освободить от рабства своих близких — жену, детей — его святое, естественное право. А плантатор говорил и верил в это, что невольник, спасающий из рабства родных, — грабитель, потому что жена и дети раба — его, плантатора, собственность, как скот, как деньги.
И он убивал невольников, запарывал их, продавал, навеки разлучая мать с детьми и жену с мужем. Американский плантатор делал это точно так же и с тем же убеждением в своей правоте, как и русский помещик, владелец крепостных душ, как и испанский конкистадор, считавший, что, убивая индейцев, он совершает богоугодное дело, потому что они язычники.
Да, это было счастьем для человечества, что в трудном, изменчивом мире сказка забралась за тридевять земель и тридесять морей. Туда не достигали дым пожарищ, и реки крови, и лживые идеи, выдуманные убийцами, чтобы оправдать свои преступления.
«Что такое хорошо и что такое плохо?» — спрашивает ребенок.
Сказка отвечает на этот вопрос, совсем не простой и самый главный из всех бесчисленных детских «что» и «почему».
И, что всего важнее, она — поборник честности — отвечает совершенно так же сыну плантатора-рабовладельца и сыну раба, ребенку помещика-крепостника и ребенку крепостного крестьянина.
Многие сыновья рабовладельцев потом забывали сказочную мудрость, она зарастала в их окаменевшем с годами сердце, но были и такие, кто запомнил ее навсегда и шел воевать за освобождение рабов во время войны северных свободных штатов с рабовладельческими южными. И многие сыновья помещиков-крепостников отдали жизнь борьбе за свободу.
Вот что вспоминается о великом и тайном переселении сказочных племен. «Далеко, далеко! За тридевять земель и тридесять морей», — рассказывает мать дочке, которая сама в свою пору станет матерью и передаст сказку недосягаемой для кровавого зла своим детям.
Глава шестая. Петр Павлович Ершов.
Горькая линия
Вот и новая глава и другая судьба.
Каждый раз, когда первая страница неведомой жизни приоткрывается глазам, сначала кажется, что очень уж она проста, обычна, лишена событий; а после мысль о ней меняется, зорится, сказал бы Ершов, что-то озаряет и в тебе.
Петр Павлович Ершов родился в Сибири. Семья Павла Гавриловича Ершова, маленького сельского чиновника, жила тогда в селе Безруково, недалеко от Ишима; прежде это была крепостица Безруково на Горькой линии, цепи укреплений, построенных в 1752 году на огромном протяжении — от Омской крепости до Оренбургской линии: две большие крепости с шестиугольными стенами, девять четырехугольных крепостей, тридцать три редута и сорок два маяка.
Перемигивались крепости и маяки воспаленными от бессонной тревоги глазами. Давно уже не было в живых царя Кучума, царство которого покорил Ермак. Племена, населявшие Сибирь, объединились с Россией, но орды кочевников всё еще собирались порой, как тучи в тундре.
Линия крепостей противостояла им.
Она называлась Горькой, потому что жалась к горько-соленым озерам. Но в слово это невольно вкрадывается и другой смысл — беды. Сюда со времен Петра Первого ссылали со всей России тех, кто бунтовал: в 1704, 1705, 1708 годах — стрельцов и казаков, в 1711-м — пленных шведов, пытавшихся бежать на родину, потом керженских старообрядцев, потом декабристов — Семенова, Анненкова, Барятинского, Фонвизина, Кюхельбекера. И так все время, пока существовала в стране мысль о бунтах, а она не гасла — нет-нет да и прорежет небо царской России кометой, пророчащей казни и ссылки, расставания навсегда.
В 1816 году в семье Ершовых родился мальчик, названный Петром, который через восемнадцать лет написал сказку «Конек-горбунок» и так рано сделал свое имя бессмертным.
В начале родным казалось, что ребенок появился на свет, только чтобы умереть. Он был очень слаб и кричал, отчаянно закатываясь.
У мальчика и потом повторялись нервные припадки; на втором году жизни родители решились испробовать обряд, неизвестно откуда пришедший в Сибирь, — «продать» сына.
Это делалось так. К открытому окошку подходил нищий. Ему протягивали ребенка:
— Купи!
— А сколько возьмете?
— Грош!
Хотя «проданного» сразу же клали обратно в постельку, пережитое что-то меняло в ребенке. Во всяком случае, как помнили в семье, у маленького Ершова почти прекратились припадки.
Какое счастье, что страх, такой сильный, что в нем могла захлебнуться душа, не остался, а был засветлей «лучом денницы», рано заглянувшим в жизнь.
Этим лучом была любовь.
Любовь родителей, заставившая их, когда пришел срок детям серьезно учиться, сменить село с его привычной и дешевой жизнью на Тобольск, где гимназия. А потом предпринять уж совсем недоступно дорогое путешествие через всю страну в Петербург, чтобы отдать сыновей в недавно основанный столичный университет, в число ста студентов.
И привязанность друзей — очень немногих, но верных. И признающий взгляд Пушкина, один разговор с Пушкиным.
Но обряд запомнился, в трудные минуты Ершов говорил о себе насмешливо: «Что ж, мне ведь цена грош». И навсегда запомнилось родное село, так что он порой называл себя им самим придуманным прозвищем: «Безрукий» — тоже в невеселые минуты.
Когда под конец недолгой литературной деятельности он взялся за прозу и написал «Осенние вечера», хозяину квартиры, где долгими сибирскими сумерками собирались друзья и рассказывали о пережитом, он дал фамилию Безруков, этим как бы для самого себя еще больше утверждая достоверность рассказываемого.
Отсюда, с Горькой линии, началась линия жизни Ершова, где тяжелое и счастливое нерасторжимо переплелись.
Отсюда совсем ребенком начинает он свои странствования — вначале с отцом, который, уступая мольбам сына, берет его в служебные поездки по Сибири, потом со всей семьей, переселяющейся с места на место. Некоторое время мальчик живет в Петропавловской крепости — это самый юг Сибири, — проезжает через цепь казачьих поселений между Петропавловском и Омском; тут живы легенды об Емельяне Пугачеве — крестьянском царе. Он попадает и в северный Березов. Вся, населенная многими народами, богатая и обездоленная, Сибирь открывается сердцу и глазам его.
Тут, на Горькой линии, он слышал от матери и от стариков и старух — сказителей, какие и сейчас есть в Сибири, — первые таинственные истории.
... Прежде чем записать немногие, дошедшие до нашего времени события жизни поэта, кажется необходимым узнать, как, каким чудом появилось на свет существо, оставшееся важнейшим в творчестве Ершова, — этот самый Конек-горбунок? Конь-игрушка, «ростом только в три вершка, на спине с двумя горбами да с аршинными ушами».
Как он возник, необычайный конек, не больше котенка, невзрачный, но наделенный таким верным сердцем, умом и силой? И как возник Иванушка-дурачок? За что волшебный конек полюбил его?
Ярославцев, университетский товарищ Ершова, одаренный литератор и музыкант, написавший книгу о Ершове — первое и наиболее полное свидетельство его жизни, — пишет, что сказка «Конек-горбунок» по вымыслу не есть создание Ершова, она произведение народное и, как откровенно говорил сам автор, почти слово в слово взята из уст рассказчиков.
Но оговорка «почти» — «почти слово в слово» — заставляет о многом задуматься.
«Памятник» и сказка
«Почти» — так много значит в искусстве.
Еще до нашей эры римский поэт Гораций написал в оде «К Мельпомене»:
Я памятник себе воздвигнул долговечный;
Превыше пирамид и крепче меди он.
Ни едкие дожди, ни бурный Аквилон,
Ни цепь несметных лет, ни время быстротечно
Не сокрушат его. — Не весь умру я; нет:
Большая часть меня от вечных Парк уйдет...
А через два тысячелетия появился державинский «Памятник»:
Так! — весь я не умру; но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.
И хотя Державин назвал свои стихи подражанием Горацию, разве не очевидно, что сходна только кровеносная система, но кровь иная — другого времени, другого народа. И гонит ее по строкам — артериям стиха — сердце совсем иного гения.
А потом Пушкин написал драгоценнейший для нас «Памятник»: и в нем такие строки: