последняя и прекраснейшая его «Сказка о золотом петушке».
«Напрасно говорят, что критика легка. Я критику читал Руслана и Людмилы: хоть у меня довольно силы, но для меня она ужасно как тяжка», — с горечью писал Иван Андреевич Крылов.
Пятнадцать лет порицаний и настойчиво повторяемых советов свернуть с «гибельного» пути.
«Оне, конечно, решительно дурны, конечно, поэзия и не касалась их, — писал один из известнейших критиков о сказках Пушкина. — Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в том виде, как создала ее народная фантазия, переделанная же и прикрашенная, она не имеет решительно никакого смысла...»
Так что же — должен поэт повторять народные сказки слово в слово, как они были услышаны им, и если он попытается привнести свое, сказка превратится в «поддельные цветы»?
Или прав другой современник Пушкина, поэт, критик и философ Дмитрий Владимирович Веневитинов: чтобы обрести новую жизнь в книге, народная сказка непременно требует «гордого участия поэта»?
Вероятно, прежде чем попробовать разобраться в этом важном споре — он уже не первый раз встает перед нами, — надо представить себе, какое место занимала сказка и сказочное в пушкинском творчестве.
«За нами темная степь»
Пушкинский набросок «Плана истории русской литературы» начинается словами: «Летописи, сказки, песни, пословицы».
Когда вновь и вновь вдумываешься в эту строку, понимаешь, что для Пушкина сказки, песни и пословицы — части нерасторжимого целого; части эти имеют свои особенности, но первооснова у них общая: история народа.
И дело не только в том, что все они — три неразлучные сестры — вводят, каждая своей тропинкой, в глубины народного языка; важно тут и то, что эти тропки то и дело сливаются.
В сказке так прекрасно и глубоко проявляется лукавая мудрость пословицы.
Ну, а песня и сказка — что роднит их?
В пушкинских песнях, навеянных народным творчеством, то и дело возникают таинственные волшебные образы.
Вспомним одну из песен Пушкина о Стеньке Разине:
Что не конский топ, не людская молвь,
Не труба трубача с поля слышится,
А погодушка свищет, гудит,
Свищет, гудит, заливается,
Зазывает меня, Стеньку Разина,
Погулять по морю, по синему:
«Молодец удалой, ты разбойник лихой,
Ты разбойник лихой, ты разгульный буян,
Ты садись на ладьи свои скорые,
Распусти паруса полотняные,
Побеги по морю по синему.
Пригоню тебе три кораблика:
На первом корабле красно золото,
На втором корабле чисто серебро,
На третьем корабле душа-девица».
И три волшебных кораблика, и душа-девица — образы одновременно песенные и сказочные.
Бывает, что грань между песней и сказкой совсем исчезает.
Пушкин создал шестнадцать стихотворений цикла «Песни западных славян». Одиннадцать написаны на темы произведений, опубликованных в сборнике французского писателя Проспера Мериме, две переведены из сборника сербских песен Вука Караджича и три песни — только пушкинские.
Вслушаемся в эти три песни — «Воевода Милош», «Песня о Георгии Черном» и «Яныш королевич».
Полюбил королевич Яныш
Молодую красавицу Елицу,
Любит он ее два красные лета,
В третье лето вздумал он жениться
На Любусе, чешской королевне.
Так величаво начинается «Яныш королевич».
По мере того как песня, повествуя о трагической судьбе Елицы, ширится, поднимается по лестнице чувств (песня — «лестница чувств», говорил Пушкин), все яснее незримое присутствие поэта.
Покинутая Янышем, Елица бросается в Мораву. Но ей не суждено утонуть.
Там, на дне,
«Она властвует над всеми реками,
Над реками и над озерами;
Лишь не властвует она синим морем,
Синим морем властвует Див-Рыба».
Яныш, который равнодушно пренебрег молодой красавицей, охвачен теперь страстью к ней.
Вспомним, как говорит Татьяна Онегину:
«Тогда — не правда ли? — в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам не нравилась...
Что ж ныне Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна...»
Яныш умоляет Елицу выйти к нему из глубины вод.
Но «королевичу Елица не внемлет», она гордо отвергает позднюю, унижающую ее любовь:
«Нет, не выду, Яныш королевич,
Я к тебе на зеленый берег.
— Слаще прежнего нам не целоваться,
Крепче прежнего меня не полюбишь».
... Пушкинист А. Слонимский прослеживает, как одно и то же впечатление по-разному перерабатывается творческим сознанием в произведении реальном и волшебном.
Пушкин писал о весне:
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой...
И почти одновременно с седьмой главой «Евгения Онегина», откуда эти строки, поэт создает черновой набросок, могущий быть и началом сказки:
Только что на проталинах весенних
Показались ранние цветочки,
Как из чудного царства воскового,
Из душистой келейки медовой
Вылетала первая пчелка,
Полетела по ранним цветочкам
О красной весне поразведать,
Скоро ль будет гостья дорогая,
Скоро ли луга позеленеют,
Скоро ль у кудрявой у березы
Распустятся клейкие листочки,
Зацветет черемуха душиста.
И тут и там одна картина пробуждения природы, но как разно она воплощена...
Сказка у Пушкина не просто соприкасается с реальной жизнью, но непременно именно в ней берет свое начало, ею выверяется на всем своем протяжении.
Друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер писал о современной ему поэзии: «Картины везде одни и те же: луна, которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое... В особенности же туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя».
Пушкинскому творчеству чужды бесплотность, «длинные тени и привидения».
Пусть действие сказки развивается за тридевять морей, в «царстве славного Салтана» — но ведь на земле. Яркое солнце светит в его стихах, плещет синее море, «погодушка» гонит кораблики, разгоняет облака, открывая даль.
Тысячами неразрывных связей соединена пушкинская сказка с жизненными наблюдениями поэта, с раздумьями о родной стране, а значит, и с историей России, занимавшей такое огромное место в мыслях его.
Анна Андреевна Ахматова, говоря о «Сказке о золотом петушке», приводит две строки из неопубликованной при жизни Пушкина и зашифрованной им десятой главы «Онегина»:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда...
Так Пушкин рисует Александра Первого, который «над нами царствовал тогда». Дадон тоже «властитель слабый и лукавый», «враг труда», замечает Ахматова. Недаром в сказке к нему обращены презрительные слова: «Царствуй, лежа на боку...», запрещенные николаевской цензурой.
Нет, не случайно в пушкинских записях история — летописи стоят так близко со сказкой, они рядом и в художественном творчестве поэта.
Сказка всегда из детства; может ли и история быть связана с самыми ранними детскими впечатлениями?
Обычный человек ведет счет времени жизни с собственного рождения, народный гений, каким был Пушкин, рано начинает ощущать прошлое и будущее страны как нечто неразрывное с собственной судьбой. Будто он существовал и будет существовать всегда — «Нет, весь я не умру...».
В коротеньком наброске автобиографических записок Пушкин переплетает события семейной хроники с историей России: «Смерть Екатерины. — Рождение Ольги... Экзамен... Державин... Известие о взятии Парижа...»
Историзм мышления — одна из основ пушкинского гения.
Пушкин писал о средневековье: «Западная империя клонилась быстро к падению, а с нею науки, словесность и художества. Наконец она пала; просвещение погасло. Невежество омрачило окровавленную Европу. Едва спаслась латинская грамота; в пыли книгохранилищ монастырских монахи соскобляли с пергамента стихи Лукреция и Виргилия и вместо их писали на нем свои хроники и легенды».
Прошлое было забыто. «Прервалась связь времен», — говорит шекспировский Гамлет.
У нас «связь времен» — непрерывное развитие культуры — была если не пресечена, то надорвана веками монголо-татарского ига, кровавой жестокостью опричнины и смутного времени.
Пушкин писал: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости... Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники... Нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа в сих первоначальных играх разума, творческого духа, сравнить влияние завоевания скандинавов с завоеваниями мавров... Но, к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь — и на ней возвышается единственный памятник: Песнь о Полку И го реве».
И еще: «Словесность наша явилась вдруг в 18 столетии, подобно русскому дворянству, без предков и родословной».
Теперь мы знаем, что древняя русская литература, кроме гениального «Слова о полку Игореве», была богата и другими замечательными произведениями, но в этой книге нам важно представить себе не нынешний, а именно пушкинский взгляд на нее.
То, что прошлое было скрыто непроницаемой, как казалось в те времена, тьмой, причиняло Пушкину боль — будто забылось собственное его детство; с этой холодной тьмой он не мог примириться и всю жизнь искал огни, которые бы ее осветили.