Unnaturally hoar with rime, do now
From my high nest of penance here proclaim
That Pontius and Iscariot by my side
Show’d like fair seraphs. On the coals I lay,
A vessel full of sin: all hell beneath
Made me boil over. Devils pluck’d my sleeve;
Abaddon and Asmodeus caught at me.
I smote them with the cross; they swarm’d again.
In bed like monstrous apes they crush’d my chest:
They flapp’d my light out as I read: I saw
Their faces grow between me and my book:
With colt-like whinny and with hoggish whine
They burst my prayer. Yet this way was left,
And by this way I ’scaped them. Mortify
Your flesh, like me, with scourges and with thorns;
Smite, shrink not, spare not. If it may be, fast
Whole Lents, and pray. I hardly, with slow steps,
With slow, faint steps, and much exceeding pain,
Have scrambled past those pits of fire, that still
Sing in mine ears. But yield not me the praise:
God only thro’ his bounty hath thought fit,
Among the powers and princes of this world,
To make me an example to mankind,
Which few can reach to. Yet I do not say
But that a time may come — yea, even now,
Now, now, his footsteps smite the threshold stairs
Of life — I say, that time is at the doors
When you may worship me without reproach;
For I will leave my relics in your land,
And you may carve a shrine about my dust,
And burn a fragrant lamp before my bones,
When I am gather’d to the glorious saints.
While I spake then, a sting of shrewdest pain
Ran shrivelling thro’ me, and a cloudlike change,
In passing, with a grosser film made thick
These heavy, horny eyes. The end! the end!
Surely the end! What’s here? a shape, a shade,
A flash of light. Is that the angel there
That holds a crown? Come, blessed brother, come.
I know thy glittering face. I waited long;
My brows are ready. What! deny it now?
Nay, draw, draw, draw nigh. So I clutch it. Christ!
’Tis gone: ’tis here again; the crown! the crown!
So now ’tis fitted on and grows to me,
And from it melt the dews of Paradise,
Sweet! sweet! spikenard, and balm, and frankincense.
Ah! let me not be fool’d, sweet saints: I trust
That I am whole, and clean, and meet for Heaven.
Speak, if there be a priest, a man of God,
Among you there, and let him presently
Approach, and lean a ladder on the shaft,
And climbing up into my airy home,
Deliver me the blessed sacrament;
For by the warning of the Holy Ghost,
I prophesy that I shall die to-night,
A quarter before twelve.
But thou, О Lord,
Aid all this foolish people; let them take
Example, pattern: lead them to thy light.
СИМЕОН СТОЛПНИК
Пусть я — ничтожнейший из всех людей,
Коростою греха покрытый, чуждый
Земле и небу, лакомый кусок
Для богохульных и безумных бесов, —
Надежд своих на святость не оставлю,
И буду восклицать, скорбеть, рыдать,
Стучать грозой молитвы в двери неба.
Спаси, Господь, избави от греха.
Великий, справедливый, крепкий Боже,
Сверши, чтоб не напрасно тридцать лет,
Утроенных мученьями моими,
В жару и холод, в голоде и жажде
Я выносил страданья, горечь, боль,
Как знаменье меж небом и землей
Все на столпе своем претерпевая:
Снега, дожди, морозы, ветер, солнце,
Надеясь, что не кончится сей срок,
Как Ты меня в покой к Себе восхитишь,
Истерзанному телу дав награду:
И ризу белую, и пальмы ветвь.
Внемли, Господь: вовек не прошепчу,
Не выдохну и тени недовольства.
Ведь боль, усиленная в сотни раз,
Была бы легче в сотни раз, чем бремя
Свинцовой тяжести греха, сломившей
Мой дух перед Тобой.
Господь, Господь!
Ты знаешь, что вначале было легче
Мне все сносить — я был здоров, силен;
И пусть от холода стучали зубы,
Что ныне выпали, а борода,
Покрывшись льдом, сияла в лунном свете,
Крик филина я заглушал псалмами
И песнопеньями — и часто видел,
Как ангел молчаливо мне внимал.
Теперь я ослабел: конец мой близок;
Надеюсь, близок — я почти оглох,
И еле слышу изумленный говор
Внизу столпа; к тому ж почти ослеп —
Знакомый луг едва ли я узнаю;
И бедра изъязвила мне роса;
Но я не прекращу взывать, рыдать,
Пока главу поддерживает выя,
И не распалась плоть моя на части.
Помилуй и избави от греха.
Коль не спасешь меня ты, Иисус,
То кто спасется? Кто спасется, молви!
Кто может стать святым, коли не я?
Кто более меня страдал, ответь мне!
Все мученики умерли лишь раз,
Камнями ль их побили, иль распяли,
Сожгли в огне, сварили в масле или
Меж ребер распилили их пилой;
Моя же смерть — сегодня и всегда.
Свидетельствуй, сумел ли кто найти
(А я искал меж помыслов глубоко)
Еще ужасней способ покорить
Вот эту плоть, сей дом греха, который
Я взненавидел и презрел, о Боже?!
Не только наказания столпа
Я снес — не только: но когда я жил
В скиту, что на другом конце долины,
Я несколько недель носил веревку,
Которой тянут ведра из колодца,
Ее на теле крепко завязав,
И никому не говорил ни слова,
Пока гниение, проев мне кожу,
Не выдало меня — тогда уж все
Меж братьями дивились. Много боле
Я перенес. Ты, Боже, знаешь все.
Три года, чтоб душа к Тебе стремилась,
Я жил с той стороны холма, к скале
Себя за ногу приковавши цепью
В убежище из валунов, без крыши.
Окутанный туманной пеленой,
Два раза громом с неба опаленный,
Лишь влажным мхом я жажду утолял,
А ел лишь редкие дары недужных
Касавшихся меня, чтоб исцелиться.
Они о чудесах заговорили,
А потому теперь я столь известен:
И хромота, и паралич, и язвы
Исцелены — но мною ли, не знаю.
Помилуй и покрой мои грехи.
Затем, чтобы с Тобой уединиться,
Три года на столпе шести локтей
Я простоял. Затем еще три года —
На высоте двенадцати, потом
И двадцати локтей. А после
Еще я двадцать долгих лет провел
В сих дважды двадцати локтях над миром.
Мне кажется, я это претерпел —
Или привиделось? — за эти годы,
Коль можно мерить годы этим солнцем,
Венчающим мои страданья в небе
Так долго.
Все же я не знаю точно:
Ведь злые духи, приходя, рекут:
«О Симеон, ты долгие века
Страдаешь! Так спускайся же!» И лгут
О тяготах, что я снести не смог бы.
И оттого нередко я впадаю
По целым месяцам в оцепененье:
И небо, и земля, и время гаснут.
Пока, о Господи, Ты со святыми
На небе празднуешь, а на земле
Сидят в домах своих уютных люди
Перед камином, с женами, едят,
И сытая скотина дремлет в хлеве,
Я — от весны до осени — свершаю
До тысячи двухсот земных поклонов
Христу, Марии Деве и святым;
Порой в ночи, забывшись ненадолго,
Я просыпаюсь, инеем покрытый
Или росой; а звезды ярко блещут.
Моя спина прикрыта козьей шкурой,
А шею гнут железные вериги.
Рукою слабой воздвигаю крест;
С Тобой борюсь, доколе не умру я.
Помилуй же и смой с меня мой грех!
Господь, Тебе известно, кто я есмь:
В грехе зачатый и рожденный грешник.
Не я, они придумали сие:
Я ль виноват, что эти люди ходят
Мне поклоняться? Вот уж смех и грех!
Они меня за диво держат. Кто я?
Глупцы меня уже сочли святым,
К столпу приносят в дар цветы и фрукты.
А я и вправду (Ты не дашь солгать)
Здесь выстрадал не меньше — или больше? —
Чем множество святых, чьи имена
В календаре записаны церковном.
Мне поклоняясь, делаете дурно.
Что сделал я, чтоб это заслужить?
Ведь я сквернее всех вас, вместе взятых.
Быть может, совершал я чудеса,
Калек, бывало, исцелял, и что же?
Быть может, ни один среди святых
Страданьями со мною не сравнится,
И что ж? Но не вставайте. На меня
Взирая, можете молиться Богу.
Ну, говорите! Есть ли тут калеки?
Вы знаете, пожалуй, что за силу
За эти муки Небо дало мне.
Да, я могу их исцелить, пусть выйдут.
Исцелены? Послушайте, кричат:
«Свят Симеон Стилит!» Но почему
Во мне мой Бог свершает жатву? Дух мой!
В тебе мой Бог вершит… но если так,
Могу ль чудотворить, и не спастись?
Ведь ни с одним такого не бывало.
Я не могу не быть спасенным. Да,
Я свят. Кругом кричат: «Смотри, святой!»
И голоса с небес меня величат.
Мужайся, Симеон! Ты, как личинка,
Разодран — и уж видно пламя крыл,
И все сильней теперь твоя надежда,
Что Бог твои изгладит преступленья
Со всех скрижалей.
О, сыны мои,
Я, столпник Симеон, что прозываем
Стилитом меж людей; я, Симеон,
Что здесь до самого конца пребудет,
Я Симеон, чей мозг растоплен солнцем,
Чьи брови часто в тихие часы
Совсем седы от инея бывают,
Провозглашаю людям со столпа:
Иуда и Пилат, как серафимы,
Стоят передо мной. Сосуд греха,
Я на угольях корчусь. Ад внизу
Пылает яростно! Меня хватали
И бесы за рукав, и Асмодей,