Бум лежал на крыльце, положив на лапы умную морду, глаза его не отрываясь смотрели на запертую дверь, уши ловили каждый звук, долетающий из дома. На голоса он откликался тихим визгом, стучал по крыльцу хвостом... Потом снова клал голову на лапы и шумно вздыхал.
Время шло, и с каждым часом на сердце у меня становилось все тяжелее. Я боялся, что скоро стемнеет, в доме погасят огни, закроют все двери, и Бум останется один на всю ночь... Ему будет холодно и страшно. Мурашки пробежали у меня по спине. Если б чашка не была папиной... и если б сам папа был жив... Ничего бы не случилось... Мама никогда не наказывала меня за что-нибудь нечаянное... И я боялся не наказания – я с радостью перенес бы самое худшее наказание. Но мама так берегла все папино! И потом, я не сознался сразу, я обманул ее, и теперь с каждым часом моя вина становилась все больше...
Я вышел на крыльцо и сел рядом с Бумом.
Прижавшись головой к его мягкой шерсти, я случайно поднял глаза и увидел маму. Она стояла у раскрытого окна и смотрела на нас. Тогда, боясь, чтобы она не прочитала на моем лице все мои мысли, я погрозил Буму пальцем и громко сказал:
– Не надо было разбивать чашку.
После ужина небо вдруг потемнело, откуда-то выплыли тучи и остановились над нашим домом.
Мама сказала:
– Будет дождь.
Я попросил:
– Пусти Бума...
– Нет.
– Хоть в кухню... мамочка!
Она покачала головой. Я замолчал, стараясь скрыть слезы и перебирая под столом бахрому скатерти.
– Иди спать, – со вздохом сказала мама.
Я разделся и лег, уткнувшись головой в подушку. Мама вышла. Через приоткрытую дверь из ее комнаты проникла ко мне желтая полоска света. За окном было черно. Ветер качал деревья. Все самое страшное, тоскливое и пугающее собралось для меня за этим ночным окном. И в этой тьме сквозь шум ветра я различал голос Бума. Один раз, подбежав к моему окну, он отрывисто залаял. Я приподнялся на локте и слушал. Бум... Бум... Ведь он тоже папин. Вместе с ним мы в последний раз провожали папу на корабль. И когда папа уехал, Бум не хотел ничего есть и мама со слезами уговаривала его. Она обещала ему, что папа вернется. Но папа не вернулся...
То ближе, то дальше слышался расстроенный лай. Бум бегал от двери к окнам, он звал, просил, скребся лапами и жалобно взвизгивал. Из-под маминой двери все еще просачивалась узенькая полоска света. Я кусал ногти, утыкался лицом в подушку и не мог ни на что решиться. И вдруг в мое окно с силой ударил ветер, крупные капли дождя забарабанили по стеклу. Я вскочил. Босиком, в одной рубашке я бросился к двери и широко распахнул ее:
– Мама!
Она спала, сидя за столом и положив голову на согнутый локоть. Обеими руками я приподнял ее лицо, смятый платочек лежал под ее щекой.
– Мама!
Она открыла глаза, обняла меня теплыми руками. Тоскливый собачий лай донесся до нас сквозь шум дождя.
– Мама! Мама! Это я разбил чашку. Это я, я! Пусти Бума...
Лицо ее дрогнуло, она схватила меня за руку, и мы побежали к двери. В темноте я натыкался на стулья и громко всхлипывал. Бум холодным шершавым языком осушил мои слезы, от него пахло дождем и мокрой шерстью. Мы с мамой вытирали его сухим полотенцем, а он поднимал вверх все четыре лапы и в буйном восторге катался по полу. Потом он затих, улегся на свое место и не мигая смотрел на нас. Он думал: «Почему меня выгнали во двор, почему впустили и обласкали сейчас?»
Мама долго не спала. Она тоже думала: «Почему мой сын не сказал мне правду сразу, а разбудил меня ночью?»
И я тоже думал, лежа в своей кровати: «Почему мама нисколько не бранила меня, почему она даже обрадовалась, что чашку разбил я, а не Бум?»
В эту ночь мы долго не спали и у каждого из нас троих было свое «почему».
Новички
Я была больна и целые дни проводила на балконе. Наверху синело небо с мягкими разорванными облачками; в полинявшей осенней зелени деревьев кричали воробьи. А внизу прыгали, смеялись и играли дети... Я не прислушивалась к их голосам, не запоминала их лиц и имен.
Но однажды мое внимание привлекла маленькая девочка с большой сумкой. Она вышла из нижней квартиры и остановилась под моим балконом, пересчитывая зажатые в руке деньги. Сначала я увидела только ровную полоску пробора на аккуратно причесанной голове, две косички, длинные ресницы и пухлые губы. Потом она подняла голову и, глядя куда-то вверх, стала перечислять вслух то, что ей нужно было купить:
– Щавель... картошка... лук... – При этом она все время высовывала кончик языка, озабоченно смотрела на свою ладошку со смятыми деньгами и тихонько соображала: – Можно без луку...
Она была в большом затруднении, а когда из дому вылез пухлый мальчуган и протянул ей пустую бутылку, она совсем растерялась.
– Ах, бабушка...
Малыш посмотрел на нее круглыми карими глазами:
– Мише молока...
– Ну вот... – растерянно сказала девочка и, оглянувшись, крикнула: – Бабушка, возьми Мишу!
Потом присела на корточки, вытащила из кармана чистую тряпочку и вытерла малышу нос.
– Я сегодня куплю щавель... зелененький... – нараспев сказала она.
– И молока, – обхватив ее шею толстыми ручками, добавил малыш.
– А луку куплю тебе свежего-пресвежего...
– Нет, молока, нет, молока... – запротестовал малыш, оттопыривая нижнюю губу и обиженно, исподлобья глядя на девочку.
– Бабушка, возьми Мишу! Бабушка!
Нижнее окно раскрылось, и оттуда выглянула старушка.
– Батюшки мои, да как же это он вылез-то? – сказала она, протягивая руки.
Девочка с трудом подняла брата и посадила его на подоконник, потом она отдала старушке пустую бутылку и побежала к калитке.
Вернулась она скоро. Сумка, из которой торчала всякая зелень, перевешивала набок ее тонкую фигурку. Но лицо было довольное, глаза блестели.
Старушка, шлепая туфлями, семенила ей навстречу.
– Бабушка, я все-все купила. А тетенька одна такая добрая попалась, все спрашивала, как я хозяйничаю. Я ей сказала, что мама у нас в больнице, а папы давно нет – умер... Смотри, что я купила Мише... – Она вынула из корзинки красного петушка на длинной палочке. – Его сосать нужно! Сладкий, прозрачненький!
Она сглотнула слюнку и счастливо улыбнулась.
– Ну и себе бы купила, – с сожалением сказала старушка.
– Ну, себе! Дома есть печенье!
Дверь захлопнулась, и на дворе стало тихо.
А под вечер на асфальтовую площадку собрались ребята со всего двора. И почему-то теперь я стала различать их голоса, имена и лица. Моя знакомая, которую звали Лелей, играла с девочками в мяч, прыгала через веревочку. Прыгая, она все время поглядывала на своего толстого братишку, который вертелся около старших ребят. Они охотно сажали его на плечи, тискали в объятиях и смеялись каждому его слову.
– Медвежонок! Медвежонок!
– Мишка-топтыжка!
Малышу это надоело.
– Я к Леле хочу!
Леля бросила игру.
– Ну иди, иди ко мне... Ребята, не надо трогать его руками... Он похудеет от этого, – озабоченно сказала она, поправляя на братишке съехавший фартук.
Я слышала во дворе разные имена: Боря, Витя, Катя, Леша, но одно имя заставило меня прислушаться. Мальчика звали Анатолий. Не Толя, не Толька, а Анатолий! На мальчике был шелковый красный галстук. Приходил он под вечер и собирал около себя всю детвору: старшие и младшие ребята шумно встречали его приход. Он заводил какие-то игры, читал вслух и командовал малышами. В этот вечер он уселся под моим балконом на каменном выступе:
– Малыши, вперед! Равняйся! По росту!.. Живо!..
Малыши, толкая друг дружку, выстроились в одну шеренгу. Леля стала второй, а Миша, держась за чью-то курточку, – последним.
– Семилетки, два шага вперед!
Девочки и мальчики постарше заволновались, стали переглядываться.
Анатолий повторил команду:
– Кто в школу скоро пойдет, два шага ко мне!
Тогда они поняли и, раздвинув маленьких, торжественно выстроились перед Анатолием. Их было шесть. И среди них была Леля. Ее глаза сияли, голова держалась прямо, косички с черными бантиками торчали в разные стороны. И тут я хорошо рассмотрела Анатолия. Ему было лет двенадцать, но выглядел он старше. Может быть, от густой пряди волос, которая все время спускалась ему на лоб, или от черных глубоко сидящих глаз, всегда серьезных, даже когда он улыбался. Сейчас он прошелся перед новичками и важно сказал:
– Протяните руки. Так. Руки у вас грязные... С такими руками в школу не принимают!
– Мы вымоем!
– Не вымоете, а отмоете. Вот... Через неделю пойдете в школу! Платья должны быть чистые, носы чистые, сумки или портфели вам матери купят...
– Мне уже купили! – крикнула одна девочка.
Новички зашевелились.
– И мне!.. Пенальчик синенький! И карандаши разные!
– А мне портфель купили! И тетрадки!
– А мне ручку и карандаш мама купила и шапку новую...
Я посмотрела на Лелю. Она молчала, и лицо у нее было такое же, как в тот раз, когда она считала на ладони деньги...
Улыбка медленно сбегала с ее губ, она сразу как-то осунулась и, тревожно оглядываясь по сторонам, пряталась за спины ребят. Мне казалось, что я слышу, как испуганно и быстро стучит ее сердечко.
– Завтра, – сказал Анатолий, – сделаем репетицию! Приходите все в чистых платьях, с чистыми руками – абсолютно!
Слово «абсолютно», видимо, доставило ему самому большое удовольствие, а малышей даже испугало.
– Абсолютно! – тихо повторяли они. И, вырвавшись из строя, окружили Анатолия: – Можно с подарками? Можно с портфелями?
И, получив согласие, весело запрыгали:
– Завтра, завтра!.. Все с подарками!
Леля незаметно исчезла...
Утром я услышала легкие шажки. Леля шла с покупками: в руках у нее была та же сумка, из нее был виден хлеб, молоко и какой-то белый продолговатый предмет.
Потом она вышла из дому с Мишей, посадила его на травку и, держа перед ним кружку с молоком, тихо ему сказала:
– Я конфетку тебе завтра куплю... Ладно, Мишенька? А? Ладно?