Леди думала, что ее сердце не вместит большего страдания, но она ошибалась. Ее маяк, звавший Дитя домой, причинял вред другим, тем, кто тоже любил своих детей. И было неважно, что они смертны, а она – вечна. Было неважно, что их детей было много, а Голубое Дитя – лишь одно. Мать любит, мать страдает, и ни одна мать, потерявшая свое дитя, не пожелает такого горя другой.
– Я не знаю, увидишь ли ты меня, мое Дитя, – прошептала Леди, – но я более не могу причинять боль детям милой Азерот.
И так ее сияние потускнело, и она отошла от мира. Более она не занимала места Солнца. Она оставалась неярким стражем ночных небес и всем своим измученным сердцем надеялась, что Дитя все равно сможет найти ее.
О мои дорогие, мои любимые, как же долго Леди ждала. Мать из людского рода, спевшая ту песню, передала ее своей дочери, а она – своей, и потому мы помним то время и ту песню. Сколькие пели ее за века? Я не знаю, не знают и деревья, не знает и ветер. Знает лишь Белая Леди.
Но однажды она что-то увидела в ночном небе. Что-то, чего не было там прежде. Что-то маленькое, голубое и любимое.
Голубое Дитя бежало по сверкающему ночному небу, улыбаясь шире, чем когда-либо, а затем бросилось в объятия матери. И все обитатели Азерота замерли и повернули головы к небу, чтобы увидеть это чудо. В этом мире и в его небесах видели много любви, и много ее увидят после. Но никогда они не видели ничего более радостного, чем возвращение Голубого Дитя в пустые, ждущие объятия ее матери. Как засияла Леди! Как прижалось к ней Дитя! И свет их обеих разлился по небу, подобно любви, соединяющей всех родителей и детей.
Долго-долго Дитя оставалось со своей матерью. Она рассказывала о том, как путешествовала, как вела беседы с далекими звездами, как танцевала с другими лунами и солнцами, переходила от одного мира к другому. Она даже наблюдала за милой Азерот, изучая детей нашего мира. Она узнала истории этих созданий, и Леди снова услышала в своем сердце песнь испуганной матери. И она снова заплакала, кручинясь оттого, что в своем горе причинила другим столько вреда.
Слушая Дитя всем естеством, Леди восхищалась своей чудесной дочерью, столь храброй и любопытной, и боль, которую ей принесло ее горе, наконец стихла. Ибо теперь Леди увидела, что, отправившись в путь в одиночку, Голубое Дитя стало мудрее и повзрослело, как должны взрослеть все дети. Она вернулась к Леди не просто дочерью своей матери, а полностью самостоятельной.
Даже слушая и радуясь возвращению дочери, Леди понимала, что однажды Голубому Дитя снова надоест сидеть на месте, и оно покинет ее. Но теперь Леди знала, что ее дочь вернется к ней, когда будет готова. И потому, когда Дитя вновь пожелало отправиться в путь, Леди позволила любимой дочери уйти, одарив ее на прощание полной любви улыбкой.
И потому, мои дорогие, мои любимые, большинству из нас не суждено увидеть объятия Белой Леди и ее Голубого Дитя… ведь, как и мы – творения милой Азерот, – Голубое Дитя полно любопытства и жажды приключений. Но когда они воссоединяются, небеса озаряются их радостью. И пока Дитя путешествует, ее мать каждую ночь одаряет нас своей милостью, освещая наши пути и пути наших детей.
Почему русалки покинули Боралус
АВТОР Тэмсин Мьюир
ИЛЛЮСТРАТОР Кори Годби
В стародавние времена в Боралусе коса у устья реки выходила в глубокое-глубокое море, и ничто ее не защищало. И даже проливы были глубоки, причем настолько глубоки, что на фарватере свинцовый лот мог падать вниз бесконечно, и никакой веревки не хватило бы, чтобы он коснулся дна.
В те времена «Боралус» был настолько молод, что почти никто не считал себя «кул-тирасцем», и когда старики говорили о «доме», все понимали, что они все еще думали о полуострове.
Скалистый же Боралус был не более чем скалой, и почти ничто не защищало его дома от ветра и волн. Его жители считали себя рыбаками, судостроителями, моряками и ловцами жемчуга – люди эти проводили больше времени на воде, чем в четырех стенах, и жизни их были трудны. Да, широкие склоны Тирагарда защищали их с юга, и порывистые ветра Ледяного моря смягчались, проносясь над зеленой грядой с севера. На западе даже самая хрупкая посудина могла укрыться и встать на якорь в бухте – в треугольной заводи, вокруг которой ютились все три острова, похожие на мужчин, сгрудившихся вокруг нее и повернувших спины к ветру. Но на востоке лютовало Великое море, безраздельно господствовавшее до самого залива Барадин.
Пребывая в благодушном настроении, Великое море было ласковым и спокойным, голубым, как сталь, и даже мягче. Но, разбушевавшись, оно бросалось на Боралус подобно пьянице, жаждавшему драки, – буйное, капризное, темно-синюшное. Шепот Матери волн не достигал ничьих ушей, когда Великое море неистовствовало. Скалы, на которых был построен Боралус, выдерживали такой натиск, но дома не могли выстоять. Каждый новый шторм отправлял хижины, корабли и стапели на дно гавани, а мужчины, женщины и дети насмерть разбивались о камни или утягивались под воду вместе с кораблями. Каждый новый год приносил с собой по крайней мере один шторм, грозивший окончательно стереть Боралус со скал, и говорили, мол, поутру тела утонувших качались на волнах, заполняя гавань так плотно, что живые могли просто накрыть их сетями с грузами и опустить на дно морское.
Конечно, морская дамба могла бы спасти их там, где не спасала даже Мать волн. Но темно-синие воды, разделявшие косу, были настолько глубоки, что даже бросай люди тысячу камней каждый день на протяжении тысячи лет – и все равно бы их не хватило, а труд по восстановлению защитной стены забрал бы столько же жизней, сколько бы она спасла. Люди Боралуса считали, что если им и суждено выжить, то лишь своей смекалкой и мужеством. Так жили и живут кул-тирасцы – если Свет вознаграждает за твердость веры, то океан требует действий.
Моряки, жившие тогда в суровом Боралусе, были столь крепки духом и скоры умом, что сегодня они бы посмеялись над нашими гордыми штурманами и мореходами. В спокойный, солнечный день можно было увидеть чудесное зрелище: как длинные корабли входят в гавань с развевающимися яркими флагами и как лоцманы, налегая на весла своих лодок, ведут их в порт. А во время бури эта идиллия оборачивалась кошмаром: на земле люди могли лишь беспомощно смотреть, как незадачливые корабли разбиваются, не пройдя даже косу, укреплять стены своих жилищ, пока вода поднималась, и надеяться, что мужчины и женщины на кораблях тонули быстро, не мучаясь. Ибо что на море, что на берегу, когда буря приходила в Боралус, она угрожала всем, кроме русалок.
В те времена русалки открыто жили рядом с Боралусом. Они обитали в пещерах вдоль берега, столь глубоких, что ни один лот их не измерит и ни один смертный или смертная не сможет донырнуть до дна. Некоторые ловцы жемчужин говорили, что видели их дома, и заявляли, будто они похожи на дворцы или храмы, полные сокровищ из затонувших кораблей. Люди Боралуса, как и все, кто бесстрашен и привык к опасности, не ведали обмана и верили в эти сказки. Все они видели русалок и знали, что они были такими же настоящими, как сирены или мурлоки. Как и у людей, у них были руки, и головы, и туловища, но на руках промеж пальцев были перепонки, как на лапах чаек, а их тела, не имевшие ног, заканчивались рыбьим хвостом. Они были прекрасны лицом, с длинными, вьющимися волосами, и кожа их, и волосы были всех оттенков кораллов и морских водорослей. Русалки не стеснялись сидеть на камнях и смотреть на корабли, и так их видели почти все в Боралусе. И все точно знали приметы, что самые страшные штормы приходят, когда русалки жмутся к камням, а самые суровые зимы начинаются, когда они плетут свои косы, сидя на трескучих плитах морского льда за гаванью.
Рыбаки возвращались без улова, когда видели в воде русалку, и вскоре моряки начали говорить, что погода испортится, если просто увидеть одну из них в гавани. От этого им стало нетрудно поверить, что русалки сами призывали бури, а не просто предвещали их, и что если увидеть русалку в первый день рейса, то все путешествие будет обречено на неудачу. Моряки клялись, что видели, как русалки поднимали со дна морского камни, чтобы корабли находили на них там, где камней раньше не было. Или призывали штиль, или баламутили воды, чтобы досадить морякам. А затем весь Боралус говорил о несчастных женщинах, возвращавшихся домой с дневным уловом и утянутых на глубину созданиями, похожими на девушек. Или о том, как гребцы в лоцманских лодках возвращались в гавань одни, без товарищей, а зеленоволосые русалки переворачивали их лодки во тьме и, смеясь, смотрели, как они тонут.
Жрецы моря должны были предостерегать моряков от таких суеверий, и они старались, но не очень усердно. В те времена монастырь по ту сторону гавани представлял собой лишь несколько хижин и небольшую обитель, где жили жрецы. Без них, конечно же, немногие корабли смели отправиться в путь. Каждое выходившее из гавани Боралуса судно брало на борт жреца моря, если моряки, конечно, не хотели завершить путешествие под водой. Многие жрецы отправлялись вслед за своими кораблями прямиком в соленые объятия Матери волн, ведь они первыми ступали на борт и последними покидали его. И была гавань Боралуса могилой многим праведным жрецам и жрицам, которые, желая спасти как можно больше людей, удерживали воды, не давая им поглотить матросов вместе с их гибнущим кораблем. В то время люди, шедшие по пути штормов, часто проходили его до самого конца совсем молодыми, и как бы ни любили и ни почитали жрецов моря, отцы все равно лили горькие слезы, когда их дети слышали шепот и отправлялись к жрецам в долину.
Возможно, именно потому, что они редко доживали до седых волос и не успевали набраться мудрости, жрецы моря не так настойчиво предостерегали людей от суеверий, как должны были, и зачастую не журили моряков, бросавших с носа корабля камни при виде хвоста русалки. И уж точно никто из них не мог и вообразить, что по крайней мере одна русалка не то что не смеялась, а лила горькие слезы, когда видела, как моряки тонут.