Нужно было работать быстро. И аккуратно. С аккуратностью у меня проблем не возникло, потому что все бумаги Бонни валялись в жутком беспорядке. Все-таки то, чем я здесь занимался, не было официально санкционированным обыском, поэтому я не мог рисковать, оставляя следы.
Я обшарил ее спальню, обнаружив, главным образом, что она регулярно берет книги в местной библиотеке и что связка ее лифчиков выглядит именно так, как я и предполагал: типичные для бой-бабы, очень незатейливые и невпечатляющие, чего не скажешь о трусиках — маленькие бикини, черного и красного цвета. Я опять начал представлять ее, но тут же сказал себе: прекрати. Время не терпит. К тому же было что-то такое в ее спальне: безмятежность, покоившаяся в складках белых кружевных занавесок, простая кровать и старомодное трюмо с прицепленной сверху салфеточкой, при виде которой мне сделалось не по себе. Я хотел поскорее отсюда выбраться. Я был уже на полпути к дверям, собираясь спускаться вниз, когда вдруг вернулся и решил посмотреть, что там у нее в стенном шкафу.
И опять — удача! Я нашел это внутри сапога, в самом мыске — там, где все женщины прячут драгоценности. Пачка денег, свернутая в рулончик и перетянутая резинкой. Восемьсот восемьдесят долларов. Больше, чем на ее счету в банке. Большие бабки для голодранки Бонни.
Сдача с той самой тысячи.
9
Знаете, что самое ужасное? То, что секс, даже с такой потрясающей женщиной, как Линн, может стать чем-то привычным. Ничего страшного в этом нет: стоит только представить себе, что вместо своей горячо возлюбленной ты трахаешь другую бабу, и банальное соитие приобретает черты Траха, Который Потряс Весь Мир. Бывает такое, особенно, когда мужик привык шляться. Так ли уж это плохо? Никакого предательства в этом нет. Никто от этого не страдает.
Но если бы это была просто мимолетная фантазия на сон грядущий — нет, вся моя жизнь, и не только расследование, клином сошлась на Бонни. Скажем, когда я ходил в банк поговорить с Рошель, я заглянул в кассу и разменял парочку пятнадцатицентовиков. Даже не парочку — их хватило бы, чтобы по разу позвонить изо всех телефонов-автоматов Южной Стрелки. Так что раз или два — да что там, все три или четыре — я опускал монетку и набирал номер. Только лишь для того, чтобы услышать, как Бонни произносит: «алло». В один из таких разов я почувствовал, что ей трудно говорить (она, наверное, уже поняла, что трубку опять бросят, потому что кто еще, к чертям собачьим, будет ей названивать?!). А я стоял в телефонной будке рядом с истхэмптонской почтой, и у меня спирало дыхание. Мне так хотелось крикнуть ей: «Бонни!»
Может, я просто жалел ее? Часом раньше, просматривая документы, собранные по ее делу, я обнаружил на распечатке из автоинспекции, что помимо того, что ее рост 175 сантиметров,— довольно высокая для женщины, ей уже сорок пять лет. Сорок, твою мать, пять лет! Я несколько раз перечитывал, и все никак не мог поверить. Какого дьявола я давился от жалости к этой всеми покинутой, пожилой, можно сказать, неудачнице? Зачем я, как идиот, забился в телефонную будку, мокрый от дождя, и молил Бога, чтобы она хоть раз сказала мне «алло», перед тем как бросить трубку.
Послушай, сказал я себе, то, что с тобой творится,— это явно какая-то сексуальная одержимость. Но вместо того, чтобы наплевать на все это или как-то в этом разобраться, я продолжал одалживать машины у Т. Дж., чтобы Бонни не засекла моего «ягуара». Я подъезжал к ее дому по дороге на работу и по дороге с работы, а иногда во время работы. Все, что мне удавалось увидеть,— промельк тени в окне второго этажа или трепет белой занавески. Но это дарило мне ощущение Божьей Благодати, снизошедшей на меня. Один раз на газоне перед домом я увидел Муз. Она всерьез занялась маникюром когтей на передней лапе, вылизывая ее своим огромным розовым языком, и я испытал головокружительный приступ счастья.
А тогда, во время обыска, перед уходом я заглянул в ее гараж и обнаружил там старый джип «рэнглер». Это привело меня в немыслимый, идиотский восторг: подумать только, Бонни водит эту смешную машину!
Но равную по силе радость я испытал, когда нашел в ее сапоге ту пачку денег. Я подумал: Отлично! Наконец-то я прищучу эту суку!
Так что когда Карбоун и лейтенант по имени Джек Бирн (то ли от застенчивости, то ли из природного кретинства не говоривший, а шептавший все время) зашли ко мне и сказали: слушай, нужно повидаться кое с кем в городе, а именно, с первой женой и адвокатом Сая по бракоразводным делам. И ехать лучше тебе, а не Робби. Нужен кто-то с чутьем… Ну, в общем, я должен был почувствовать облегчение. Вот он, хороший шанс к ядрене фене выбраться с Южной Стрелки, встряхнуться, напрячь мозги и излечиться от этой «бонни-мании», расставив все точки над «i».
Черта с два: я катился на запад по лонг-айлэндовскому скоростному шоссе и все думал о ее темных блестящих ароматных волосах. Я представлял себе, как я буду их перебирать, обмотаю прядь вокруг пальца после того, как мы позанимаемся любовью. Но так же сильно я желал увидеть эти волосы в пластиковом конверте с надписью: «Образец для теста».
Проклятье, мне нестерпимо хотелось взять у Т. Дж. машину с фургоном, припарковаться на ее улице и весь день пялиться на ее дом, чтобы хоть одним глазком ее увидать. Мне не хотелось работать. И совершенно в лом было тащиться на Манхэттен.
Представьте себе карикатуру на богатую американку — бесцеремонную и самодовольную. Именно так и выглядела Филис Томпкинс Спенсер Вандервентер, только в трехмерном варианте. Да, она слышала, что ее первый муж был убит. Что ж, очень жаль.
Не то, чтобы «ужасно жаль» или «чудовищно жаль»,— она предпочла не разглагольствовать на эту тему. Все в Филис выглядело очень строго: начиная с ее лица (прямоугольного, похожего на сувенирную коробку из-под бутылки спиртного, только вместо бантика сверху на ее макушке прикорнул тощенький пучочек в форме цифры «8», пришпиленный двумя заколками)— и кончая ее платьем, будто бы сшитым из громадного куска коричневой туалетной бумаги и перетянутым посередине узким коричневым пояском.
Она была одного возраста с Саем, то есть ей было пятьдесят три. Может, когда им было по двадцать, они хорошо смотрелись вместе, но теперь, если бы он остался жив и они оставались мужем и женой, ей пришлось бы то и дело парировать нескромные вопросы типа: «А это ваш сын?» Они очутились не только в разных мирах, но и в разных поколениях.
Как и сама Филис, ее гостиная на Пятой авеню выглядела старомодно. Но не в смысле аскетизма обстановки. Во-первых, в этой огромной зале преспокойно можно было бы играть в баскетбол, рискуя, правда, сломать себе шею: комната ломилась от барахла. Вся эта рухлядь наводила меня на мысль, что кому-то в голову взбрело скупить все, что оказалось под рукой в лавке, торгующей громоздкой, уродливой антикварной мебелью. Здесь и в помине не было того уюта, с его обшарпанностью и следами былой роскоши, который я с удовольствием наблюдал у Джерми, просто все было захламлено массивной мебелью на когтистых лапах. По-моему, только для того, чтобы сдвинуть с места один из этих дурацких резных стульев черного дерева, понадобилось бы пять грузчиков. Картины — в золотых рамах, с фруктами, кувшинами и убиенными кроликами — тоже казались неподъемными.
—Когда вы в последний раз разговаривали с мистером Спенсером?
Я переминался с ноги на ногу, и мой левый ботинок издавал ужасающий скрип. Сесть она мне не предложила.
—Около десяти лет назад.
День был солнечным, но сумерки, царившие в комнате, не позволяли мне даже разглядеть ее лица — вот разве что зубы. Они были вдвое крупнее, чем у нормальных людей. Полное ощущение, что ей трансплантировали зубы замученного пахотой старого мерина. Филис была настолько вопиюще непривлекательной, что, по здравым размышлениям, я пришел к выводу, что именно она, а не мистер Спенсер и не мистер Вандервентер, безраздельно владела пятиметровыми потолками и всем, что располагалось ниже.
—Приходилось ли вам встречаться или беседовать с его второй женой, Бонни Спенсер?
—Я видела их вместе мельком, один раз, перед Карнеги-холлом. Сай представил нас друг другу.
За окном — единственным светлым пятном в помещении — распростерлась Парк-авеню — обитель богатых воображал. В центре улицы выделялся островок золотых цветов: они мерцали, как сокровища в сказочных сундуках. На обочине тротуара пожилой швейцар открывал дверцы лимузина, помогая выйти из машины состоятельным особам.
—В тот период, когда вы были с Саем, упоминал ли он хоть раз о человеке по имени Микки Ло Трильо?
—По-моему, да.
—Что он говорил об этом человеке?
—Не помню. Что-то о том, что их отцы вместе занимались колбасным бизнесом.— Она произнесла слова «колбасный бизнес» с отвращением, как будто Сай занимался оптовой продажей отбросов и всякой падали.— Я никогда не придавала значения этой стороне его жизни.
Я уделил беседе еще пять минут, но мне не удалось узнать ничего, кроме того, что Филис вышла замуж за Сая, потому что тот запросто мог с любого места цитировать уордсвортовские «Рассуждения на тему бессмертия, основанные на воспоминаниях раннего детства». А развелась она с ним, поскольку в итоге обнаружила, что он больше заинтересован в «социальном продвижении», нежели в поэзии. И так и быть, раз уж я спросил (ее верхняя губа искривилась, обнажая ряд лошадиных зубов), потому что выяснила, что он ей изменял. С кем? С ее кузиной Клодией Гиддинг, финансовым распорядителем Нью-Йоркской филармонии. Он сообщил Филис, что влюблен в Клодию и собирается на ней жениться, но, разумеется, он этого так и не сделал.
Мне показалось, что я промотался на Манхэттен впустую. Что я в итоге получил? Дополнительное подтверждение тому, что Сай не пропускал ни одной юбки, в особенности если под этой юбкой можно было отыскать что-нибудь привлекательное, а носительница юбки могла как-нибудь поспособствовать его карьере. И что Джерми совершенно прав: Сай был хамелеоном. Для Филис — рафинированный поэт-трепач. Для Бонни — заботливый простой парень. Для Линдси — холодный и влиятельный киномагнат. И проделывал он это не только с женщинами: неизвестно, каким образом, но он умудрился для каждого казаться тем, чем им хотелось бы, чтобы он был. Для Грегори Дж. Кэнсфилда — кинобогом. Для Николя Монтелеоне — гениальным продюсером. Для Микки Ло Трильо — братом по крови. Для Истона — спасителем.