В общем, что бы там ни произошло у меня с Бонни, мне уже этого не вспомнить. Жалко. Я бы хотел знать, каково это — трахаться с ней. Я порулил обратно к ферме, снова открыл верх машины, пописал у обочины и, сев в машину, собрался в управление. Включил зажигание и…
Боже всемилостивый, я начал вспоминать.
Мы выпили по глотку, обменялись именами и обнаружили, что оба живем в Бриджхэмптоне, правда, по разные стороны трассы.
—Но вы родом не местная,— предположил я.
—Что означает, что вы родились здесь.
—Верно. А вы откуда?
Она, кажется, сказала, что из западных штатов или из Юты, потому что каким-то макаром — и я это очень живо вспомнил,— мы завели разговор о рыбной ловле, о форели. Оказалось, что она умела делать приманки-мухи. А я сказал, что я рыбак хреновый, ходил только на пеламиду и на камбалу пару раз, но мы когда-нибудь можем сходить на рыбалку вместе. А она сказала: «На форель лучше ходить ночью». Улыбнулась и добавила: «Знаете что? Позвоните мне, когда научитесь завязывать по крайней мере три вида морских узлов с той же легкостью, что и шнурки от ботинок, и тогда я возьму вас с собой на потрясающий горный ручей». Я сказал: «А можно позвонить вам до этого?» И она просияла в улыбке.
И пока я себе думал, какая она потрясающая баба, кто-то протиснулся к стойке и прижал меня к Бонни. О Господи!
Это было как разряд тока. Как тайфун. Я понятия не имею, что это было, но я не мог поверить в случившееся. Мы стояли тело к телу и не могли отойти друг от друга, как жертвы взбесившейся, неконтролируемой толпы, стиснутые вместе. То есть, мы могли это сделать, без особых проблем. Нас всего лишь смяла толпа обыкновенных нахальных ньюйоркцев. Но я был так возбужден и мне так приятно было к ней прижиматься.
И приличная Бонни — воспитанная («Это так мило с вашей стороны заплатить за мое пиво»), любезная, насмешливая, любительница гор и охотница на золотистую форель,— была так же возбуждена и безумна, как и я сам. Ее рука скользнула между моих ног. О Господи! В задымленном освещении бара, в давке сотни тел, в воздухе, переполненном запахами духов, лосьонов, зубных паст, в гомоне и звяканье стаканов она вдруг словно отключила все звуки, запахи и изображение — и начала меня ласкать. Не для того, чтобы поддразнить, а ради собственного удовольствия, которое, конечно, было и моим удовольствием. Она тихо простонала. Я понял, что в постели она будет вести себя шумно и неистово.
—Пойдем отсюда,— сказали мы одновременно.
Обычно это всегда очень смешно, и люди в этот момент хохочут, но мы уже пересекли некую границу условности и попали туда, где все было не понарошку, а всерьез.
Что произошло потом? Мы сели с мою машину и поехали к ней. Я был как в тумане, поскольку не помню, ни о чем мы говорили по дороге, ни как выглядел ее дом, ни как мы в него вошли — кроме того, как прошел за ней в спальню и сорвал с нее одежду в тот самый момент, когда мы туда вошли.
Это было только начало, но мы сжимали друг друга в объятиях и стонали — как другие перед самым последним моментом. На секунду мы отодвинулись друг от друга. У Бонни тряслись руки, она не могла справиться с моими пуговицами, поэтому я разделся сам. Она смотрела на меня как завороженная, и меня так возбудила ее напряженность, что я с трудом смог успешно завершить свой стриптиз. Я скинул брюки, трусы, ботинки.
Бонни пододвинулась ко мне, близко-близко, и прикоснулась к моей коже, словно хотела удостовериться, что я не исчезну. Потом она прижалась ко мне еще плотнее, животом и бедрами, и раздвинула ноги. Без всяких ласк, кокетства, мы уже все это прошли. Я вошел в нее сразу, и мы начали трахаться стоя, да так, что у меня зазвенело в ушах.
Она кончила первой. Я опустил ее на кровать. Я хотел кончить сверху. Она обхватила меня руками и ногами, и мы стали похожи на «двухспинное чудовище».
Я никогда и ни с кем до этого так не трахался. Я себя совершенно не контролировал. Как раз в тот момент, когда я подумал, что эта волна возбуждения — последняя и наконец-то мне удастся восстановить дыхание и иметь возможность чередовать медленные и быстрые движения, ласкать ее — как другая, еще более сильная волна накрыла меня, и я опять утратил власть над собой.
Наконец, ее стоны и всхлипы сменились криками удовольствия. Я присоединился к ней. Я стонал так громко, что даже испугался.
Потом мы лежали на белом махровом покрывале и не знали, что сказать друг другу. Обычно в этот момент я уже начинал шарить по полу ступней или ладонью в поисках носка или трусов. А сейчас не мог шелохнуться. Мне не хотелось никуда идти. Наконец, Бонни прервала молчание:
—Я все думаю, как нам преодолеть затянувшуюся паузу.
—Расскажи мне, как удить летающих рыбок.
—Тебе понадобится длинная-предлинная стеклянная удочка,— пробормотала она.— Нельзя же позволить им влететь внутрь бамбуковой палки.
Я обнял ее и начал водить рукой по ее спине. Кожа у нее была как бархат. Ветерок, уже по-осеннему прохладный, теребил белые кружевные занавески.
—Здорово,— сказал я.
—Знаю..
—Я имею в виду сквозняк.
Вдруг она заметила, что окно открыто. Села в кровати.
—О Господи!
—Что?
—Мы с тобой вели себя довольно шумно. Видишь ли, одна из моих соседок подумает, что меня тут долго убивали, и вызовет полицию,— правда, сначала наверняка доест свое любимое карпаччио [32].
Я засмеялся. Я не сказал ей еще, кем работаю.
—Посмотрим, как ты засмеешься, когда завоют сирены.
—Давай поспорим!— Я притянул ее к себе, так, что мы оказались лицом к лицу.— Я ведь коп. Следователь из отдела убийств.
—Ну нет, это уж слишком. Заливаешь.
—Честное слово, да.
Она покачала головой.
—Ну хорошо, тогда кто же я?
—Не знаю. Ты, конечно, такой же весь из себя мужественный, но скорее всего у тебя какая-нибудь спокойная работа. Продаешь, скажем, детскую обувь. Крошечные пинеточки и воздушный шарик впридачу, бесплатно.
Она прикусила губу.
—Господи, если это правда, я умру.
Я заставил себя вылезти из постели и вытянул из горы одежды свои брюки. Они валялись между маленькой табуреткой и старомодным трюмо с оборками. Бонни, по-моему, смутилась, а потом обиделась на меня. Она запустила пальцы в свои короткие волосы, расчесала их, словно хотела приготовиться с достоинством распрощаться. Я бросил ей свой коповский жетон. Она поймала его левой рукой, хотя я бросил косо.
—Хорошая реакция,— заметил я.
—Что делать. Ты, прямо скажем, бросаешь гораздо хуже, чем Сэнди Куфакс [33].
Мы уставились друг на друга из разных концов комнаты, она — очень довольная, что я работаю копом, а я — что она разбирается в бейсболе. Не знаю, как объяснить, но даже после всего того, что между нами уже произошло, это был уж слишком интимный момент. А потом мы начали болтать: она заявила, что любит детективные романы, а я спросил, нет у нее чего-нибудь попить. Она предложила мне чай со льдом или колу, но я объяснил, что хочу не попить, а выпить. Кроме легкого пива, у нее нашлась только бутылка красного вина, запасенная для пикника, который не состоялся по причине дождливой погоды. Я выбрал вино. Она накинула халат и спустилась вниз.
Как только она ушла, я ощутил приступ клаустрофобии: мне захотелось выбраться отсюда. Дело было не в самой комнате. С ней все было в порядке: просторная и уютная, все в белых тонах, за исключением, разве что, деревянных балок на потолке и зеленых стульев. Нельзя сказать, что в комнате было много мебели: кровать с простыми деревянными светильниками по обе стороны, маленькая табуретка, трюмо с полосатой оборкой и симпатичный неуклюжий стул, обтянутый саржей в крупные желтые цветы с бирюзовыми листьями, и рядом — торшер.
И хоть через открытые окна дул довольно прохладный ветер, мне захотелось на улицу. Поехать домой, выпить чего-нибудь, потом, может, смотаться на пляж и встретить там рассвет. Я надел трусы.
И услышал, как она подымается вверх по лестнице. Я тут же схватил телефонную трубку и изготовился было сказать: «Черт! Да, прямо сейчас», когда она войдет, а потом изложить ей наскоро сочиненную байку о том, что произошло ужасное убийство, вроде даже и с поджогом. В общем, славную и красивую историю, со вспоротыми трахеями и отрезанными гениталиями. Думаю, она бы мне поверила.
Но она вошла с банкой колы, бокалом, бутылкой вина, зажав в зубах штопор. Она выглядела такой беззаботной. Я повесил трубку и взял у нее штопор.
—Ты звонил на службу?— спросила она и вручила мне бутылку.
—Ага. Ничего срочного.
Я открыл бутылку, налил, выпил. Желание бежать слегка ослабло. Кажется, мы еще немного поболтали, потому что, если бы я обнял ее, я бы снова пропал. Я помню, что мы опять легли, и я опять водил пальцами по ее чудесной коже, но старался не подвигаться к ней. Это было ужасно здорово, лежать вот так, ощущая тепло ее тела и прохладу ветерка. Небо уже утратило дневную ослепительность, его отттенок приобрел мягкость: ясность голубого смешивалась с золотисто-розовым.
Я прошептал, стараясь не нарушить очарования:
—Я так люблю это время дня.
Бонни посмотрела в окно.
—Волшебный час.
Она поцеловала меня в губы, очень нежно и медленно.
—Есть такой термин в кинематографиии. Время перед наступлением сумерек. Достаточно светло, чтобы снимать, но есть еще какая-то умиротворенность, утонченность, какой-то волшебный, колдовской свет. И нужно снимать быстро, потому что стоит замешкаться — и очарование может исчезнуть, а пока оно длится, может получиться что-то действительно прекрасное… Наверное, я выпил слишком много вина и задремал на пару минут. Проснувшись, я обнаружил, что Бонни с интересом изучает мое лицо. Она отвела взгляд и сказала, пожалуй, слишком поспешно:
—Прикидывала, как бы ты выглядел без усов.
—А вот и нет. Ты думала: что это за чертов мужик здесь развалился, как у себя дома.