Я все не унимался:
—Понимаешь, я знаю, что мне нечего сказать в храме, кроме: «Прости меня, Отец мой, ибо я грешен. С моей последней исповеди прошло уже тридцать два года». Но я все равно хочу это сделать, и Линн мне в этом поможет. Мне не то чтобы нужно, чтобы кто-то взял меня за руку и поволок к священнику, но было бы славно, если бы частью нашей совместной жизни стала церковь.
Бонни отвернулась от меня, оперлась о стену обеими руками и согнула руки в локтях. Я чувствовал себя идиотом. Я трещал, как глупая баба, которая пытается произвести на мужика впечатление и потому не может остановиться.
—Линн для меня слишком молода. Ей всего двадцать четыре. Но она очень волевой человек. И очень красивая девушка. Длинные рыжие волосы…
—Успокойся,— сказала Бонни, не прерывая своих упражнений.— Я не собираюсь тебя у нее отбивать.
—Я спокоен,— уверил ее я, стараясь соответствовать своему заявлению.— Я просто подумал, что тебе будет не так обидно, если ты поймешь, каковы в этой игре ставки.
—А ставки таковы, что тебе вовсе не нужна бесплодная сорокапятилетняя еврейка. Поверь мне, уж я-то знаю, что я не подарок. Но раз уж ты собираешься вернуться в лоно церкви, что похвально, адресуй свои объяснения о размере ставок, например, Святой Троице. А ты рассказал бы мне об этом, если бы не знал, что я слышала запись на автоответчике?
—Я не знаю ответа на этот вопрос.
—А если бы я не узнала о размере твоих ставок, ты стал бы ко мне приставать?
—И этого я не знаю, я только знаю, что мы все еще друг к другу неравнодушны.
—Более чем неравнодушны.
—Ну хорошо, более чем. Много более. Я хочу сказать, что я приложу все усилия, чтобы побороть это влечение. А теперь, когда ты знаешь все про Линн, я чувствую себя значительно лучше. Безопаснее, сказать по правде. А ты?
Бонни засмеялась довольно и заливисто. Мне бы ужасно понравился ее смех, если бы он не относился ко мне лично. Она сказала:
—Ну-у, я не так уж пеклась о своей безопасности. Но я рада, что мы теперь все друг про друга знаем. Я рада за тебя. Я желаю тебе всего наилучшего. И себе тоже,— добавила она.— И я хочу выпутаться изо всего этого кошмара, если это возможно. Я хочу, чтобы у меня было будущее.
—Я надеюсь, что оно у тебя будет.
—Ну, на то ты и следователь. Что дальше предпримем?
—Я хочу проверить алиби Линдси. Вроде она была где-то в Ист- Хэмптоне, и якобы ее без передышки снимали, но я должен знать это наверняка. Слушай, наверное, съемки отнимают жутко много времени?
Она кивнула.
—Расскажи, как это все происходит.
—При переходе к следующей сцене приходится искать другой угол съемки, и тогда двигают свет, рельсы, камеру. Сколько это занимает, зависит от сложности съемок: если группа поспешит, это займет минут двадцать, особенно, если снимают крупный план. Но коли надо менять вообще все — угол, освещение,— тогда уж и мебель передвигают, и картины перевешивают. А потом специальный человек проверяет, все ли соответствует сценарию: стоит ли стул с афганской обивкой по левую руку актера в финальной сцене. И так далее. И это может длиться часами. А иногда и дольше.
—Я хотел уточнить, может ли это плотно занимать сорок минут? Потому что от площадки до Сэнди Корт как раз двадцать минут езды. Двадцать — туда, двадцать — обратно. Как ты думаешь, кто точно знает, где она находилась в тот момент? Ее агент? Ты слыхала о мужике по имени Эдди Померанц?
Бонни знала это имя.
—Он, по-моему, еще в тридцатые годы начинал. Сомневаюсь, чтобы он был на площадке. Он бизнесмен, а не нянька. Это скорее всего мог быть менеджер или личный помощник, если у нее есть собственные сотрудники.
—Не думаю.
—Она могла общаться с кем-нибудь из актеров.
—Нет. Из всего, что я видел и что рассказывал Монтелеоне, ее никто на дух не выносил. Она холодная, злая баба. Ведет себя, как будто кто-то ее убедил: Линдси, тебе, как особе исключительных качеств, позволено не соблюдать нормальных правил поведения, по которым живут другие, обыкновенные люди.
—Но она ведь и вправду живет вне этих правил. Когда ты достигаешь успеха в кинобизнесе, у тебя появляется как бы лицензия на плохое поведение. И ты это знаешь. И даже если Линдси офигенно плохое существо, она может делать все, что хочет. Она красавица, и у нее лучший в мире бюст. И что самое важное — люди просто торчат, когда ее видят. От нее глаз нельзя отвести. Она настоящая кинозвезда. Поэтому она не станет общаться со съемочной группой. Они просто актеры, а она — звезда. Так же и с Сантаной: даже если он ее любовник, к концу рабочего дня у него возникает столько нерешенных проблем, что нет времени следить за ней.
Я мысленно перебрал все прочитанные мной отчеты и беседы, которые я провел.
—Из того, что я могу припомнить, Сантана целый день занимается тем, чем обычно занимаются постановщики. У него, по моему, не было даже секунды сбегать в сортир, он крутился целый день. Так кто еще мог с ней общаться в тот день?
—Звезды обычно больше всего общаются со своими парикмахерами и гримерами. Так же, как обычные женщины в парикмахерских, это такое вполне естественное, тесное и непринужденное общение.
—Понимаешь, мне нужен кто-то, кто сломает алиби Линдси, а не поддержит его.
—Что-то я не вижу в этой идее стремления к истине. Ну ладно, гримерша, по крайней мере, должна знать, с кем Линдси дружит на площадке. А вот куда она в тот день ездила, знает, конечно же, водитель. Но вряд ли она произнесла что-нибудь вроде: «Джек, отвези-ка меня в Сэнди Корт, а я там прикончу Сая».
—А как мне узнать имена всех этих людей?
—Существует общий список участников съемки. И у Сая в доме должен быть такой.
—Когда Сая убили, он говорил по радиотелефону с Эдди Померанцем. Ты не думаешь, что Померанц знал, зачем Сай отправляется в Лос-Анджелес?
—Думаю, знал.
—Почему ты так думаешь?
—Потому что киномир держится на сплетнях. Даже более того — он из этого состоит. Все — контракты, питание, автомобили, секс, костюмы,— все обсуждается. И я думаю, что, даже если Линдси сама об этом не подозревала, Эдди Померанц прекрасно все себе представлял, вероятно, пользуясь не одним, а несколькими источниками информации, и он пытался убедить Сая отменить поездку.
—Он уверяет, что они спорили об одобрении каких-то там фотографий.
—Как ты обычно выражаешься,— откомментировала Бонни,— чушь все это собачья.
—Ладно. Я поеду, попробую что-нибудь еще найти, а ты оставайся здесь.
Бонни покачала головой в ответ:
—Нет, мне пора возвращаться.
—Ты что, хочешь, чтобы тебя поскорее арестовали?
—Нет. Но я не могу позволить, чтобы ты рисковал своей карьерой из-за того, что ты укрываешь беглую преступницу. Правда.
Я поверил, что она так и думает.
—Ты, скорее всего, начиталась всяких там сказок, но ни черта не смыслишь в законах. Ты не беглая преступница. Ты просто мой гость. Расслабься. Почитай. Поспи.
—Я не могу спать.
—Тогда напиши сценарий о продюсере, которого убили, и придумай, кто мог это сделать.
Она посмотрела сквозь меня, за дверь.
—Ты подумываешь, как бы удрать, когда я уйду? Да, Бонни? Двадцатикилометровая пробежечка до дома Гидеона? Спроси себя: хочешь ли ты поставить приятеля в ситуацию, когда он столкнется с выбором: защищать себя или выдать свою подругу?
—Нет.
—Тогда оставайся здесь. Обещай мне. Я не хочу, чтобы у меня мозги скрутило в бараний рог от размышлений на тему, куда ты ушла и чем занимаешься в мое отсутствие.
Она подошла ко мне и взяла меня за руку.
—Обещай мне, что, если ты поймешь, что ничем не можешь мне помочь, ты лично не будешь участвовать в аресте.
—Господи, ну что ж ты мне так не доверяешь?!
Она сжала мою ладонь, а потом отпустила.
—Если я не смогу помочь тебе, я дам тебе знать. И ты останешься тогда одно-одинешенька.
Она сказала:
—Клянусь честью, как бы все ни повернулось, я никогда и никому не скажу, что ты для меня сделал.
—Знаю.
Мы постояли рядом. Наконец, я сказал:
—Мне нужно идти.
Но уйти я не мог.
—Бонни?
—Что?
—Ты не хочешь поцеловать меня на прощанье?
—Я уже пробовала. Из этого ничего хорошего не вышло.
—Нет, вышло.
—Нет, не вышло. И вообще, у тебя есть дела поважнее, чем поцелуи на прощанье.
—Например?
—Например, позвонить своей невесте и сказать, что ты выбрал: цыплячьи грудки или ростбиф. А потом уж попытайся спасти мою жизнь.
16
Истон валялся в постели, но, слава Богу, не спал с повязкой на голове. Он возлежал на боку, подперев щеку ладонью, и увлеченно читал какую-то рукопись. Я решил изобразить из себя Старшего Брата и рявкнул: «Гав!»
Он испуганно вскрикнул. Так могла бы кричать очень крупная птица.
—Не смей так больше делать!— прорычал он.— Не вздумай больше!
Спустя мгновение он успокоился и спросил:
—Ты как сюда пробрался, тупица? Прокрался по лестнице и даже не сказал «здрасьте» матери?
—Ага. А мне помнится, раньше ты звал ее просто «мамочка», правда, это было задолго до того, как ты решил, что принадлежишь к высшим слоям общества.
—У меня, по крайней мере, нет с этим проблем. Попробуй сам, может, и у тебя получится…— Меня это обрадовало. Истон явно вышел из спячки. Он, правда, не гарцевал еще по улицам города и по-прежнему был облачен в полосатую пижаму, но, бог ты мой, в тех закоулках дома, куда он забредал, он обошелся бы и без пижамы.
—Выглядишь намного лучше. По телефону ты звучал как реклама снотворного.
—Мне уже лучше. И у меня хорошие новости.
—Да? Какие же?
—Я все собирался сделать несколько телефонных звонков, разузнать насчет работы. Но руки так и не дошли. Никак не приду в себя. Ну вот, а приятель Сая, я с ним тоже знаком, Филип Шоле, постановщик… Он в июле снимал дом в Куоге. Ему тогда срочно понадобилось сделать ксерокопии, он позвонил Саю узнать, куда обратиться, а Сая не было, и я предложил свои услуги и сделал это менее чем за час. Так вот он мне сегодня позвонил! Ему понадобился ассистент, и он вспомнил обо мне. Короче, он оплачивает мои транспортные расходы, и я могу поехать в Калифорнию обсудить возможности работы.