осадочные породы — массы оливина, подстилающего выдвинутый последующим сжатием слой гранита. Вот пегматитовые жилы, образовавшиеся в позднейшие времена. Разве все это не говорит вам о катаклизмах, которые помогли прозрачным кристаллам углерода вырваться из подземных глубин?»
Но разве можно показать слепому, какими красками полон мир? И если Нестеров не будет искать алмазы, то не станут же их искать те, кто в них не верит?
Какая-то минута слабости была, однако, и у него, когда он вспоминал эти споры. Баяндин это почувствовал и сказал:
— Раньше времени, Сергей Николаевич, унывать не надо. Чего не поищешь, того и не сыщешь, а вот если копнешь поглубже, то найдешь погуще!
— Если бы все так думали!
— То, что не все так думают, не страшно, — заметил Баяндин, — Поддакивать и недруг может. Тут остается одно — доказать. Когда в поход?
— Завтра с утра.
— А сколько времени рассчитываете продержаться?
— Думаю, до середины декабря. Если уж очень крепкие морозы ударят, вернемся раньше.
Баяндин встал и крепко пожал Сергею руку. Это прощальное пожатие без слов было более по душе Нестерову, чем всякие красноречивые пожелания успеха.
По дороге домой Нестеров зашел на склад экспедиции.
На полянке, покрытой острой мокрой травой того ярко-зеленого цвета, который появляется после первого стаявшего снега, уже стояли промывочные механизмы. Головлев, Евлахов и несколько рабочих привязывали их к волокушам — длинным оглоблям с загнутыми и связанными перекладиной ездовыми концами. Еще несколько лет назад, когда в районе не было настоящих дорог, крестьяне все грузы перевозили на таких вот волокушах. На этом нехитром приспособлении добрый конь легко тащил двадцать — тридцать пудов; а в разобранном виде механизмы можно было упаковать и в более легкие вьюки.
Рабочие получали продукты, увязывали их в переметные мешки. Часть коней уже пригнали. Они стояли у коновязи, поедая овес, засыпанный щедрой рукой.
Головлев, сбросив телогрейку, в одной гимнастерке увязывал грузы. Из-под его ловких рук воз выходил монолитным, ладным, без углов, как раз на ширину волокуши. Отряду предстояло пройти больше ста километров но лесу, без дорог, по охотничьим тропам. В иных местах, чтобы волокуши и кони с вьюками могли протиснуться между деревьев, придется прорубать трону.
Головлев обтер вспотевшее лицо тыльной стороной ладони, дернул веревку на возу так, что она зазвенела, сказал:
— Ну, к походу готовы. Как в разведке. Ничто не прогремит, ничто не ворохнется. Мы тут обсуждали маршрут и решили, что вам с коллекторами способнее идти рекою, на глиссере Саламатова. А уж от Чувала придется добираться пешком. Но там всего полсотни километров. А мы пойдем с грузом и конями. Через четыре дня встретимся.
Сказал он это решительно, и Нестеров понял: рабочие боятся за него. Мастер Евлахов, пока говорил Головлев, согласно кивал. Подошли другие участники похода, и все заговорили о том же, подыскивая один довод за другим, не касаясь лишь того, что Нестерову трудно будет идти тайгою. Одно дело — добираться летней дорогой, другое — в чаянии зимы. И Нестеров не стал спорить. Ясно, что Головлев успел переговорить с Саламатовым. Евлахов даже привел действительно важный довод: по пути Сергей Николаевич может осмотреть выходы пород на Ниме. А поездка на глиссере сократит для него и для коллекторов пеший путь.
— Вот только как быть с Лукомцевым? — спросил Головлев. — Он еще вроде слабоват, не отдохнул с дороги, однако просится!
— Лукомцева и Дашу надо оставить, — сказал Нестеров. — Постарайтесь убедить ее, работы и здесь хватит.
— Оставить! Убедить! — не то огорченно, не то любовно проговорил Головлев. — Она уже и продукты для себя выписала, и мешок свой сдала… Да вот он! — Головлев ударил рукой по тугому возу, из которого высовывался рюкзак с аккуратно вышитыми на клапане кармана инициалами: Д. Ц. — Эту девушку не остановишь и переменой фамилии с Цузой на Лукомцеву. Вот Певцова, та до сих пор не может решить. То прибежит: «Еду!» — то снова раздумает. До сих пор продукты на нее не получены! — уже сердясь, сказал он. — Вы бы, Сергей Николаевич, поговорили с ней сами, да построже.
— Нет, этого делать не надо. Участие в зимнем поиске добровольное.
В это время из-за угла сарая появилась Юля. Она прошла с независимым видом мимо Нестерова, оглядела возы, лошадей, потом, будто вспомнив что-то, быстро побежала к дому экспедиции.
Головлев засмеялся.
— Это она выписываться приходила, но увидела вас, Сергей Николаевич, и постеснялась. Наши отношения теперь такие: она в списке. Но ручаюсь, как только вы уйдете, придет выписываться. Как во время организации колхозов иной тугодум-единоличник, честное слово!
— Ну, если выпишется, так хорошо. Только уж больше не записывайте. И список передайте мне.
Они еще посовещались о грузах, назначили время выезда — восемь часов утра, — проверили до последней мелочи хозяйство и отправились по домам.
Варя опять задержалась на разведке.
«Очевидно, нарочно возвращается так поздно, чтобы избежать разговора со мной», — подумал Сергей. С того дня, как Варя освободила свою комнату для Сергея, она держалась по-деловому сухо и всячески отстраняла его попытки продолжить их неоконченный разговор.
Сергей поднялся к себе и уложил свой несложный багаж. Он просидел несколько минут, прислушиваясь к шуму и беготне в коридоре, — в этот последний вечер девушки собирались на танцы. Но вот и они ушли. В доме наступила тишина. Сергей написал о предполагаемом зимнем поиске письмо Бушуеву, выкурил папиросу, спрятал в ящик стола незаконченные записи — он делал сводное описание всей документации о русских алмазах — и задумался. Все, чем он занимался, оказывается, не трогало его, словно часть его души спала, и в опустошенной груди стало холодно, только гулко колотилось сердце. Он взглянул на полуоткрытую дверь и с грустью усмехнулся: он не прикрыл ее только потому, что надеялся услышать шаги Вари. Но она не поднялась к себе, а сразу прошла в столовую, и сейчас он слышал лишь ее голос. Она о чем-то спрашивала Федоровну, повариху. Сергей спустился в столовую.
Варя мельком взглянула на него, поиграла ножом, но говорить ничего не стала. Повариха поставила на стол сковородку с жареной зайчатиной и, остановясь у стенки, сложила руки на груди, умильно поглядывая на Сергея. Как и все жители этого городка, куда мало еще кто вернулся с войны, она ждала от Сергея необычайных и страшных рассказов о войне, о фашистах, о ранах. Ей хотелось, чтобы Сергей ел с аппетитом и чтобы он был весел.
— Кушайте, кушайте, Сергей Николаевич, — приговаривала она, вздыхая и покачивая головой. — Натерпелись, поди, там беды. Теперь бы отдохнуть… Да какой у нас отдых! Ни пищи, ни тепла настоящего, ни уюта. Живем чисто как цыганы, прости господи! Еда совсем плохая стала: кто зайца застрелит — только и праздника…
— Помолчи, Федоровна, — сказала Варя.
— Да я ведь не в обиду, — поджав губы, ответила повариха.
— И я не в обиду.
Федоровна вышла. Из-за двери донеслось ее ворчанье:
— Высокатная… И то не так, и это не в тютельку! А какое у самой понятие? Расстроить человека — это она может, а утешить — никакой бабьей жалости нету…
Варя молчала.
«Да, чем скорее я уеду, тем лучше», — подумал Сергей. Он видел, что это всеобщее обсуждение их размолвки становится невыносимым для Вари.
— Хорошо, — сказала Варя, как будто отвечая кому-то, и голос ее стал злым, — можешь объявить о свадьбе. Сегодня я перейду в твою комнату.
Сергей вздрогнул и промолчал. Варя подняла глаза. В них были слезы. Сергей растерянно наклонился к ней, не зная, что сказать. А Варя смахнула слезинки, выпрямилась и с вызовом спросила:
— Ну, что молчишь? Не рад?
— Успокойся, Варя…
— Говорят, говорят, говорят… Федоровна говорит, в коллекторской говорят, даже рабочие на разведочных участках спрашивают меня, когда свадьба. Разве мы обязаны отчитываться перед кем-нибудь?
— Нет.
— Пусть будет так, как ты хочешь.
— Я ничего не хочу, — с усилием сказал Сергей.
— А сам ходишь такой, что все тебя жалеют. Только меня никому не жалко. Саламатову жалуешься — что это такое!..
— Саламатову?
— Да!
Сергей медленно встал. Варя испуганно взглянула на него. Мелкая дрожь тронула левую половину его лица. Она еще никогда не видела у него этого странного тика, резко меняющего выражение лица. Значит, война оставила на нем еще один видный след? Но сколько же воли было у Сергея, если он умел подавлять эту непроизвольную гримасу! Вот и сейчас Сергей вдруг успокоился. Он не хотел, чтобы она видела этот след войны.
— Сережа! — умоляюще сказала она.
— Что? — тихо спросил он, как будто и не было этой внезапной вспышки, вызванной ею — она это знала — ярости.
— Уедем отсюда! — Голос ее снова стал жалобным, просительным.
Ему вдруг захотелось из-за одного только этого жалобного голоса махнуть на все рукой, сказать, что он согласен, что не надо портить жизнь и любовь, но хлопнула дверь, вошел Суслов. Он остановился посреди комнаты и с усмешкой сказал:
— Похоже на семейную сцену.
Варя стиснула руки, потом медленно разжала пальцы, все еще не сводя глаз с Сергея. Сергей стоял у стены, тяжело дыша. Суслов, словно не замечая их замешательства, заговорил быстро и развязно:
— А меня вызвал старик и втравил в поездочку. Это не ты ли похлопотал, Нестеров?
— Какой старик? — не понимая, спросил Нестеров.
— Саламатов. Уговорил Палехова, что мне надо ехать с Иляшевым искать какой-то проблематический вольфрамит. Ты не видел у Иляшева эти останки каменного века? А я, признаться, подумал, что это ты мне удружил… — Он искоса взглянул на потемневшее лицо Нестерова и усмехнулся. — Ну, ну, я шучу, шучу. Мы все тут шутим, как умеем. Ты на такую игру не способен. Это Палехов всех считает шулерами, потому что сам носит в кармане крапленые карты… — Он сел к столу, подвинул к себе блюдо с жареной зайчатиной, положил в тарелку. Спросил: — Что же вы не едите? А я-то старался, нарочно к твоему приезду зайца подстрелил. Хороший заяц был, прыткий…