Иляшев вполз в пещеру. Суслов последовал за ним. Кроме потухающих головешек, большая, очищенная от сталактитов и сталагмитов[24] пещера освещалась еще прорубленным в своде отверстием. Геолог с невольным почтением осматривал это родовое жилье.
В большой, почти четырехугольной комнате вокруг камина стояли, как бы ожидая гостей, скамьи. И камин и скамьи были каменные. У порога лежала куча костей, золы и мусора. Стены заплесневели от сырости. Было холодно. Суслов ковырнул ножом слежавшийся мусор. Среди костей лежали осколки того самого металла, из которого были сделаны инструменты Иляшева.
Два дня Суслов обыскивал пещеру и все прибрежные скалы, надеясь найти те места, где древние мастера брали металл. Но окрест ничего не было, что напоминало бы о шахтах или о кричных печах[25], какие остались в разных местах Урала от старых насельцев. Тщательно обследовав окрестности пещеры, геолог нашел только несколько дешевых украшений из меди. На третий день Иляшев оседлал лошадь. Суслов сделал то же, и они отъехали от пещеры, не выказывая ни грусти, ни радости.
Так началась их скитальческая жизнь. Они двигались все дальше, описывая огромную дугу, центром которой был Красногорск, сначала на север, северо-запад, потом на запад, юго-запад, на юг. Они прошли не меньше пятисот километров.
Суслов наносил на походную карту все новые и новые стоянки старых жителей этой земли. Он обыскал несколько могильников, в которых еще дотлевали мертвецы в подвешенных на деревьях кедровых колодах; посетил десятки больших чудских городов, от которых остались только размытые дождями глиняные валы да рвы, заросшие вековым лесом; находил золотые блюда времен Сасанидов[26], когда чудские земли были центром оживленной торговли между Севером и Югом, Западом и Востоком; выкапывал из мусорных груд, накопившихся в течение многих веков, наконечники стрел, обломки панцирей и шлемов, рубленые и литые монеты; добывал много такого, что вызвало бы восторг археолога, — но того, что он искал, не было.
Выпал снег; все труднее становилось кормить коней. Отощав от тяжкого пути, они жалобно ржали и просились ко двору. Иногда они, оборвав стреножье, убегали от хозяев, но волчьи стаи, бродившие вокруг, пригоняли их обратно. Иляшев и Суслов переплывали реки, связав вицами, сделанными из распаренных на костре и разодранных пополам пихтовых порослей, два-три бревна, ведя на поводу по ледяной воде лошадей. Иногда они заходили в селения, где их принимали за беглых арестантов. Там они предъявляли грамоты Саламатова и возобновляли запасы пищи. В одном селе они оставили своих лошадей до весны. Суслов отправил из этого села длинный рапорт Саламатову, письмо Варе и весь запас найденного им металла. Ценные находки он запаковал в присутствии председателя сельсовета и понятых и оставил на хранение до речной дороги.
В ту ночь, когда Суслов сидел возле светца с потрескивавшей и дымящейся березовой лучиной в теплой и просторной избе и писал письмо Варе, он впервые за все это время взглянул на себя со стороны. Перед ним был лист чистой бумаги, вырванный из ученической тетради, — собственные блокноты его пожелтели и расползлись от многократных купаний, — и он с крайней осторожностью выписывал слова своими багровыми, отмороженными пальцами, представляя лицо Вари, удивленное, и, может быть, обозленное, — ее лицо в тот миг, когда будет она читать эти строки, написанные прыгающим, искривленным почерком, словно писал их малограмотный человек. Это лицо он видел ясно, но еще яснее видел самого себя таким вот усталым, загнанным человеком, который понимает всю тяжесть своего путешествия и все трагическое, что ожидает его, и тем не менее не желает и даже не может остановиться среди дороги. Не может потому же, почему бегун не останавливается перед финишной лентой, даже ощутив, что сейчас задохнется и умрет, так и не дойдя до нее.
И потому, что он ослабел в этом путешествии, потому, что никто не мог пожалеть его, разве только колхозница, в избе которой они остановились на этот ночлег, — Суслов писал самые злые слова, какие только гнездились в его непостоянной и изменчивой душе. Ему хотелось, чтобы Варе было больно читать это письмо, и пусть бы она прочитала его Сергею, чтобы и Нестеров почувствовал стыд за свой поступок, потому что — в это Суслов заставил себя твердо поверить — именно он был зачинщиком этого тяжелого похода.
Если бы Суслов перестал верить, что виной всему Нестеров, он, возможно, разразился бы мальчишескими, истерическими рыданиями, залил бы слезами это письмо, затем вышел бы из избы и пошел по узкой дороге прямо на Красногорск. И только уверенность в том, что Нестеров, отправив его, сам спокойно вернулся в Красногорск, довольный, что никто не мешает его любви, наконец, уверенность, что Нестеров знал, как труден будет этот поход, и теперь ждет того момента, когда ослабевший и признавший свою несостоятельность геолог Суслов придет с повинной головой, — эта именно вера в несправедливость всего мира к нему, Суслову, поддерживала его. В этом испытании он был один против всех, и такая мысль, несмотря на всю ее извращенность, в какой-то степени поддерживала его.
Иногда ему казалось, что Иляшев видит его насквозь, видит, что не с открытым сердцем идет он по тяжелому пути, что не ясны его глаза, а замутнены ложными чувствами. На очередном привале старик и впрямь начинал беседовать о том, что лишь чистыми руками можно взять бегущую красоту мира, удачу, и говорил эта как бы в упрек Суслову, точно обвиняя его в том, почему не удается им задуманное. Однако Суслов молча вставал по утрам и снова выходил на длинный неторный путь.
Они долго лежали рядом на широкой лавке. Суслов слышал, что старик но спит, не мог заснуть, и сам, утомленный до предела и впервые за много дней попавший в тепло. Он смотрел на потолок, едва освещенный светцом, слушал, как жужжит веретено у старухи, как шуршат на полках тараканы, и думал о неудаче, все время преследовавшей его. Он не помнил, как заснул, но помнил, что сучки на потолке в колеблющемся свете лучины казались ему волчьими глазами — так выпукло и ясно вырисовывались они. Затем сучки превратились в звезды, и Суслов с ужасом подумал, что опять ему приходится спать на снегу, опять холодный ветер залезает в спальный мешок, опять одному боку жарко от костра, а другому холодно.
От этого сложного ощущения он проснулся. Было утро. Иляшев лежал все так же неподвижно, но теперь он чуть слышно стонал, словно стесняясь беспокоить других.
— Что с тобой, Филипп Иванович? — спросил Суслов.
— Душа покоя просит, — серьезным и тихим голосом ответил старик.
В первую минуту Суслова вдруг охватила радость, что не он, а старик устал первым, что теперь можно прекратить эту неистовую борьбу с препятствиями и отдохнуть. Затем ему стало стыдно этих мыслей, — старик, может быть, тяжело болен, он может умереть в этой далекой деревне, оторванной от всего мира, где нет ни доктора, ни лекарств, где кричи — не докричишься помощи.
Но странно: как только Суслов понял, что Иляшев болен, и сегодня, да и завтра, а может быть, никогда больше им не выйти в путь, он вдруг ощутил громадную усталость и снова лег, лег рядом со стариком, даже не подумав, что болезнь Иляшева может быть заразной. Ему хотелось только спать, скулы сводило зевотой, все кости ломило и вывертывало, как будто его подняли и растянули на дыбе.
Он проснулся только к вечеру. Старик по-прежнему был тих, ничего не ел. Суслов поужинал один, напоил старика горячим кипятком с сушеной малиной — по совету хозяйки — и снова лег.
Утром Филиппу стало легче. Суслов рассчитал, что старика можно в несколько дней доставить в Красногорск, если нанять в сельсовете пару лошадей. И в первый раз он сказал Иляшеву, что надо оставить поиск до весны.
Старик встал. Пошатываясь на ослабевших ногах, закричал на Суслова и, пригрозив Саламатовым, ответил, что завтра они выйдут дальше. Назавтра старик действительно разбудил Суслова еще затемно, и они снова пустились в путь.
Был конец ноября. Выпал первый большой снег, и ударили морозы, но Иляшев крепился и шел даже впереди. Иногда они пересекали охотничьи следы, тогда старик указывал на них: «Видишь!» — и упрекал Суслова в слабости. Геолог перестал с ним разговаривать.
Труднее всего было в эти дни отрывать снег на становищах, которые Иляшев находил каким-то чутьем.
Иногда Суслову казалось, что у старика есть тайная карта района с нанесенными на ней вымершими городами и становищами народа, который был оседлым, потом стал кочевым, а теперь снова сел на землю. Чем дальше они шли на юг и юго-восток, тем меньше им попадалось следов «черного камня». Тогда старик повернул к Красногорску. Теперь они подходили к нему с востока.
Последние становища они отыскали на реке Вышьюре. Здесь Суслов нашел инструменты, похожие на те, которые были у старика. Но земля не носила никаких следов рудных месторождений.
В эти дни Суслов начал уже думать, что старик сошел с ума и что сам он тоже тронулся. «Что нам надо здесь, в этой мертвой тайге?» — думал он, но утром вставал первым, кипятил снеговую воду и поил больного старика бульоном из дичи или спитым чаем с сухарями, когда дичи не было, — Иляшев не давал Суслову времени для охоты.
В декабре они пересекли красногорскую трассу, соединявшую район с миром. У трассы они увидели машину. Шофер принял их за разбойников — так страшен был их вид. Оборванные, обросшие бородами, с черными лицами, сожженными морозом и зимним ветром, они стояли перед машиной и жадно выспрашивали новости. Впервые узнали они в этот день, что жив Сталинград, что немцы нигде не могли прорваться, что скоро, должно быть, придет им капут. Последнее сообщение шофер доверил им только после того, как Суслов показал свои документы.
Суслов сел в снег и вдруг почувствовал слезы на глазах. Иляшев отдыхал, стоя на лыжах. Он, по-видимому, понял состояние товарища и не торопил его. До Красногорска по трассе было сто двадцать километров. На пути были теплые, гостеприимные села. Шофер тронул машину, все еще поглядывая на странных путников, не попросят ли они подвезти их. Но Иляшев шагнул вперед, и геолог, как бы по принуждению, скатился с трассы в редкий болотистый лесок