Первый олений обоз придет в долину через десять — двенадцать дней, если его не задержит постройка мостов через реки. Впрочем, Нестеров надеялся, что остяки, следуя его совету, отыщут броды. Ему хотелось немедленно начать разведку. Слишком долго он собирался в этот поход. И слишком мало времени дано ему для доказательства своей правоты.
Вдруг он подумал о том, что еще не окрестил этот новорожденный мир, призванный им, геологом Нестеровым, к жизни. Все живое должно иметь имя. Пока здесь не было жизни, долина могла быть безымянной. Но теперь она должна быть окрещена, нанесена на карту. Это будет новое имя, влекущее к себе неожиданностью, загадочностью своего появления. Это имя пройдет затем по проводам в Москву, его запомнит Бушуев, его произнесут в разнообразных организациях и учреждениях, о нем со злостью будет говорить Палехов, а потом оно станет привычным и таким же простым, как все привычные имена. И только в воспоминаниях Нестерова оно останется все таким же необыкновенным и неожиданным, каким рождалось впервые и впервые было произнесено человеком.
Нестеров прошел в шалаш, вынул тщательно спрятанную флягу, отвинтил стаканчик и снова вышел. Он поставил стаканчик на пень, налил до краев водкой и огляделся кругом. Торжественная тишина окружала его, долина сама как будто прислушивалась к имени, которое даст ей первооткрыватель. А первооткрыватель стоял и молчал, перебирая в памяти всевозможные имена, и ни одно из них, казалось, не подходило к его крестнице.
Вот уж чего он никак не мог предположить: как трудно найти подходящее имя! Он произносил одно за другим и тут же отбрасывал, потому что в одних не было веры, в других — надежды, в третьих — радости, в четвертых — ощущения победы. «Утверждение»? «Догадка»? «Найденыш»? Ведь он утверждал, что здесь есть алмазы, догадывался об этом — и увидел их! Однако было еще что-то в душе — смятение чувств, оправдания которому он не мог найти, глубокая красота долины, напоминающая красоту неба и блеск алмазов, северное сияние и глаза Христины… Он даже оглянулся, не слышит ли кто-нибудь эти рассуждения.
Он знал, как много обязательств берет на себя, утверждая новое имя, которое прозвучит заявкой на большую и долгую жизнь его мечты, еще не осуществленной в действии. Но сейчас, стоя перед этим пнем, который стал праздничным столом, Нестеров готов был бросить вызов всему, что будет мешать. Он поднял чарку, обвел рукой кругом и громко крикнул:
— Живи, и пусть будет имя твое Сполох!
Выпил половину чарки, остальное разбрызгал по снегу, совершая древний, еще от язычества идущий обряд крестин земли. Потом пришел в шалаш и дописал свою записку:
«Здесь будет прииск. Пусть он носит светлое имя Сполох. Пусть в имени его отразятся северное небо и надежда, блеск солнца и свечение алмаза. Жду людей. Нестеров».
Им овладело такое нетерпение, что он не мог больше ждать, когда появится Тимох. Захватив только ружье, он надел лыжи и поднялся на перевал.
С перевала он увидел на заболоченной, сухолесной согре три оленьи упряжки, уже начавшие подъем в гору. Выстрелив из ружья, чтобы остановить Тимоха и предотвратить тяжелый и ненужный теперь подъем, он побежал с горы, рискуя разбиться на крутом склоне. Но сегодня все должно было удаваться; он чувствовал такой избыток сил, что мог бы, пожалуй, подняться на небо и спуститься в ад, не испытав ни усталости, ни боязни.
Поравнявшись с головной упряжкой, он увидел, что на этот раз Тимох странствовал не один. Но с ним не было столь нетерпеливо ожидаемых Нестеровым рабочих. На этот раз он кочевал с семьей. Когда Тимох отделился от упряжки и подошел к Нестерову, Сергей не сразу узнал его — такое важное выражение было на его лице, да и наряд отличался от обычного. Разноцветные украшения на малице были перешиты заново, он так и пестрел на белом снегу, на темном фоне неба. Две женщины с трубками в зубах, одетые в штаны и короткие халаты из белого полотна, сопровождали его.
— Почему не привел людей? — спросил Нестеров.
— Далеко откочевали, Сергей Николаевич, — с сожалением сказал Тимох. — Хотел бежать до дальнего стойбища, подумал, ты тут ждать станешь, на меня обидишься, послал к ним меньшую дочь. Дня через четыре придут, они не обманут, мы от колхоза строгий наказ послали, — с удовольствием пояснил он. — А ты уж не сердись на меня, что не все твои слова исполнил. Помнить — помнил, а сделать было трудно. — Он скинул с головы меховой капюшон малицы и почесал в затылке. — Не все так получается, как задумаешь… — Потом живо спросил: — Новую бумагу написал ли? А то Саламатов ждет от тебя новостей, а что я скажу — видел, был Николаевич веселый, здоровый? А он скажет: где бумага? Все русские любят бумаги читать; когда писем нет, книги читают; не знаю, что они в них видят, меня не учили грамоте. А меньшая моя дочка тоже, как русская, книги читает, только там ничего про оленных людей нет, будто, все олени на земле вымерли. Я думаю, это неправда? — вдруг с опаской спросил он. — На чем большое начальство будет ездить? Что люди есть станут? Дочка только смеется, когда ее спрошу, будто я не старший в доме… — Вдруг вспомнил что-то, быстро сказал: — Варвара Михайловна тоже письма ждет. Отозвала меня в сторону, сказала: «Если Сергей Николаевич задержится, пусть напишет. Мы Палехова переспорим…» Тогда забыл сказать, после вспомнил, всю дорогу повторял, чтобы еще раз не забыть…
Нестеров готов был и побить и расцеловать Тимоха. Каких мучений стоила ему эта забывчивость! Зато сколько безыскусственной радости дали ему эти ее слова, которые Тимох попытался передать в ее интонации: и просительной, и в то же время задорной. Нестеров торопливо достал письма, в одном из которых покоился завернутый в бумагу маленький кристалл алмаза.
Нестеров дал Тимоху прощупать кристалл в письме, сказал:
— Береги это письмо пуще глаза!
— Скажешь, — обидчиво возразил Тимох. — Ведь оно Саламатову! — и потряс указательным пальцем.
Спрятав письмо, он хвастливо добавил:
— Всей семьей в город кочую, пусть бабы увидят, какой мне почет будет. — Потом поскреб в затылке, сделавшись сразу похожим на плутоватого мужика, и тихо сказал, чтобы женщины не слышали: — Одно плохо: начальства боюсь, Сергей Николаевич.
— И Саламатова? — весело спросил Нестеров. Его оживила эта встреча, как бы предсказывавшая успех во всех дальнейших начинаниях.
— Саламатова не боюсь, — обиженно ответил Тимох. — Саламатов — мой старший брат. Я другого начальника боюсь, городского…
Женщины разожгли костер и готовили обед, воспользовавшись остановкой. Тимох усадил гостя на нарты, достал мороженой рыбы и мяса, нарезал тоненькими стружками.
— Поешь, Сергей Николаевич. Такой строганины до будущей зимы не будет. Небо теплеет…
После короткого обеда Тимох тронул своих олешков, уходя на юг. Сергей долго еще стоял на его следу, глядя, как уменьшались и исчезали за речным поворотом люди и животные. Он оставался один, и надолго.
Вечером он с гордостью осмотрел свое хозяйство. Жилье было подметено и натоплено. Он устроил даже маленькие сени, где мог сложить продукты, конечно, если бы они у него были. В потолке уже не просвечивало небо. Камелек оканчивался трубой, сложенной из камней, замазанных глиной. Первый раз он вымылся горячей водой, потом сварил убитую возле избушки птицу. Все было хорошо.
Два дня он проверял породу, извлеченную из старых шурфов, что были пробиты еще осенью. Браться за другую работу — пробивать новые шурфы и промывать добытое — одному трудно. Попутно он давал названия всему окружающему и записывал эти названия на карту. Горы он назвал «Голубыми», по их способности воспринимать окраску неба и снега. У самой границы их он все-таки и сам заложил шурф, намереваясь повести разведку сверху вниз по террасе, — уж очень обещающим показалось ему это место.
В южной части долины, у подножия гор, Нестеров отыскал ровный срез по склону, какие у старых горщиков носят название «глядельца». В глядельце этом отчетливо различались все наслоения пород. Высотой оно было около пятидесяти метров, и начиналось почти от самого подножия горы. Здесь изверженные породы встретились с осадочными и пронзили их подобно копьям. Было похоже, что руки человека обтесали этот откос, а вода, ветер и время довершили работу и отполировали глядельце, чтобы исследователю было легче разобраться в нагромождении камня. Оливиновая свита просматривалась очень отчетливо, и Нестеров решил заложить здесь впоследствии крайний шурф разведки.
Кончался третий день его одиночества. Скоро — он верил в это, зная настойчивость Саламатова, — на перевале раздастся крик погонщиков, люди спустятся в долину, окружат Сергея, дивясь красоте этих мест. Он поставит их на шурфы, начнет подвозить породу к вашгердам на оленях, а не таскать на плечах, как приходилось делать пока, и тогда здесь закипит работа. Придут бурщики, забойщики, коллекторы и, может быть, геологи, — и тогда уже начнется настоящая жизнь разведки. А как удивятся они, увидев, что он успел сделать так много!
Нагруженный мешком с пробами, он подходил к избушке, когда ему показалось, что кто-то выглянул из жилища и снова скрылся в нем. Неясное ощущение опасности заставило его сойти с тропы. Он пошел в обход. Выглянув из чащи, увидел прислоненные к стене лыжи, мешки, легкие нарты. Из дымового отверстия вырывались искры: кто-то зажег сильный огонь.
Тревога внезапно сменилась радостью и облегчением. Он вдруг понял, чего ему так не хватало все эти дни, — человека, товарища. Если бы это была Варя!
Он сбросил лыжи и устремился в жилье, отодвинув тяжелую плаху, заменявшую дверь. Пламя ослепило его, дым мешал разглядеть, кто был гостем. Он стоял у порога, вглядываясь в смутные очертания человека, находившегося перед ним, как вдруг услышал насмешливый голос:
— Должно быть, мне богатой быть, Сергей Николаевич, что вы меня не узнаете.
— Христина! — удивленно воскликнул он.
— Вижу, что вы незваному гостю не рады, — принужденно сказала она.