Тимох ввел ее в дом, Мария Семеновна раздела ее, и Варя не заметила, когда и как оказалась в постели.
— Ах ты, болезная! Да какая красивая, диво дивное, — причитала Мария Семеновна. — Чего такой красавице надо в лесу, в парме, в этой темной тюрьме? И кто их, барышень таких, в лес гонит? Ну, нам уж куда ни шло, больше мы и дела не знаем. А она-то ведь, эко чудо, чисто воздушная, нежная, а в какую дорогу пошла.
Тимох сердито сказал:
— Измучила!
Варя сквозь сон слышала и причитания старушки, и слова Тимоха, и ей представилась дорога — черная щель среди белого-белого поля; ей показалось, что она падает в темноту; она вскрикнула, но никто не слышал ее крика; она упала в черную воду и поплыла, не в силах сделать ни одного движения…
Был ясный, солнечный день, когда она проснулась. Сквозь оттаявшие окна на пол падали золотые блестки, словно вчерашняя буря вымыла из небесной глубины все золото и теперь оно лежало чистой полосой на полу.
Варя широко открыла глаза, приглядываясь сквозь окно к прозрачному небу, к совершенно синим вершинам деревьев, на которых не осталось больше снега. Потом перевела взгляд на землю перед окном. Там на припеке чернела первая проталина. Края ее были серебристы от тончайших льдинок припая, а в самой середине проталины острыми колючками поднималась прошлогодняя трава. Выбеги, стань на нее босой ногой — она уколет и сразу напомнит о весне, о зелени, о нежном запахе цветов.
А чуть дальше к лесу все было сине от мерзлого снега, будто морской прибой хлынул сюда и вдруг застыл на бегу, скованный северным холодом.
Еще дальше, за полем, на котором торчала черная прошлогодняя ботва, начинался лес. И лес имел сейчас необыкновенную расцветку. Та тропа, по которой подошел обоз, горела фиолетовым светом. Просветы между деревьями были наполнены сиреневыми сумерками, а сами стволы сосен казались ярко-рыжими. Ели и пихты были серые. С их нижних ветвей прямо на снег опускались длинные седые бороды мха. Каждое дерево казалось отдельной, грубо высеченной колонной из камня, а все они подпирали собой бледное, светло-синее небо, которое легло своей тяжестью на их вершины.
И в каждом зверином следу — а их было много под окном: и крестообразные знаки зайца, и пунктирные стежки лисицы, и длинные промашистые тропы волка, и, наконец, узенькая, тоненькая, словно серебряная, цепочка горностая, — в каждом следу голубела корочка льда. Теперь эти корочки уже начали таять, и сияние их меркло на глазах у Вари, пока она лежала в сладостном безделье. Никогда еще ей не казался столь прекрасным этот таинственный дремучий лес. Она вдруг поняла, что видит в нем больше красоты, чем дано видеть охотнику, лесорубу, изыскателю — всем людям, кто, так сказать, кровно с ним связан. По крайней мере, ни Сергей, ни кто другой никогда не рассказывал ей о таком волшебстве.
И с некоторой гордостью Варя подумала о том, как удивит Сергея при первой же встрече своим тонким ощущением природы. Ей даже захотелось подольше побыть в этом лесу, понаблюдать его множественные превращения. Была такая книга в ее детстве; в ней она много раз читала, удивляясь и восхищаясь, об этих превращениях, связанных с временами года.
В конце концов есть какое-то очарование и в пустыне. Потом можно всю жизнь вспоминать об этих днях, о своих чувствах, о тягостном пути по бездорожью, о ночевках у костра, которые так опротивели в действительности.
И тут она подумала о том, как неосмотрительно выбрала себе профессию. Профессия приказывала ей находиться в этих необжитых местах, а ей хотелось быть сейчас в московской квартире, ждать, когда ее позовут пить кофе, думать о вчерашнем концерте, о прочитанной книге. А тут такая глушь — даже река называется Дикой.
И, вспомнив это название, она мгновенно поднялась с постели. За стеной покашливали возчики. Уныло разговаривал о чем-то Филипп с хозяйкой. Слышалось потрескивание дров в печи. Собака лязгнула зубами спросонья и коротко залаяла. Пахло едой, кислым тестом, подгоревшим постным маслом.
Варя присела на край кровати. Высушенная одежда покоробилась, штаны стояли торчком, вата в них сбилась в комки. Рядом лежало шелковое платье, стояли туфли на высоких каблуках, уткнувшись носками в большую медвежью шкуру, брошенную перед кроватью.
Варя сердито оглядела эти нарядные вещи и напялила ватные штаны и куртку, натянула меховые сапоги. Никто не прислушивался к ее движениям; должно быть, полагали, что она еще долго будет спать. И Варя с непримиримой враждебностью подумала о Филиппе, который так торопил и бранил ее, а теперь успокоился, едва они добрались до тепла.
С той же враждебностью она оглядела комнату, в которой очутилась. Ее окружали строганые деревянные стены необычайной белизны, какая достигается постоянным мытьем их с дресвой. Таким же был некрашеный стол. Удивительными были в этой старообрядческой комнате книги в самодельных деревянных шкафах и на столе, карты на стенах, планы каких-то участков. А вверху, на желтом карнизе, стояли чучела разнообразных животных и птиц, висели оленьи и лосиные черепа с рогами.
Однако было нечто указывающее и на то, что здесь жила девушка. К этим незначительным приметам с особой внимательностью приглядывалась Варя. Кружевные салфетки, флакон одеколона, аптекарский крем для лица, пахнущий гусиным жиром, многочисленные фотографии, какие-то вырезанные из журналов и газет картинки — подлинное убежище деревенской красавицы.
Варя даже перебрала несколько фотографий, пытаясь угадать среди них обладательницу этих богатств. Вырезанные из журналов и газет картинки, бережно наклеенные на ватманскую бумагу, при ближайшем рассмотрении оказались портретами известных летчиц, каких-то ученых женщин. Варя скорее примирилась бы, увидев известных актрис. Нет, ничего не могла сказать Варя о характере девицы, которая обитала здесь, а теперь, возможно, завоевывала сердце Сергея.
Эта мысль заставила Варю улыбнуться с презрением и горечью. Но она не могла больше бездействовать. Громко протопав по комнате, как бы предупреждая, что уже встала, Варя кликнула Филиппа. Он вошел, улыбаясь своей раздражающе спокойной улыбкой. Варя села на кровать — все стулья были вынесены в соседнюю комнату — и сердито сказала:
— Что же вы не могли меня разбудить раньше? Надо ехать!
Филипп стоял перед ней, опустив руки и сутулые плечи. Теперь, в косоворотке и бумажных брюках, должно быть принадлежавших рослому и полному человеку, он ничем не напоминал лесного жителя. Только в узеньких черных глазах его таилось неизъяснимое превосходство, которое всегда бесило Варю. Филипп пожал плечами, как бы удивляясь ее словам.
— Первый день назад надо было спешить, второй день назад надо было бегом бежать, третий день назад надо было птицей лететь, а теперь торопиться некуда — ждать надо, когда мороз по земле пойдет. С ним вместе к Сергею Николаевичу поедем, без мороза туда не дойдешь.
— Ах, да объясни ты как следует! — воскликнула Варя.
— А я как следует объясняю, — сказал Филипп и начал было повторять все снова.
— Довольно, довольно! — крикнула Варя. — Ты только скажи: почему сейчас ехать нельзя?
— Горная вода идет, — невозмутимо ответил Филипп. — Кончится горная вода, мороз ее к горам привяжет, тогда поедем. А если мороза не будет, надо ждать земляной воды, с ней на лодках поедем. А сейчас ни пешему, ни оленному не пройти.
— Выдумки, — строго сказала Варя, хотя у нее похолодело сердце. — Потянуло тебя к теплу, вот и говоришь несуразицу. Мы не можем здесь оставаться, когда там Сергей Николаевич ждет. У него и продукты кончились.
Варя представила, как Сергей, голодный, усталый, отчаявшийся, смотрит на запад, на вершины гор, окружающих Сполох, не покажется ли долгожданный обоз. А ей, его помощнице, его надежде и защите, приходится препираться здесь с Иляшевым, который чуть ли не мнит себя начальником и так поучающе говорит с ней.
Филипп сощурил глаза — Варе показалось, что в них затаилась усмешка, — сказал:
— Сергей Николаевич — ученый человек, огонь без спички зажигать умеет. А теперь с ним Диковинка, так она и без ружья птицу убьет. Вдвоем не пропадут.
Варя вскочила на ноги, выпрямилась, взглянула в глаза Филиппу. Нет, они были спокойны, в них было только утомление. Ему надоело уговаривать ее. Но она уже не могла сдерживаться.
— Больше мы здесь и часу не останемся! Надо ехать немедленно!
— Олешков жалко, — грустно сказал Филипп. — Олешки падут, на чем груз повезем? На себе? Не дотащишь! Тяжело будет.
— Хоть бы на себе, — упрямо сказала Варя и отвернулась, обрывая разговор.
Филипп вздохнул, как будто хотел выразить сомнение в ее способности рассуждать и приказывать. И сейчас же в комнату вошла пожилая женщина, которая вчера встретила Варю.
— Ой, барышня, недобро придумала, — запела она, сильно упирая на «о». — Христина увезла продукты товарищу Нестерову. Филипп верно говорит: вдвоем они не пропадут. А оленей прирежете, как туда доберетесь? Переждать надо два-три дня, гнилой ветер кончился. Теперь опять сиверко ударит. Вон и вороны перестали кричать, и сойка к дереву жмется. Вчера вышла в хлев, корова голову в плечи тянет. Вот-вот мороз ударит. И на реке волна перестает играть, вода тяжелее стала. По всем приметам недолго вам у меня гостевать, пусть олени отдохнут, потом путина станет полегче.
— Ах, оставьте эти приметы, — с раздражением сказала Варя. Обернулась к Филиппу: — Пусть обоз готовят. Через час выедем.
— Первый день назад надо было торопиться, второй день назад надо было бегом бежать, третий день назад — на крыльях лететь. А теперь торопиться нельзя — как олешки по такой сырости пойдут? — пробормотал Филипп. — Стариков слушать надо, от них польза, а гнев да торопливость — плохие советчики.
Варя посмотрела на него. Старик умолк, покачал головой и вышел. Но в дверях пробурчал:
— Плохо, когда девка начальник, хоть двое штанов наденет.
Мария Семеновна, вышедшая за ним, сказала:
— Напрасно не говори. У нее сердце к человеку лежит, она ждать не может: вишь, глаза стали какие беспокойные. Авось и доедете, только посматривайте на белки в горах, чтобы под лавину не попасть. Девушка к жениху едет, это понимать надо. А красавица-то какая, нежная да воздушная, так бы на руках и унес.