Ни силы, ни богатства, ни мамы давно уже не было.
Школьницей она болезненно влюбилась в учителя физкультуры и от страданий не могла даже сделать самый примитивный кувырок через голову – ноги по-лягушачьи раскорячивались, и она понимала, как она неприглядна. О брусьях можно было забыть, она даже подходить к ним боялась. Зато хорошо бегала – хватало дыхания. Просто убегала на пришкольном стадионе от всех, и это ей удавалось. Оглядывалась на финише, а за ней нет никого. Тогда физрук ее хвалил и ставил четверку в четверти.
Она даже написала маленькое стихотворение, которое начиналось: «Бегу, бегу и убегу…»
Любовь к сочинению стихов оказалась еще болезненней. Целыми днями и ночами в ней ворочались рифмы. Когда она сочинила «кровь – любовь», это был праздник, потому что именно в крови барахталось ее страстное чувство к физруку. Она просто утонула в собственной поэзии, понятия не имея, что существуют хорошие стихи, хорошие поэты. Ее никто этому не учил, школа была в рабочем районе. Стихи скрасили ей последние классы в школе, потому что половое созревание было мучительным, и она четко понимала свою никчемность в этой области. Спасала поэзия. В книжном магазине ей подвернулась книга «Словарь рифм». Она купила книгу и ощутила себя обеспеченной на всю свою жизнь. Рифмовала она чаще всего глаголы или слова, которые заканчивались на одинаковые буквы, типа «весна красна» или «дом – бром». Главными были не рифмы, это был просто инструмент, а чувства, которые выражались в строчках, освобождая ее душу для следующих чувств и страданий.
На выпускной Вероника пришла с сильным желанием поделиться напоследок своими стихами о школе и учителях. Рифма «зритель – учитель» ее смущала, заменила на «родитель – учитель» – сразу стало хорошо.
На торжественной церемонии в присутствии гостей и всей школы подняла руку и попросила слова. Удивившись ее активности, которую она никогда не проявляла, ее вызвали к доске, вернее, пригласили к столу, покрытому красной тканью с букетами по периметру.
Она встала и без заминки прочитала длинное стихотворение про то, как быстро пролетели школьные годы и как крепко они запомнятся, на всю жизнь, до самого последнего мгновения, до самого последнего часа.
У родителей повлажнели глаза, даже у привычных к подобным излияниям учителей запершило в горле.
Ее осыпали такими аплодисментами, восторгами, что на вопрос, куда она собирается поступать, к собственному удивлению, немедля, ответила: «В Литературный институт», чем вызвала дополнительные аплодисменты.
Она поступила на отделение поэзии. В свой семинар ее взял Борис Абрамович Слуцкий.
Прочитав ее подборку, он сказал: «Это так плохо, что даже хорошо». Остальные его студенты были эпигонами, и многие повторяли именно его, Слуцкого, приемы – писали о войне, которой не нюхали, а нюхал их руководитель, или копировали модного Евтушенко, или заумь, как тогда считали, Вознесенского. А Вероника не была эпигоном, она вообще не знала стихов – ей предстояло это узнать на еженедельных встречах в Литературном институте.
Борис Абрамович был добрый. Он отыскивал обычно одну строчку в обсуждаемом стихотворении и долго ее разглядывал, поправлял, уточнял, досочинял и даже увлекался. Вероника все записывала в толстую общую тетрадь в коленкоре. Одногруппники же были ужасны. Ни одного доброго слова ни о ком – уничтожали на корню. Вероника всегда других немного хвалила, понимая, что труд литературный – тоже труд.
В их семинаре был гений, его звали Геннадий Овчаренко. Он сочинял очень непонятно и пренебрегал рифмой, на которую Вероника молилась, – выдавал просто набор фраз, чуть ритмизованных. А Слуцкому нравилось. И Вероника, доверяя своему руководителю, тоже поверила в Геннадия. Сама она пока отнекивалась выносить на обсуждение свои труды. Просила дать время. Ей давали.
В перерывах выходили в коридор курить. Курили поэты, прозаики, переводчики, критики и драматурги. Она тоже старалась не отставать – ей не нравился дым, а вот держать небрежно сигарету между пальцами – это было очень поэтично.
Геннадий курил много и был страшно косноязычен. На вопрос «У тебя есть зажигалка?» – начинал нервничать, хлопать себя по карманам и, застревая на букве «з», выдавливал наконец: забыл дома. Тогда давал прикурить – это была вполне доступная Веронике эротика. Про Геннадия говорили, что у него «скандированная» речь – типа рубленая. И стихи он вырубал легко, на каждый семинар приносил новые и новые. Сам их читать даже не пытался. Чаще всего читал его друг: поэт-деревенщик Герасим Авдеев, которого все звали Муму. Его кумиром был Есенин. Но Муму тоже читал невыразительно. Руководителю приходилось просить текст и самому пробегать строчки глазами. Но однажды Муму заболел, и Вероника предложила свои услуги. Свои стихи перед зеркалом она обычно читала излишне чувственно. Но строки Геннадия были так сложны, что дай бог довести фразу до точки. Кстати, знаков препинания он не ставил. Вероника выбрала совершенно информативный тон, и это очень понравилось автору. Он благосклонно похлопал ее по плечу.
Однажды в перерыве Гена вдруг спросил, одолевая трудности произношения, бывала ли она когда-нибудь в Доме литераторов. Конечно, Вероника слышала об этом знаменитом доме, но никогда не была. Геннадий сказал, что у него там дело в секции поэзии и, если ей интересно, она может составить ему компанию.
В святая святых вошли по студенческим, суровый контроль в виде немолодого вышибалы в униформе, подробно расспросил о цели посещения.
Они прошли в Дубовый зал, там поднялись по дубовой лестнице и вошли в совершенно канцелярского вида кабинет, в котором было три стола по секциям: драматурги, прозаики и поэты. Три милые женщины заведовали столами. Поэзией – самая юркая, маленькая, похожая на старушку. Она встретила Геннадия очень радушно, и Вероника поняла, что они хорошо знакомы. Речь, однако, шла о бытовом вопросе – о путевке в Дом творчества в Переделкино. При этом почему-то Геннадий говорил легко и гладко.
Получив нужную информацию, они вошли обратно в Дубовый зал и, проходя между столиками к выходу, наткнулись на своего руководителя. Слуцкий обедал со своей женой Татьяной, про которую в институте говорили, что она очень больна. Оба вежливо поздоровались, но Слуцкий неожиданно сделал жест подойти и присесть.
Подошли и присели.
Слуцкий представил их своей жене. Татьяна хорошо выглядела, и Вероника подумала: всё врут в институте. Потом Слуцкий кивнул официанту, и тот принес два дополнительных бокала. Борис Абрамович разлил вино и сказал:
– Давайте выпьем за здоровье… За хорошее здоровье ваше и за плохое моей жены.
Студенты смутились, чокнулись, отхлебнули по глотку. Но жена Татьяна была спокойна, очевидно, этот тост прозвучал не в первый раз.
Немного поговорили об институте. Геннадий опять путался в звуках речи. А Вероника просто не знала, что говорить. И мастер, пожалев, их отпустил. Вероника шла и думала: «Я в самом эпицентре высокой советской литературы. Иду по этому чудесному зданию как ни в чем не бывало. Как будто я такая же, как они… небожители».
Будучи москвичкой, она была лишена главного в студенческой жизни – общежития.
Но однажды ее пригласили, сказали, будет встреча с другими потоками и семинарами, будут читки и стихи. Объяснили, как ехать, остановка называлась «Соломенная сторожка». Вероника задохнулась от этого названия. Как поэтично!
Пили в общежитии круто. Особенно поэты. Драматурги держались особняком, их вообще интересовали театры, а не толстые журналы. Прозаики часто наведывались в журнал «Знамя», благо он находился почти во дворе Дома Герцена, где обитал Литинститут. Таскали туда свои худосочные рассказики и получали отказы с рецензиями, что было очень ценно. А критики всех презирали и правильно делали.
Вероника думала, что на вечеринке она услышит ребят из других семинаров. Но никто не собирался делиться своим творчеством. Просто пили. Она увидела оживленно беседующих Геннадия и Герасима.
– Мальчики, – сказала она, подойдя, – я думала, будет литературный вечер. А все просто пьют.
– А ты не пьешь? – спросил Муму. Поэты всегда пьют, потому что у них болит душа. У тебя болит душа?
– Болит, – призналась Вероника.
– Тогда надо выпить.
Налил ей желтого пойла из большой фляги.
– Ну, – подняла Вероника мутный стакан, – за поэзию.
Выпила залпом, потом посмотрела на Геннадия, но, похоже, его душа уже давно болела. Он был не в себе.
– Я лучше пойду, завтра выступаю на семинаре. Надо подготовиться.
Геннадий вдруг ожил:
– Интересно. Я приду.
Нехорошее чувство толкнулось где-то в глубине Вероники:
– Не надо, ой как не надо.
Потом понадеялась: прогуляет. Он вообще редко появлялся на занятиях.
– Я пошла? – сказала она полувопросительно.
– Я провожу, – Геннадий встал и, обняв ее за плечи, повел по общежитию. Вокруг клубились страсти, где-то били морду.
– Интересно у вас, – сказала Вероника.
– Я тут не живу. О, – тронул он какую-то дверь, – Шульманы в Питере, идем сюда!
Вероника, не веря своему счастью, вошла в чужую комнату. Шульманы были прозаики, писали вместе длинный роман, по ходу дела поженились. Сейчас находились в небольшом медовом прогуле по месту прописки мужа в Ленинграде.
Прозаики были люди расчетливые и холодные, так считала Вероника, а поэты – самые прекрасные, самые душевные. Эту мысль тогда она сообщила Геннадию и тут же призналась ему в любви. Бесхитростно сообщила, что он гений, что она его любит и будет любить всю жизнь. Она так и стихи писала: прямым текстом.
Молодой поэт был тронут, да и кого не взволнует такое признание. После этого Вероника сказала, что она готова на все, и стала снимать с себя свитер. Но в общежитии было холодно, тогда она передумала и сняла юбку.
У двери был сломан замок и Веронику это немного раздражало. И действительно, одна парочка в поисках приюта сунулась было в шульманский загон, но почтительно ретировались, увидев, что койка занята.