Но после восьмидесяти начались провалы и в английском. А сейчас уже и в русском.
В Германии живут долго, стариков умеют лечить. Но вот вирус этот, сволочь, всех сбил с толку.
Дети уже взрослые, и все трое живут в трех разных странах. Объединиться хотели в начале апреля в его день рождения. Большой десант – с детьми, внуками, мужьями-женами. Пятнадцать человек уже купили билеты в своих разных странах.
А у него была забота – забронировать номера в маленьком отеле вблизи от дома, чтобы можно было просто гулять туда-сюда.
И собственно, он только ждал подходящего гостя с немецким языком, чтобы сделать резервацию.
И тут этот вирус, и, кажется, очень все серьезно. Страны закрыты. Самолеты не летают. А люди продолжают заражаться, даже сидя дома. Что это? Кара Божия? Расплодились иждивенцы – старичье несчастное.
Подошли. Что-то сказали – очевидно, кто ты такой?
– Ich bin, – бойко начал он и замер, ни в зуб ногой.
Кстати, всегда хотел узнать этимологию этой поговорки.
Оба внушительно лопотали – убедительно и душевно. Он кивал, как бы соглашаясь. Попросили что-то показать. Он ткнул пальцем в сторону дома, в котором на первом этаже была его квартира, которую ему оплачивало правительство, как еврейскому эмигранту. Он был спокоен и улыбался. Во-первых, это любят полицейские всех стран, а во-вторых, ему больше ничего не оставалось.
Пронесло. Пошел домой. Действительно, что ему еще надо – лужайка прямо у двери на задний двор. Вынеси стул и сиди.
Душа болит. Как жить без движения? Пока идешь, хорошо думается и мысли такие чистые и четкие.
Вдруг вспомнил про фотографию. Это какая-то загадка. Он не может вспомнить, кто на ней, и его это ужасно раздражает.
Пошел в дом и стал искать это фото. Оно такое старенькое.
Как раздражают эти постоянные поиски. На самых обычных местах – на письменном столе, в кухонном шкафу, в холодильнике – нет. Конечно, он понимает, что глупо смотреть в холодильнике, но за последнее время он именно там нашел очень нужные вещи: тонометр и телефон, оба предмета совершенно не нуждались в холоде.
Нашел на книжной полке, лежала сверху на русско-немецком словаре.
Взял осторожно в руки: как же ее скрутило время, надо было в словарь спрятать – но уже поздно: сломается сразу. Может, ее намочить? Спросить у кого? Намочить и в словарь. Нет, хуже будет. Исчезнут лицо и фигура или прилипнут к страницам, и что тогда?
Пожелтевшая сепия, а была, возможно, черно-белой. Одета просто, даже бедно. Лицо немного стерто, годы какие-то древние. Но что-то действительно не наше, а иноземное.
Кажется, она немка. В голове каша. Откуда он это взял. Кажется, отец привез ее после войны из Германии. Тогда, значит, он немец? И что ему с этого? Гражданство? Лет многовато, да и в политику его не тянет. Вид на жительство его вполне устраивает.
Главное, совершенно не помнит, откуда у него это фото? И почему он взял его с собой в эмиграцию? Каждый клочок был лимитирован, а эту скрученную фотографию взял. Наверное, хотел подольститься к немцам? Мол, я ваш. Или хотел найти след в стране ее рождения. А кто ему сказал, что она немка? А кто ему сказал, что она его мама.
Посидел на ступеньке с видом на задний двор. Холодные еще ночи. Пошел в дом.
Мать и тетка были немного не в себе в старости. Тогда это называлось склероз.
Мать после лагеря вернулась бодрая, энергичная, без зубов. Зубы вставили. Хуже было другое – братья привыкли жить самостоятельно, не давая никому отчета. Тетку ни во что не ставили: варит суп – и спасибо. Старший брат запутался в личной жизни – это матери так показалось.
Сам он так не считал. Ну старше его эта женщина намного, ну муж там есть, ну дети – главное, что ему с ней интересно. Лагерная мать моментально прекратила эту связь – разрубила. С ним тоже была крута – немедленно отправила служить в армию на три года, добавила эти годы к своему сроку. Так, собственно, без матери он и прожил свою юность.
Но не они, это точно, не они дали ему этот снимок. Он у него к этому времени уже был. Странно – на обороте печать со словом «Warso»… Варшава, наверное. Может, он в газетном ларьке купил?
А у него оказывается наследственный склероз. Склероз сосудов головного мозга.
Может, дал отец? Но ему было двенадцать лет, когда отец умер. А почему нет? В двенадцать лет, например, его внук хорошо соображает. Говорит на двух языках.
Но куда она делась, куда пропала, эта немецкая фрау, которую так приятно называть Mutti? Ведь выскочило откуда-то немецкое словечко. Может, еще немного подождать, и еще чего вспомнится. Как тяжело потрошить свою память спустя семьдесят лет?
После неуютной улицы в доме хорошо, надежно, тихо и одиноко. Как жаль, что не получилось всех собрать. Так хорошо было бы увидеть всех сразу – внуков, мальчиков дорогих. Они там быстро растут: еще немного – и сами станут старыми. А внучка где? Замужем – вот где. Так и не удалось ее сюда вытащить, все что-то мешало: то деньги, то болезни, то самолеты, а теперь вот он… как его зовут… неважно.
Включил телевизор и сразу заснул, действует моментально. И вот под это невнятное чириканье иностранной речи увидел сон на русском языке, похожий на старый черно-белый фильм Барнета «Подвиг разведчика».
Отец ведет его по незнакомой лестнице. На двери много разных почтовых ящиков и звонков.
Отец жмет на самый красивый – золотой. Открывает поношенный дядечка.
Отец спрашивает: «У вас продается славянский шкаф?»
На что дядечка широко распахивает дверь, и они входят в чужую квартиру, проходят по длинному коридору и потом через раскрытую дверь в небольшой зал.
В центре зала стоит гигантский рояль, и дядечка хлопает по нему ладонью и говорит: «Это прямострунка!»
А мальчика в это время уводят в маленькую комнату, где только кровать и тумбочка. На кровати сидит женщина – не очень старая, но немолодая.
Дверь за ним захлопывается. Они вдвоем.
Женщина бросается к нему и обнимает. И плачет. И ему во сне это очень приятно. Его мало обнимали и ласкали в детстве – было не принято. Воспитывали по-спартански и никогда не отмечали дни рождения. Баловство одно.
Он хочет спросить у нее, кто она, но не решается. Он хочет разглядеть ее лицо, но она уворачивается и прячется от него, зарывается в его курточку, сшитую тетей из двух старых. Она называлась «комбинированная».
И в это время заиграла «прямострунка», и так громко… Фильм кончился.
Проснулся, еще не было шести вечера. Вспомнил: этот снимок дал ему дядя, младший брат отца, причем здорово младше, на двадцать лет. Имя забыл. Не страшно. Его давно уже нет.
А вот что сказал, он помнил: «Храни эту карточку, это твоя…» Дальше – хоть убей.
Вспомнил, как в школе учили «Песню о вещем Олеге». Кажется, об этом Бродский тоже вспоминал. Это называлось «Песня о чемодане». Юрия Кокушкина. Там была фраза в начале, ну где-то не с самых первых строк: «Незримо хранить не могу чемодан».
А собственно, что это значило? Память проклятая. Ничего, выскочит.
«Я могу, – подумал он, – я умею хранить свой чемодан, но иногда хочется его открыть. Показать всем, поделиться, надо написать об этом – вот что».
Эта мысль увлекла. Стал обдумывать начало. Сел к клавиатуре. Как хорошо, что у него русская клавиатура.
Начну вот так: «Мы жили очень хорошо. В большом красивом доме. В большой квартире. Напротив знаменитого музея…» Нет, он не музей называется, а по-другому…
Кому это интересно? Люди не любят читать про хорошее.
Начать сначала: «Мы жили сложно. Папа умер, маму посадили на двадцать пять лет как шпионку чего-то…»
Кому это интересно – такое было у всех.
Захотелось есть.
Он быстро приготовил ужин. Подумал, что еды у него в лучшем случае на неделю. А дальше? Старикам нельзя выходить, сразу штраф. Немцы, они, конечно, строгая нация, раз нельзя – значит, нельзя, раз евреи враги – значит, враги. Бабушку в Бабьем Яре убили. Папину маму.
Пока мыл посуду, вспомнил строчку: «Незримый хранитель могучему дан».
А при чем здесь Могучий – это же режиссер.
Так, спокойно, идем дальше: он помнит эту фрау на фотографии. Он был ребенком. Отец умер и лежал в гробу. А возле сидела неземной красоты женщина в голубом платье.
Мама хлопотала, ей помогали родственники: готовили тризну – откуда это слово выскочило?
А-а, из «Песни о вещем Олеге».
Какой был контраст с черным горем матери – это ярко-голубое платье.
Очень путаются времена – до войны, после войны, после какой войны. Отец прошел их три – не много ли для одного еврейского поэта?
Но почему Mutti на снимке в длинном платье? Нет, у гроба сидела другая женщина. Молодая.
Он был очень похож на мать, а брат на отца. Был еще старший брат, погиб под Москвой. В боях с немецко-фашистскими захватчиками. Он его помнит. Он не был похож на родителей – очень высокий. У них таких в роду не было.
Откуда в его голове возникла сама мысль про мать-немку? Много читал и вычитал в какой-то интересной книге. Да, собственно, после какой войны отец мог ее привезти? Ему до войны уже было пять лет. Может, Фейхтвангер? Эрих Мария Ремарк?
Он очень много читал – отцовская библиотека была огромная. Потом еще, и еще, и еще добавлялись книги. Как больно было раздавать все перед эмиграцией.
Отец успел умереть в своей постели в 1949 году. Когда пришли с ордером на арест по делу космополитов, взяли мать. Растила и воспитывала мальчиков тетя, мамина сестра – спасла от детского дома.
В стеклянную дверь, выходящую на задний дворик, постучали. Угадывалась женская фигура с чемоданом на колесах. Она?! Неужели? Как ей удалось? Сквозь карантин?
Быстро натянул на себя джинсы и рубашку – дома обычно сидел голый, особенно возле компьютера, от него было жарко, он был горячий, может, потому, что он его не отключал уже много лет. Боялся, не сможет обратно включить.