В 1911 году по Москве пошел трамвай, и я уже ездила в гимназию Хвостовых, что была в Кривоарбатском переулке, на трамвае «Б». Билет стоил пять копеек, и я хорошо помню эти пятачки, которые по утрам мне давал дедушка Суриков. Он тогда жил у нас. Я была сластеной и часто тратила эти пятачки на плиточки шоколада Ленова и, грызя его, дула пешком по Садовой до Кудринской площади (ныне Восстания), а там по Трубниковскому на Арбат. Шоколадки я покупала в мелочной лавочке Череповского, что была как раз против «дома Пигита». Кстати сказать, в нашем доме не было лифта, и дедушка со своим больным сердцем должен был подниматься на пятый этаж пешком, отдыхая на каждой площадке на стуле, что подставлял ему наш швейцар Степан. «Ох, ухайдакает меня эта лестница!» — часто жаловался дедушка, добравшись до пятого этажа…
Лавочка Череповского (мы звали его — Черепок) находилась в длинном двухэтажном здании, где рядом с Черепком было еще и «Каретное заведение Чикмазова с сыновьями», как гласила выпуклыми золочеными буквами огромная решетчатая вывеска, аркой выпиравшая на Большую Садовую.
Из-под этой арки постоянно выезжали то свадебные кареты, обитые внутри белым атласом, то погребальные катафалки с лошадьми, накрытыми сетками с кистями, то простые подводы, запряженные битюгами, а то роскошные сани с тройкой и пузатым кучером в красном кушаке. Сам Черепок был домовладельцем, носил поддевку и картуз, ходил в лакированных сапогах, торговал всем, чем угодно, начиная от гвоздей, ремней и керосина, кончая бакалейными товарами и водкой. В лавке у него был специфический запах: в одном углу пахло ванилью, а в другом — дегтем.
— Наташа, сбегай к Черепку за вермишелью и, кстати, крахмала захвати, — бывало, посылала меня мама.
И я бежала к Черепку, а дедушка, стоя у окна, следил, как я буду перебегать Садовую. Вообще он часто смотрел в окно. Однажды он, посмеиваясь, нарисовал в своем альбоме нищего, который каждый день ходил мимо нашего дома. Был он необычайно аккуратным старичком с бородкой клинышком, в пожелтевшем картузике, в поношенном, но чистом пальтишке. Он собирал копеечки, и было в нем что-то настораживающее. Под рисунком этим дедушка написал: «Хищник с Большой Садовой». И впрямь узнали, что нищий этот, снимавший угол у Череповского за лавочкой, оказался богачом: когда он умер, под матрасом у него нашли кучу денег, скопленных за годы «милостынькой».
В том же доме у Черепка, справа от лавки, селились большие семейства цыган. И я помню этих цыганок, звенящих серьгами и монистами в ярких юбках, почти всегда с грудными детьми на руках или привязанными к спине. Они с утра гурьбой бежали на Тишинский рынок по Садовой и сворачивали на Владимиро-Долгоруковскую (ныне улица Красина). Тогда она называлась еще Живодеркой. Это название сохранилось с древности, когда здесь была слобода живодерен, где свежевали битый скот и разделывали туши для московских мясных лавок.
Против Живодерки, через Садовое кольцо, начиналась Малая Бронная и Патриаршие пруды…
Между прочим, Михаил Афанасьевич Булгаков, одно время живший в «доме Пигита», в своем великолепном фантастическом романе «Мастер и Маргарита» пустил трамвай с Садового кольца на Малую Бронную в разворот у Патриарших прудов, откуда он снова возвращался на Садовую и шел на Кудрино. Могу смело утверждать, что этого разворота не было, он был нужен Михаилу Афанасьевичу для того, чтобы один из персонажей романа попал под трамвай именно там, выходя со сквера Патриарших прудов…
Трамвайная линия «Б» от Кудрина шла бульварами — Новинским, Смоленским, Зубовским, через Крымский мост, Калужскую и Серпуховскую площади к Земляному Валу, через Таганку к Сухаревой башне и, скатившись к Цветному бульвару и Самотечной площади, снова поднималась по Садовому кольцу до Старо-Триумфальных ворот, ныне это площадь Маяковского, в которую упирается Большая Садовая. Интересно, что Зубовская площадь и Сухарева башня связаны меж собою именами двух исторических лиц петровского времени. Эти двое — полковники Зубов и Сухарев — были первыми начальниками стрелецких войск, перешедшими от царевны Софьи к молодому царевичу Петру, устроившему с преображенцами засаду в Троице-Сергиевой лавре. Петр, заняв московский престол, пожаловал их слободами — Зубовской и Сухаревской, где была выстроена трехъярусная Сухарева башня, в которой еще при Петре была основана школа математических и навигационных наук. А в верхнем ярусе помещалась первая астрономическая лаборатория.
Зубовская стрелецкая слобода и площадь Зубова дороги моей памяти и тем, что в начале Зубовского бульвара стоял тот самый дом, в котором в 1880 году Суриков написал картину «Утро стрелецкой казни», имеющую прямое отношение к историческому перевороту на Руси, в котором участвовал полковник Зубов.
Из окна своей квартиры Василий Иванович Суриков нарисовал акварелью зимний пейзаж Зубовского бульвара, хранящийся ныне в Третьяковской галерее…
Итак — Садовое кольцо, Старо-Триумфальные ворота. В мою юность уже никаких ворот там не было, был разбит скверик, по существу — один из культурных центров Москвы того времени. Вот тут-то и веселилась молодежь Большой Садовой.
Там, где ныне зал Чайковского, стоял театр «Зон», вначале сдававший свою сцену разным гастролерам. Затем театр перешел к замечательному режиссеру Всеволоду Мейерхольду, открывшему новое театральное течение постановками «Мистерия-Буфф», «Клоп» и «Баня» Маяковского.
Рядом с «Зоном» находился наш любимый цирк Никитиных, позднее переделанный в Театр сатиры. Еще ближе к нашему «дому Пигита» был сад «Аквариум». В его тенистых аллеях проходили наши свободные часы. Был там кинематограф, где демонстрировались фильмы с нашими кумирами — Вера Холодная, Мозжухин, Полонский, Малиновская, Максимов и другие… Напротив, через сквер, был еще более ранний кинотеатр Ханжонкова, он назывался «Москва». Ныне там тоже кинотеатр с тем же названием. Рядом с ним, там, где ныне гостиница «Пекин», находился маленький театрик. Вначале это была Оперетта, затем Театр сатиры, и, наконец, в нем начинал свою жизнь «Современник», там были его первые шаги… А перейдя Тверскую, можно было попасть в кинематограф «Европейский», куда я украдкой успевала заглянуть на какой-нибудь фильм, возвращаясь из школы домой. Впоследствии в помещении «Европейского» разместился первый Театр кукол Образцова.
Сколько же соблазнов представляла для нас Старо-Триумфальная площадь. Сколько свиданий назначалось под часами, что тремя циферблатами возвышались в сквере на перекрестке Тверской и Садового кольца…
Ныне свидетель новых традиций молодых москвичей бронзовый Маяковский, у ног которого постоянно лежат свежие цветы. Там постоянно собираются молодые поэты, студенты, актеры. Читают стихи, устраивают дискуссии. Там назначаются встречи. Там, против зала Чайковского…
«Дом Пигита», как многие дома в Москве, имел еще и внутренний двор — колодец, куда выходили три корпуса — два с квартирами для многосемейных и третий, состоявший из трех этажей, в которых были студии — мастерские.
Внутри двора был круглый фонтанчик с цветником вокруг и фигуркой мраморного амура на каменной глыбе посредине бассейна. Верхнюю студию, со стеклянным потолком и огромным окном во всю стену, снимал мой отец — Петр Петрович, там он работал до конца своих дней, там написал почти все портреты и многие натюрморты. Теперь там работает и сохраняет картины отца брат мой — художник Михаил Петрович.
В те времена этажом ниже мастерскую занимал художник Якулов, друг отца. Образ его живет и ныне на портрете, написанном Петром Петровичем. Интереснейшая работа эта создавалась в эпоху «Бубнового валета» — общества молодых художников левого направления, искавших новые формы в рисунке и цвете.
Если наша семья жила общей, тесной жизнью, никогда не расставаясь, то нижние соседи наши — Георгий Богданович Якулов с женой Натальей Юльевной — были типичной богемой тех лет, богемой в положительном качестве этого понятия. Жили вдвоем. Жили на широкую ногу. Наталья Юльевна, худая, рыжая, элегантная, умная и обаятельная дама, очень подходила Георгию Богдановичу, небольшого роста армянину, франту и добрейшему товарищу. Дверь их мастерской была открыта днем и ночью, и там постоянно собирались художники, поэты, актеры и какие-то друзья из Армении. Во всех студиях были антресоли. На наших отец складывал уже законченные работы, а у Якуловых там была устроена спальня. Когда, бывало, мне приходилось забежать к ним поутру за какой-нибудь хозяйственной надобностью, то с антресолей высовывались две заспанные физиономии: иссиня-черного, еще не бритого Георгия Богдановича и ярко-рыжей, голубоглазой, белокоже-веснушчатой Натальи Юльевны. Над антресолями вился сизый дымок, а хозяева с папиросками в зубах выглядывали сверху: кто пришел?
Под Якуловыми занимал мастерскую директор Большого театра по фамилии фон Бооль, грузный, угрюмый человек с одутловатым лицом, обрамленным седыми баками. Я запомнила его, вечно опутанного шарфом, в меховом картузе и высоких ботах. Помню, кто-то рассказывал, что Шаляпин, не особенно церемонившийся с администраторами и чиновниками, однажды, осерчав на фон Бооля, крикнул: «Ну, постой! Я из тебя весь фон-то повыбью — одна боль останется!..»
Наша верхняя мастерская была удивительным средоточием трудовой жизни нашего семейства и высокой духовности, внутреннего обогащения для всех, кто приходил туда.
Там мы с братом росли, помогали отцу набивать на подрамники и грунтовать холсты. Там встречались с интереснейшими людьми, позировавшими отцу…
В 1914 году началась Первая мировая война, и отец был призван на фронт, в артиллерию. В мастерской на Большой Садовой жизнь замерла на два года. Мы с мамой оставались на квартире в главном корпусе «дома Пигита». Вот тогда-то и жил с нами вместе дед Василий Иванович…
Жизнь вернулась в мастерскую вместе с отцом, когда кончилась война. Жизнь вернулась в неизбежном своем развороте, к которому далеко не все были готовы. Грянула революция 1917 года. Грозная, неумолимая, несущая одним — катастрофу, крушение всех надежд и распад всех устоев, другим — радость освобождения от унизительной, постоянной и безнадежной зависимости.