У Брассанса есть свой зритель, преимущественно парижский рабочий и служащий. Я спросила одного такого: есть ли у него книжка стихов Брассанса?
— У меня? — удивился он. — А зачем мне покупать книжку и тратить на нее двадцать или тридцать франков, когда я и так знаю его всего наизусть? Его слушать надо, а не читать…
И я видела, как этот человек слушал Брассанса, разделяя все его отношение к бедной девушке Элен, над которой глумятся господа капитаны, и понимая, что презрение наглецов к простолюдинке породило любовь к ней поэта.
Брассанс пел много. Каждая песня его вызывала шумную реакцию зала. Долго еще выкрикивались названия той или иной любимой песни, и он пел, пел и пел, и зрители с восторгом улыбались и стоя аплодировали, скандируя, стуча ногами, посылая на сцену слова одобрения и благодарности.
Я уходила из зала Шайо с каким-то чувством смятения. Так бывает, когда придешь на свидание к любимому человеку и вдруг между вами появляется еще кто-то и властно требует внимания к себе. И тогда это новое ощущение ваше либо должно быть немедленно задушено, либо оно вдруг займет главное место, вытеснив все остальное. Это-то и произошло со мной, приехавшей на концерт Жюльетт Греко.
Мальчик. Смуглый, чернокудрый мальчишка Жорж с ореховыми, круглыми, как у белки, глазами. Отец его, Луи Брассанс, каменщик, уроженец портового городка Сета, который стоит на воде: с одной стороны средиземноморский залив Льва, с другой — огромное озеро То.
Город сверкает белым камнем, красной черепицей и утопает в зелени. И солнце, всегда солнце! Под его лучами черные кудри Жоржа за лето выгорают так, что он выглядит блондином. Еще бы! Он вечно с мальчишками в дырявом баркасе, ловит мулей или играет с дельфинами. Оливкового оттенка тело мальчика, омытое морской пеной, высушенное золотым песком городского пляжа, овеянное солеными ветрами, крепко и мускулисто. Характером он диковат и застенчив. Душой отчаянно смел и предан другу. Волей силен и мятежен. Язык у него специфичный, это язык южных мальчишек, воспитанных на солдатских куплетах.
Отец — южанин, француз, мешковатый, тучный, с благородным романским профилем, с добродушием под насупленными густыми бровями. Мать — красавица неаполитанка. Весь род Брассансов — каменщики с незапамятных времен. Отец сам выложил из камня их новый дом в Сете и мечтал, что сын примет из рук отца эту благородную профессию. Но Жорж равнодушно брал в руки молоток, когда отец заставлял его помогать себе. Он с отвращением глядел на свои вымазанные сажей пальцы, если приходилось помочь отцу перекладывать чей-то камин. Он любил… стихи. И когда начал учиться в школе, то с волнением думал о том, что его школа носит имя поэта сетуанца — Поля Валери. Жорж обожал его, и когда Валери умер, он часто посещал его могилу на городском кладбище, раскинувшемся на холме над Львиным заливом.
В лицее юноше посчастливилось учиться у мэтра Альфонса Боннафе, поощрявшего его любовь к поэзии и впоследствии написавшего интересное вступление к первой книге стихов поэта Жоржа Брассанса.
В 1939 году Жорж, не получив степени бакалавра, уезжает учиться в Париж. Поначалу восемнадцатилетнего парня приютила у себя тетка, но она вскоре умерла, и Жорж переезжает к своим новым друзьям — Жанне и Марселю Планше, сразу оценившим его самобытность и кровно привязавшимся к нему. Супруги Планше дают ему возможность учиться и писать. Одно время он начинает работать на заводе Рено, чтобы хоть как-то обеспечить кусок хлеба, но это не имеет смысла, надо учиться. Брассанс запоем читает библиотечные книги и изводит кубометры бумаги. Мало что его удовлетворяет, но это уже начало творческой жизни, полуголодного существования в оккупированном немецкими фашистами Париже. Жанна и Марсель Планше на всю жизнь остаются его ближайшими друзьями.
Первое выступление Брассанса было в 1950 году в маленьком театре, приютившемся между площадью Бланш и улицей Пигаль. Театрик назывался «Три осла». Первая же песня, с которой вышел он на подмостки, принесла ему репутацию мятежника, трудную репутацию поэта, противостоящего привычному укладу жизни мелкобуржуазного общества. Он восстал сразу, не ища других путей общения с публикой. Песня эта так и называлась: «Плохая репутация».
В селе, чего греха таить,
С такою славою не жить.
Что шумишь, что глух и нем —
Все слывешь черт знает кем!..
Поет Брассанс, и перед его слушателями встает образ забитого нуждой, но честного человека, который пытается бороться с мещанской рутиной, с обывательской психологией. Брассанс не боится признаваться в своем отношении к мелкой буржуазии, он бичует ее с позиции бедняка, которому все равно, ему терять нечего.
И нет нужды пророком стать,
Чтоб горький путь мой предсказать!
По вкусу петлю подберут,
На шее стянут — и капут!
Понятно, что после такого номера в публике кое-кто начал подниматься, громко стуча откидными стульями, и, гремя медалями «тюремной администрации», шипел:
«Стыд! Позор!.. Неужели для этого надо было сражаться и выигрывать войну?» И они уходили для того, чтобы никогда уже не возвращаться. Но было множество и таких, что в восторге кричали, скандировали аплодисментами и требовали повторить. Директору «Трех ослов» Жаку Каннети пришлись по душе вся мятежность Жоржа Брассанса, его народная речь, часто перекликающаяся с народной мелодией, его коренастая осанка каменщика и вельветовая блуза заводского рабочего. Каннети восхищала смелость молодого певца-поэта, с которой он признавался парижанам в своих бунтарских взглядах на «благовоспитанных людей общества». Эта же смелость породила и другую песню, возмутившую «благовоспитанных людей», — «Песня овернцу»:
Тебе, овернец, песнь моя.
Ты, состраданья не тая,
Мне дал четыре чурки дров,
Когда мороз был так суров.
Лишь ты меня согрел, когда
И холуи, и господа —
Благонадежный высший свет,
Захлопнув дверь, сказали — нет!
Так начинал Брассанс свой тернистый путь в искусство. Известная певица Паташу приняла его в свой ансамбль, выступавший в парижском кабаре. Она увидела настоящий, крупный талант в этом неуклюжем южанине, который, не умея раскланиваться и улыбаться, норовил удрать после номера, а Паташу, стоя за кулисами, караулила его, чтобы вернуть на сцену.
Уже в те годы репертуар Брассанса был пересыпан крепкими словами, которыми он старался замаскировать какую-то свою растерянность, печаль и одиночество. В стихах его довольно часто появляется тема смерти, но, по определению Альфонса Боннафе, он относится к смерти «как к некоему семейному персонажу, без трагизма, без пафоса, без драматизма. Он принимает ее запросто, как переход из одного состояния в другое — более устойчивое». Пожалуй, впервые с Брассансом на веселые подмостки мюзик-холла выходит его «смертяга», с которой он на короткой ноге и которой он не боится. Он больше боится недостойной жизни, хотя зубоскалит над ней и резвится, как бы заглушая свою внутреннюю смятенность и тоску смехом. И даже в стихах о смерти у Брассанса ощущение жизни, неопровержимое, как силы природы, и никакой налет времени не будет разъедать этого чувства. Так вынес он на эстраду образ бедняка, сродни персонажу из «Гамлета», в песне под названием «Могильщик»:
Бог видит — суть во мне не злая,
Я людям смерти не желаю.
Но уж когда не мрут они,
Я пухну с голоду в те дни.
Могильщик я — бедняк!
Меня бездушным называют,
Что хлеб на мертвых наживаю.
Но без нужды не стал бы сам
Я рыть могилы мертвецам.
Могильщик я — бедняк!
Этого же периода была песня о бедном крестьянине, написанная в полутонах, необычайно мягко, с глубоким сочувствием к бедняку, вынужденному всю свою жизнь лопатой вскапывать землю. Брассанс выражает всю свою нежность к бедному люду в этой на первый слух безобидной песне, и вдруг в одной строке взрывается его революционный и мятежный дух: «Он создан природою, чтобы лить пот на чужой чернозем». И вся брассансовская горечь за батрака, отдающего жизнь чужому благополучию, выливается в песне «Мартин»:
С лопатой, с мотивом веселым,
Любя на ходу напевать,
Идет он, решимости полон,
На землю свой пот проливать.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Землю и время взрывает один.
Чтоб хлебом себя обеспечить.
Встает человек до зари.
Закинув лопату на плечи,
Уходит копать пустыри.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Землю и время взрывает один.
И нет на лице его злобы.
Гнев сердца ему не знаком.
Он создан природою, чтобы
Лить пот на чужой чернозем.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Землю и время взрывает один.
Когда ж его смерть поманила,
Мартин, не переча судьбе,
Пошел на межу и могилу
Украдкою вырыл себе.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Землю и время взрывает один.
А после с великим смиреньем
Улегся в могильную тьму
И умер, своим погребеньем
Не стоя хлопот никому.
Бедный Мартин, жалкий Мартин,
Спи под землею в поле один!
Я привожу это стихотворение полностью, потому что меня всегда поражали эти строчки, в которых при отсутствии патетики есть взрывчатость чувств и чистота мыслей. И я не знаю в современной французской поэзии более выразительного в своей скорби и любви к народу стихотворения, чем этот брассансовский шедевр.