…Сидим втроем за обедом в ресторане у Сильвио. Это наш первый обед в Провансе. Еда здесь бесподобная. За окнами бушует к ночи налетевший ветер мистраль, а здесь тепло и уютно. Ольга и Ника обсуждают план путешествия, а я молчу. Меня посадят в лимузин и повезут смотреть чудеса.
— Значит, первым делом завтра… — Ника встает из-за стола, Ольга перебивает:
— Первым делом завтра ты захватишь щетку и тряпку, надо вытереть и вымести в машине, понял?
— Понял, — улыбается Ника. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Мы поднимаемся на второй этаж, в наши комнаты, а Ника ныряет в дверь бара, где стоит завеса табачного дыма, сидят за столиками молодые люди и о чем-то яростно спорят.
— Ты думаешь, он поедет к себе в Эгальер? — спрашивает Ольга на площадке. — Ничуть не бывало, он еще с часик поспорит с дружками, подурачится. Это же молодежь!..
Вообще в Европе их сажают преимущественно на кладбищах. Но здесь, в Провансе, они стерегут не вечный покой, а скорее вечную жизнь, поскольку всюду в полях они стоят рядами, высаженные для защиты от ветра, который высушивает виноградники и плантации овощей.
Ван Гог писал из Прованса своему брату Тео: «Меня тревожат кипарисы… Прекрасные, как египетские обелиски».
Сен-Реми де Прованс освящен памятью Ван Гога. Здесь в 1889 году он лечился в больнице для душевнобольных. Об этой больнице Сен-Поль де Мосоль провансальцы рассказывают, что когда-то жители Реймса, бежавшие от варваров, добравшись до Альпий, решили обосноваться здесь и, встретив отшельника по имени Поль, попросили его встать во главе их епископства. Улыбнувшись, отшельник ответил, что он согласен, но при условии, если та палка, которую он воткнет в землю, зацветет. Тут он воткнул в землю свою палку, и случилось чудо: палка вдруг стала покрываться цветущими ветвями. Так основался монастырь. На его карнизах изображения традиционных сирен, химер, кентавров, но есть среди них и фигурка фокусника. Теперь в этом монастыре больница, в которой жил Ван Гог. Он написал за тот год 150 полотен. И когда едешь по городу и по его окрестностям, куда ни глянешь — везде мотивы Ван Гога с кипарисами.
В его пейзаже «Ночное небо», написанном в странном душевном состоянии, над шпилем колокольни Сен-Реми клубятся воздушные волны, и в них, каждая в своем ореоле, сверкают звезды, а на первом плане, как темные факелы, мечутся кипарисы, упираясь в это небесное завихрение. И в вечернем пейзаже «Дорога с кипарисами», где в синем небе фантастика и солнца и полумесяца одновременно, и ветер во ржи, и густая синева отдаленных Альпий, и какие-то два человека, шагающие прямо на вас, посреди пейзажа стоят кипарисы, утверждающие именно природу Прованса.
В это время из Сен-Реми Ван Гог писал другу своему, художнику Эмилю Бернару: «Господи, какое здесь скверное маленькое местечко, как трудно здесь раскрыть интимную сущность природы, чтобы это не было вообще, а действительно — земля Прованса. Чтобы достигнуть этого, надо жестоко работать, и, конечно, выходит немного абстрактно. Ибо ведь надо дать солнцу и синему небу их силу и блеск, а сожженной почве — местами угрюмой — ее тонкий запах тимьяна».
Кипарисы и травы. Густые пучки трав, выбивающихся из-под серых камней. Травы, источающие несравнимый аромат в прозрачный воздух предгорий, травы, которые провансальцы кладут в пищу, которыми лечатся, из которых жмут благовонные масла…
Гланом — первое, что Ольга решила показать мне. Она очень любит раскопки. Гланом был основан во II веке до нашей эры греками из Марселя. Через сто лет завоеван Цезарем, в III веке новой эры разрушен нашествием варваров, при Каролингах снова восстановлен и потом снова разрушен. Только два прекрасных архитектурных памятника стоят в преддвериях раскопок — мавзолей и городская арка. Они остались от времени императора Августа и стоят как две драгоценные игрушки. Сначала была построена арка, служившая, видимо, въездом в город, а потом мавзолей — трехъярусная башенка, увенчанная круглой беседкой на колоннах…
Мы с Никой не очень торопимся в эти раскопки. Но Ольга бежит по древнему городу, ныряя между остатками колонн, жертвенниками из ноздреватого камня, изъеденного временем и покрытого бархатными пятнами мха. Через минуту она уже кричит нам:
— Эй, идите сюда!.. Здесь интересные греческие надписи… Алтарь Геркулеса… — Она машет рукой и удивляется, отчего я не спешу. До чего ж трудно лазать по этим переходам и камням!
— Смотрите, — говорит Ольга, — вот на чем греки выжимали масло.
Мы добираемся с Никой до могучей каменной плиты с желобом, по которому две тысячи лет тому назад стекала зеленоватая душистая струйка оливкового масла в античные амфоры.
Я смотрю вверх и вдаль, на скалистый гребень горы Монт-Госье, напоминающий хребет слона с паланкином.
Смотрю на хаос лесистых отрогов на подступах к этой вершине. Там в провалах глубокие синие тени, а серый камень, обточенный ветрами, ослепителен на этом солнце. Над остатками древнего города в нагретом воздухе плывет тишина. Где-то ее нарушает бульканье воды.
— Священный источник, пойдем посмотрим. — И Ольга ведет нас к «источнику бессмертия».
Заглядываем в глубокий бассейн — там, на дне, журчит кристальной прозрачности вода. Когда-то здесь исцелялись. При раскопках были найдены изображения рук и ног, принесенные в жертву богине Вальтудо — покровительнице источника.
— Может быть, это минеральная лечебная вода?
— Нет, теперь это самая обыкновенная родниковая, — отвечает Ольга. — Целебность ее заключалась в вере тех, кто приходил сюда исцеляться. Они, видно, сами оставляли здесь биотоки, делавшие воду целебной…
Мы бродим по Гланому. Алтари, алтари вроде тумбочек, с лавровыми классическими венками на стенах. Остатки греческих колонн, сложенных из каменных кругов, чуть сужающихся кверху и увенчанных изящными капителями. Храмы, базилики, театр, зал для собраний, святилище — все это было покрыто слоями земли, и в каждом слое жили признаки племен и их цивилизации и культуры. Все это откапывалось, пока не доходило до основания, до какого-то порядка в планировке, до первоисточника.
Раскопки всегда чем-то похожи друг на друга, на всех них лежит печать современной техники и системы разгадки городов-фантомов.
Но когда смотришь на свою тень в парижской шляпе с полями, лежащую на земле между разрушенными колоннами, и вдруг представляешь себе, что вот так же, на этой самой земле, лежала тень обитательницы Гланома, одетой в греческий пеплум, задрапированной шарфом, может быть, с кувшином на плече или корзиной винограда на голове, и было то же солнце, и тот же ветер — мистраль развевал концы шарфа, и стояли те же Альпии две тысячи лет тому назад, и кажется, что осязаешь бесконечность и принимаешь участие в судьбах мира и вечном движении.
Из расщелины между плитами осторожно выползает, шевеля усиками, улитка. И я вспоминаю, что в каком-то справочнике Прованса говорится о древних поверьях и обычаях провансальских пастухов, которые считали улитку целебной. Ее слизью вылечивались гнойники под ногтями, а обожженная в золе добела скорлупа, раздолбленная в порошок и растертая с оливковым маслом в помаду, помогала от ожогов. Не от древних ли эллинских пастухов оставались эти рецепты? Ведь, пожалуй, нет более древней и более живучей профессии, чем пастушество. И снова это же ощущение — улитка приползла сюда из вечности. Я легонько прикасаюсь к ее рожкам травинкой, и она мгновенно исчезает в своей ракушке, как в вечности…
К полудню, набегавшись по камням, мы все проголодались.
— Поедем ко мне, — вдруг предлагает Ника. — Купим дорогой мяса, и я вам его дома приготовлю на углях.
— В самом деле, Ника?! — радуется Ольга. — И ты все это устроишь?
— И еще как!
Ника необычайно легко разрешает самые, на мой взгляд, трудные проблемы. И мы, усевшись в лимузин, бежим на колесах по каменной дороге в Эгальер. Отчаянный мистраль подталкивает нас сзади, хоть мотор выключай! Мы бежим по аллее кипарисов, и они накренились от ветра, словно кланялись нам, провожая с почетом.
Домик, в котором живет Ника, — это каменный сарайчик. По врожденной украинской хозяйственности Ника превратил этот сарайчик в двухэтажную квартиру. Правда, на второй этаж, в спальню, по стремянке я забраться не решилась, но маленькая комната внизу со стенами первобытной каменной кладки, с небольшим окном и случайно где-то раздобытой стеклянной дверью производила впечатление намеренно стилизованного под Средневековье коттеджа. Тут был очаг, который Ника соорудил сам, и полки с посудой, и маленькая походная газовая плита. Большие полки с великолепными изданиями книг по искусству, под ними, возле стены, завешенной ковром, стояли лавки и перед ними круглый стол, раздобытый по дешевке. Тут, на каменной стенке, висела и одна из Никиных работ, конечно, абстрактная: надо же отдать должное времени!
В домике холодно, но Ника приносит со двора хворост, и через несколько минут — теплынь и уют. На столе горит свеча — электричества нет. За окном на фоне оранжевого зарева трепещут под мистралем ветки облетевшего деревца, и вечерние тени крадутся к порогу.
Ника ловко бросает на решетку-грильку куски мяса, сбрызгивает их оливковым маслом, потом бежит в свой палисадник и приносит оттуда пучок тимьяна. Размяв его своими смуглыми пальцами, он посыпает травкой бифштексы, отчего трещат под решеткой искры, а по комнате плывет тончайший аромат. На столе бутылка бордо, сыр, маслины, фрукты, и мы садимся обедать. Пожалуй, это был самый лучший обед для меня в Провансе. Во всем здесь было что-то удивительно естественное, благородное по стилю и очень радушное и веселое.
Дверь неожиданно открылась, и вошел юноша лет восемнадцати, без шапки, в поношенном джемпере и потертых брюках, с несколько растерянными глазами на румяном, безусом лице.
— Входи, Жак. Хочешь кофе? — предложил Ника, снимая с полки еще одну чашку с блюдцем.
Парень от кофе отказался, молча сел в качалку возле камина и закурил сигарету.