ия подгрызает древние крепкие корни национальной культуры, и начинается продажа ценностей, обычная халтура в любом кустарном деле, всегда свято хранившем традиции народного мастерства. Сувениры! О, это страшное слово, обозначающее распродажу стиля, вкуса и торговлю дешевыми массовыми воспроизведениями сокровищ народного искусства, хранящегося в арлезианском и других музеях страны…
Вечером того же дня мы сидели с хранителем Арлатена господином Рукеттом в маленьком арлезианском ресторане под каменными сводами, за столом, на котором горели красные свечи. Рукетт угощал нас национальными блюдами. На стол была подана горячая, с углей, сковорода с половинками помидоров, заправленных дольками чеснока, сдобренных травами, все это шипело в оливковом масле, распространяя одуряющий аромат, и подавалось гарниром к сочным бифштексам, печенным на решетках. Особым способом печенные баклажаны и перец дополняли это блюдо, а когда подали миску пятнистых бобов под провансальским соусом, я вспомнила ту песню поэмы Мистраля, в которой он описывает праздничный стол на ферме у Рамона — отца Мирей.
Мы были вчетвером. Жюльетта, которая, непременно желая присутствовать на празднике в музее Арлатен, приехала поездом, теперь отдыхала в гостинице.
Никто из нас не чувствовал усталости после путешествия по автостраде.
— А вы бывали раньше в Арле? — спросил меня Рукетт.
— Да. Впервые я попала сюда девочкой, с моими родителями и маленьким братом. Отец мой был тогда молодым художником. И я помню даже такой случай, что он посетил лавочку, где Ван Гог покупал краски. Отец мой спросил у хозяина лавки, не осталось ли у него случайно картин Ван Гога. Тот ответил, что есть небольшой портрет девочки, но он испорчен: проткнут гвоздем как раз через щечку. «Обидно! — сокрушался хозяин. — Я бы мог продать его франков за пятьсот, если б он был цел». — «А вы не могли бы мне одолжить его до завтра?» — попросил мой отец. Хозяин решил, что художник хочет сделать копию, полез куда-то на чердак и вытащил небольшой портрет девочки в зелено-голубых тонах, типичных для Ван Гога. Отец взял его с собой, моя мать заштопала дырку в холсте, а папа реставрировал его в манере Ван Гога. На следующий день мои родители принесли картину хозяину лавки. «Пожалуйста, мосье, теперь вы можете продать портрет хоть за две тысячи франков!» — сказал мой отец.
Хозяин был удивлен и растроган, горячо благодарил молодого русского художника, а родители мои, взяв нас, малышей, за руки, беззаботно ушли осматривать Арль.
— А я знаю, чей это был портрет. Это была дочка арлезианского почтальона по фамилии Рулен. Ее звали Марселиной. Теперь, конечно, этот портрет где-нибудь в частной галерее и оценивается в сотни тысяч франков!
Наша беседа затянулась допоздна. Уже никого в ресторане не осталось, одни мы сидели при свечах, допивая душистое местное вино…
А потом я оказалась в уютной комнате, отделанной кретоном с розовыми гирляндами, из этого же кретона были и занавеси на окнах, и покрывало на традиционной широченной кровати. Я улеглась в этом сказочном розарии. За шторами в полуоткрытое окно не доносилось ни звука из уснувшего дворика отеля «Арлатен», в котором нам отвели комнаты. Арль спал под небосводом, усыпанным осенними мерцающими звездами, так вдохновенно воспетыми Мистралем.
Жюльетта пришла к нам в отель рано утром и застала меня в холле, где я, сидя за низеньким столиком, торопилась закончить составленные речи. Я не чувствовала себя настолько владеющей французским языком, чтобы решиться выступить с импровизацией. Наконец все было готово, и мы вчетвером отправились в музей.
Конференц-зал музея Арлатен, где должна была состояться торжественная встреча, занимал часть первого этажа всего музея. Когда мы пришли, у входа в зал уже толпились видные деятели Прованса, дамы в пышных национальных костюмах, депутаты, писатели, художники, молодые и старые почетные горожане и гардианы в сомбреро.
Публика заполнила весь зал. В первом ряду сел мэр города, молодой коммунист Перро, с ним рядом его супруга и несколько дам в национальных костюмах, юбках со шлейфами, которые они держали на петельках на кисти руки, в кружевных накидках и арлезианских наколках на прическах; это были первая «королева красоты 1932 года» — мадам Анжель Берне и последняя «королева красоты 1972 года» — Мариам Ионнэ.
В президиум были приглашены почетные гости, хранитель музея Рукетт, советник муниципалитета Перайон и наш советник по вопросам культуры Ю. В. Борисов. Маленький энергичный старичок, президент музея, академик, писатель Андре Шамсон пригласил меня занять место в центре и обратился ко мне с торжественным словом:
— Мадам, мы очень просим вас рассказать, каким образом пришла к вам мысль перевести поэму нашего лучшего поэта Фредерика Мистраля? Как и где вы осуществляли это и где будет опубликована эта работа?
Почему-то я настолько привыкла к мысли о том, что эта церемония совершенно необходима, что не чувствовала ни волнения, ни смущения за свой язык, ни страха перед большой аудиторией, я взяла свой листочек гостиничного бланка, на котором была наспех нацарапана моя речь, встала и начала:
— Господин мэр! Господин президент! Дамы и господа! Дорогие друзья! Три года тому назад мне довелось присутствовать на вашем традиционном празднике гардианов в Сент-Мари-де-ля-Мер. Это было настолько интересно и впечатляюще, что мне захотелось поглубже познакомиться с вашим чудесным краем — Провансом, с его народом, с его обычаями и традициями и его богатой культурой. А это все тесно связано с именем вашего великого поэта, основателя школы фелибров, — с именем прославленного Фредерика Мистраля.
Это имя известно у нас в Советском Союзе. О Мистрале знают студенты университета, они интересуются подробностями его жизни, его творчеством, но никогда еще ни одной строчки его произведений не было переведено на русский язык. И мне пришло в голову, что невозможно оставлять моих соотечественников в таком неведении, я решила перевести лучшую поэму Мистраля «Мирей». Таким образом, мне выпало счастье первой открывать эту страницу мировой литературы нашим советским студентам и нашим читателям…
И я рассказываю о том, как я работала на Николиной Горе. И о том, что книга будет напечатана издательством «Художественная литература», рассказываю о том, что иллюстрировал ее Александр Адабашьян, и о папке, которую я сама расшила узором в русском стиле.
— И вот, — заканчиваю я, — благодаря вниманию общественности и авторитетных людей Арля и благодаря вниманию и помощи нашего советского посла в Париже я счастлива вручить господину академику Андре Шамсону этот манускрипт, который прошу руководителей этого прекрасного музея Арлатена принять как мой скромный вклад в дело культурного содружества между Францией и Советским Союзом…
С этими словами я передаю мою папку с манускриптом академику, и он, растроганный, отвечает мне речью, вдохновенно импровизируя:
— Сейчас в нашем музее происходит глубокое и серьезное общение с вашей страной, страной великих поэтов. И ваше присутствие здесь, и тот драгоценный подарок, что вы сделали нашему музею, помогают взаимопониманию и широко поддерживают культурную связь между нашими странами…
Академик Шамсон не раз бывал в Советском Союзе, он дружил с Алексеем Толстым, с Эренбургом, с Фадеевым, и я чувствую, что для него все происходящее дорого и, несмотря на некоторую традиционную напыщенность его слов, в голосе его звенит какая-то струна подлинного чувства и суховатое лицо светится мягкой и доброй улыбкой.
— И все-таки, хоть никто из нас не знает русского языка, нам бы всем хотелось услышать, как звучит наш Мистраль по-русски, — говорит Шамсон. — Не могли бы вы прочесть нам несколько строф из поэмы? — Он протягивает мне рукопись.
Я раскрываю ее и начинаю читать по-русски стихи Мистраля. Зал замирает от любопытства и удивления. Строчки Мистраля, которые на русском языке точно воспроизводят ритм и музыку стиха, сейчас звучат в этих стенах, которые слышали самого Мистраля, отдававшего этому музею свои лучшие побуждения, гордившегося им, как своим детищем. Я смотрю на лица арлезианцев — они узнают в русской речи строчки поэмы, которую знают наизусть со школьной скамьи, и это заставляет их улыбаться и одобрительно кивать мне в такт ритму стихов. Я заканчиваю чтение под взрыв аплодисментов. После меня слово берет высокий худой брюнет, это господин Перайон, советник по делам культуры при муниципалитете.
— Ваше присутствие здесь, мадам, и ваш драгоценный подарок, который вы сделали нашему городу, — это одна из тех попыток, о которых говорил советский поэт Маяковский и которые помогают созданию того необходимого взаимопонимания между народами, чтобы давние наши мечты о братстве стали явью, — говорит Перайон. — И мы горячо желаем, чтобы это событие в музее было началом широкого культурного общения между вашей страной и нашим городом.
Заканчивает приветствие Перайон и преподносит мне большую бронзовую медаль к 2000-летнему юбилею города Арля, и тут встает из первого ряда «королева Прованса» Мариам Ионнэ. Шурша длинным платьем из бледно-зеленого муара, она подходит к столу президиума и подносит мне огромный букет пунцовых роз. От белопенной кружевной накидки ее и белой наколки на прелестной головке исходит какое-то сияние. Смуглое лицо улыбается, и мне кажется, что я вижу ту самую Мирей, с которой я провела вместе столько одиноких зимних вечеров среди заснеженных сосен Николиной Горы.
Громадных два тома провансальского французского словаря, составленного Мистралем, передает мне в подарок академик Шамсон. Это редчайшее издание, в нем восстановлена вся жизнь провансальского языка. Каждое слово имеет свою историю, своих собратьев на латинском или греческом, на арабском или древнееврейском, на испанском или итальянском языках. Издание иллюстрировано множеством фотографий Мистраля, от самого детства, через всю жизнь до снимков с памятников поэту, воздвигнутых ему во всех городах Прованса. Я принимаю эти два тома, которые едва можно поднять. Церемония закончена. И вот уже присутствующие идут осматривать музей.