Из-за деревьев шел к нам еще молодой, невысокий человек в робе. В руках у него были две бутылки белого вина. На загорелом лице серые глаза, опушенные пшеничного цвета ресницами, смотрели чуть насмешливо, густые рыжеватые волосы лохматились над высоким, упрямым лбом. Весь он был ершистый и мятежный, словно всегда готовый отразить нападение. Чувствовал он себя свободно и уверенно, хотя движения его были сдержанны. Жюльетта познакомила нас, и мы уселись перед террасой за садовым железным столиком, на таких же креслицах. Вскоре появилась жена Поля, худенькая, ничем не примечательная особа, но, видимо, умевшая здорово держать в руках мужа. Именно она только с одним помощником-работником могла снять весь урожай винограда и распорядиться с хранением массы овощей и фруктов. Прибежали и дети — дочка-подросток, длинноногая, крупная блондинка скандинавского типа, и сын, шустрый рыжий мальчик лет девяти.
— А где же пасутся ваши коровы? — спросила я Поля, с интересом разглядывающего стеклянные баночки с черной икрой, которые я поставила на садовый столик.
— А! Коровы? Я сейчас их позову, они тут, поблизости.
И, сложив руки рупором, он протяжно закричал: «Ойэ-э-э!
Ойэ-э-э!» И не прошло минуты, как из-за дальних куп вдруг показались пятнистые, черно-белые коровы. Они шли на нас стадом и, подойдя совсем близко, остановились, удивленно мыча, словно вопрошая, зачем их вызвали сюда в такой неурочный час. Потоптавшись на лужайке, коровы повернулись и понуро пошли на пастбище. Поль, посмеиваясь, стоял, заложив руки в карманы. Жена его принесла крекеры и стаканы, Жюльетта разлила по ним удивительно вкусное розовато-белое вино с их собственных виноградников. Все принялись угощаться. Намазав икры на крекер, Поль с наслаждением отправил его в рот.
— Манифик! — возгласил он. — Великолепная икра!
Мы пили, смеялись, и неожиданность этой обстановки, простота и удивительный, осенний, какой-то пуссеновский пейзаж — все располагало к душевному отдыху и некоторой деревенской лени и бездумью.
Я смотрела на Поля, уплетавшего черную икру с таким же азартом, как и его сынишка, и чувствовала, что сидит в нем глубоко укоренившаяся от предков-галлов неукротимая ненависть ко всякого рода зависимости, ко всему, что накладывает свою лапу на национальную культуру и свободу, стремясь подавить ее цивилизацией и новыми достижениями технического прогресса. И в душе моей рождалось чувство глубокой солидарности с этим прямодушным и грубоватым праправнуком убитого президента Сади Карно, именем которого названы улицы почти во всех городах Франции…
Обедали мы в ресторане городской гостиницы в Пуйи, где Жюльетта заранее заказала для нас отличный обед из местных блюд. Дородная хозяйка ресторана встретила нас воркотней по поводу запоздания: уже больше двух часов, кухня запирается на перерыв, люди должны сами покушать (во Франции обеденное время священно даже для поваров, которые с утра до ночи заняты приготовлением еды!). Но Жюльетта, которую здесь все знали и любили, умилостивила матрону, и мы провели еще около часа в светлом зале пустого провинциального ресторана, беседуя и перебирая в памяти все случившееся с нами за двое этих необычайных суток.
Срок моей визы подходил к концу, пора было возвращаться домой. Еще одна встреча у посла, с подробным отчетом о нашей деятельности в Провансе.
Еще одно выступление в торгпредстве, где я читала рассказы из рукописи «Кладовая памяти».
Еще одно утро с посольскими детьми, младшими школьниками, приготовившими к этой встрече большую выставку рисунков к моей книге «Наша древняя столица», которую они штудировали в классе.
Еще несколько прощальных визитов к родным Жюльетты, и вот приходит час расставанья с Парижем. Это ранний утренний час, когда едешь по городу на аэродром и еще улицы не загружены движением машин, и тут отчетливо запоминаются какие-то шумы города: унылый звон католического колокола над собором Сен-Рок; грохот поднимаемой железной витрины магазина; свист на палубе барки, медленно движущейся по каналу.
«Ту-ру, ту-ру» полицейской машины, спешащей на место происшествия.
Тарахтенье мусорного контейнера, переминающего отбросы из железных баков, которые опрокидывают туда негры-мусорщики в громадных рукавицах.
Запоминаются еще редкие прохожие, и газовая колонка Эссо, где мы заправляемся бензином, и этот удивительный, протуманенный солнечный луч, отраженный стеклами еще закрытых окон. Париж дышит после ночной прохлады еще не отравленным выхлопными трубами автомобилей воздухом, и я прощаюсь с этим неповторимым городом — мы выезжаем из него на шоссе, ведущее к аэродрому Орли.
Аэровокзал. Я бегу мимо каких-то пассажиров, лениво разглядывающих витрины ларька «сувениров», и птичьего вида старых англичанок, подагрическими руками выбирающих «порт-кле» в виде железных Эйфелевых башен, качающихся на кольце для ключей.
Надо еще заполнить анкету, предъявить мой красный паспорт с золотым гербом моей родины. И вот все. Вещи сданы в багаж, билет проверен.
В самолете душновато. Пассажиры рассаживаются, вешают пальто, достают клетчатые пледы с верхних полок, шуршат газетами. Наконец сигнал к закрытию входа, наш самолет катится по трассе, сначала медленно разворачиваясь, останавливаясь, потом, будто набрав воздуха в легкие, начинает весь сотрясаться с тарахтеньем, потом решительно срывается с места, мчится по дорожке, в иллюминаторе видишь кромку газона с какими-то полевыми цветочками, пригнутыми до земли бешеным ветром пропеллеров, и через мгновенье непонятно почему земля оказывается далеко внизу…
Летим, летим, и чем выше, тем спокойней и неподвижней в корпусе самолета. Начинается обычная, особая, полная покорности судьбе жизнь между небом и землей. В эту минуту чувствуешь какой-то прилив уважения и даже нежности к экипажу самолета, с упованием глядишь в спокойные лица механиков, радистов и стюардесс, выходящих из узких дверей, прислушиваешься к их смеху и таинственным, отрывистым переговорам, с готовностью берешь леденцы с подноса, которыми обносят пассажиров молодые девушки в форме. Тебе приносят журналы, завтрак на легких деревянных подносах, предлагают фруктовый сок, шампанское, коньяк, ты ешь почему-то в обязательном порядке, даже если не голоден, чтобы все время осязать и ощущать реальность существования в почти нереальном, в почти безвоздушной атмосфере, где 60 градусов ниже нуля за дюралюминиевой оболочкой, в которую замкнуты больше полета драгоценных человеческих жизней.
Через три с половиной часа мы плавно, незаметным толчком обретаем нашу родную посадочную полосу среди трав, и уже наши какие-то русские цветики, встречая нас, кланяются нам до земли…
Стюардесса с пухлым беленьким личиком под синей пилоткой, сдвинутой на соболиную бровь, улыбаясь, протягивает мне сувенир, которые преподносят пассажирам. Это опять же «порт-кле» — круглая бляшка, на синей эмали — серебряный корпус Ила. А с обратной стороны… О! С обратной стороны кое-что ошарашивающее вас: передвижной календарь — 1972–1997 год! Все месяцы, дни и числа на двадцать пять лет вперед! Я в оцепенении смотрю на этот черный диск, потом робко поворачиваю его и вижу: 1991 год, январь, 20-е число — воскресенье. И сразу осознаю всю неминуемость рока. Нет, лучше не вертеть диска, который содержит твои годы, месяцы и дни с неизвестными горестями и радостями, цифры, среди которых последний день и число твоего существования…
Лучше я повешу на это колечко ключ. Ключ, на который я запру мою «Кладовую памяти», выбрав из нее все, что накопилось, и я запираю ее до следующего посещения!