ѣ были вездѣ и всюду, и вблизи, и вдали, и днемъ, и ночью, и не только при жизни Мустафы, но еще до его рожденія. Для него — всюду и вездѣ. И не только онѣ были для него одного, но и для всѣхъ такихъ же, какъ онъ, но не для всѣхъ людей, потому что не всѣ люди живутъ за заставами, иные, какъ будто, сами ихъ строятъ. Все это стало Мустафѣ такъ ясно; но не успѣлъ онъ даже опомниться и придти въ себя отъ этой самой ясности, какъ уже снова померкъ свѣтъ въ его темной головѣ.
— На все воля Аллаха,— пробормоталъ онъ, опуская голову…
Лишь только сказалъ Мустафа эти слова, вскочилъ зрячій факиръ на ноги и воскликнулъ:
— Жалкій же ты человѣкъ, жалкій, жалкій, несчастный. И гдѣ же такія люди родятся, которые ничего, ничего не знаютъ, ничего не понимаютъ, а только жмутся да ежатся. Горе, горе такимъ людямъ. Весь свой вѣкъ они такъ и не отличаютъ огурца отъ ананаса. Весь свой вѣкъ они нюхаютъ кизякъ и думаютъ, что это амбра. Да, такъ и должно съ ними быть, потому что словъ правды они не отличаютъ отъ словъ лжи. Они перемѣнили свой умъ на чужой умъ, свои мысли и свои чувства на чужія мысли и чужія чувства. Даже свою совѣсть они перемѣняютъ на чужую совѣсть. И, что всего хуже, они сами не замѣчаютъ этого. Самихъ себя они наизнанку выворачиваютъ, да еще съ чужой помощью. Они сами сдѣлали себя червяками, которые ползутъ по землѣ и какъ будто просятъ, чтобы ихъ не раздавилъ первый прохожій. Если они и придутъ когда нибудь къ самой правдѣ, такъ тотчасъ же въ нее упрутся, и даже не лбомъ, а затылкомъ, и эту самую правду такъ и не отличаютъ отъ навоза. Ихъ тѣсныя каморки построены изъ ихъ слезъ да изъ чужихъ обманныхъ словъ. Ихъ голодная, собачья жизнь потому и голодная, что они думаютъ питаться не своими дѣлами, а чужими словами. Горе такимъ, горе такимъ! На нихъ не благословеніе, а проклятіе Аллаха, потому что Аллаху дороги не нѣкоторые люди, а весь человѣческій родъ!
Мустафу какъ громомъ поразили всѣ эти рѣчи. Его сердце чуяло въ нихъ и гнѣвъ, и упрекъ, и слезы. Что то въ глубинѣ души шевелилось у Мустафы и говорило ему о многомъ, многомъ. Только умъ отказывался и никакъ не могъ понять, о чемъ же собственно идетъ рѣчь и на что негодуетъ святой человѣкъ — факиръ. Оба факира стояли передъ Мустафой гнѣвные, грозные, вдохновленные. А онъ сидѣлъ передъ ними на землѣ, низко, низко опустивъ свою темную, бѣдную голову и думалъ только объ одномъ: какъ бы ему съежиться еще больше, хоть бы провалиться сквозь землю. Факиръ это замѣтилъ и сжалился надъ Мустафой.
— Другъ,— сказалъ онъ болѣе кроткимъ голосомъ,— если ты дѣйствительно хочешь справедливости добиться отъ враговъ правды, то вотъ тебѣ мой совѣтъ: прежде всего не будь темнымъ и глупымъ; во-вторыхъ, не будь слабосильнымъ отъ голода, а въ третьихъ, не будь трусливымъ. Остальное все приложится. Темнота, бѣдность и забитость мѣшаютъ торжеству правды и помогаютъ ея врагамъ.
— Кто же эти враги? — робко спросилъ Мустафа.
— А ты этого не знаешь? — спросилъ факиръ. Вотъ кто они такіе: всѣ слуги затемнѣнія, всѣ слуги обѣдненія, всѣ слуги униженія.
Не успѣлъ Мустафа опомниться, какъ факиры были уже далеко, а онъ остался одинъ подъ тѣнистымъ деревомъ и съ той же самой темнотой и путаницей въ головѣ. Казалось, онѣ стали еще гуще. А солнце свѣтило весело, весело. Виноградинки зеленѣли, распространяя душистый ароматъ. Поля были усыпаны цвѣтами. Желтѣли пашни… А Мустафа установился на нихъ глазами и думалъ:
— А вѣдь… эти пашни и поля — помѣщичьи.
Два дня спустя послѣ этого, шелъ Мустафа по городской улицѣ, пробирался къ тому мѣсту, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтиться съ женой. Видитъ онъ, что у одного дома стоитъ большая толпа народа. Протолкался Мустафа сквозь толпу, смотритъ, на большомъ дворѣ сидитъ кадій (судья), такой бородатый, мясистый, внушительный и разбираетъ разныя жалобы, и разбираетъ какъ будто очень премудро и обстоятельно. Пришла и Мустафѣ въ голову такая мысль:
— Отчего бы и мнѣ не пожаловаться на своего обидчика.
Выбралъ Мустафа время, подошелъ къ судьѣ и изложилъ передъ нимъ свою жалобу, какъ умѣлъ, краснорѣчиво и со всѣми подробностями. А въ концѣ своего разсказа возопилъ жалобнымъ голосомъ:
— Объясни мнѣ, премудрый кадій, можно ли человѣка наказывать за куриную вину?
Кадій задумчиво наклонилъ свою голову, погладилъ бороду, взялъ трубочку, затянулся, разъ, другой, третій, подумалъ-подумалъ, пристально посмотрѣлъ на Мустафу и сказалъ:
— Это смотря по тому, какая курица и какой человѣкъ.
Послѣ этого онъ сталъ Мустафу разспрашивать: сколько у этого его обидчика, Рустема-паши, десятинъ земли, и сколько коровъ и быковъ, сколько онъ блюдъ за обѣдомъ ѣстъ, и какъ раскрашены чубуки его трубокъ. Обо всемъ этомъ кадій разспрашивалъ долго и обстоятельно, а когда Мустафа отвѣчалъ ему, что онъ кой-чего не знаетъ, кадій снова начиналъ гладить свою длинную бороду, вскидывалъ глазами на Мустафу и говорилъ:
— Вотъ и видно по всему, что ты глупый человѣкъ.
Бѣдный, запуганный Мустафа кряхтѣлъ и ежился подъ разспросами кадія и отвѣчалъ ему все невпопадъ. Наконецъ, кадій окончилъ свои разспросы, велѣлъ себѣ подать новую трубку, опять затянулся разъ, другой, третій и грозно приказалъ Мустафѣ:
— А ну-ка повернись!
Мустафа повернулся.
— А ну-ка еще разъ повернись! — сказалъ кадій.— Что же у тебя локти не заштопаны? — еще болѣе грознымъ голосомъ спросилъ судья.
Мустафа съежился и затрепеталъ.
— Ты, я вижу, человѣкъ глупый, а, кромѣ того, бѣдный, а кромѣ того робкій какъ заяцъ; такіе люди всегда любятъ жаловаться и сваливать свою собственную вину на того, кого они сами же огорчили. А потому уходи-ка ты съ моихъ глазъ долой!
Не успѣлъ Мустафа опомниться, наскочили на него два здоровыхъ гайдука, служители кадія, дали ему хорошаго «раза» въ бокъ, да въ спину, да по загривку. Мустафа благодарилъ Аллаха, что кое-какъ ноги унесъ со двора премудраго кадія. Прибѣжалъ онъ на площадь, на то самое мѣсто, гдѣ долженъ былъ встрѣтиться съ женой. Видитъ онъ еще издали, что Хадиджа уже тамъ. Мустафа подбѣжалъ къ Хадиджѣ и разсказалъ ей, какъ умѣлъ, все что было за эти три дня. Слова факировъ онъ помнилъ, а что они означаютъ, — что-то плохо разумѣлъ. А вотъ слова кадія были ему очень понятны, а, главное, внушительны. Одно только было ясно и Мустафѣ и его женѣ, что къ первой его обидѣ прибавилась еще обида.
Хадиджа разсказала, что искала, искала и не нашла своего сына Гассана, зато одинъ добрый человѣкъ обѣщалъ ей работу на огородѣ по полъ-піастра въ день
— Что же, сказалъ Мустафа, и то хлѣбъ. Иди работать хоть ты. А я тоже гдѣ нибудь попытаю счастья.
Между тѣмъ про себя онъ думалъ въ это время:
— Ужъ на этого-то обидчика я навѣрно управу найду!
Добрые люди научили Мустафу, къ кому надо идти жаловаться на кадія. Лишь только Мустафа распрощался съ женой, сейчасъ же отправился «къ кому слѣдуетъ», разсказалъ о всѣхъ своихъ обидахъ и злоключеніяхъ и получилъ отъ него, какъ тотъ ему объявилъ, «что слѣдуетъ», т. е. по двѣ хорошихъ затрещины.
Послѣ этихъ обидъ Мустафа ужъ вовсе не унимался. Онъ даже не понималъ, что съ нимъ такое творится. Не то, чтобъ онъ смѣлѣе сдѣлался, а просто-напросто сталъ чувствовать, что молчать совершенно не можетъ: разсказываетъ всѣмъ и каждому о своихъ обидахъ. И остановиться не въ силахъ, словно не онъ говоритъ, а самъ языкъ его говоритъ. И въ деревнѣ говоритъ, и дорогой говоритъ, и въ городѣ говорить, и на постояломъ дворѣ говоритъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше, потому что кто его ни слушаетъ, тотъ только поддакиваетъ: «Такъ, такъ! И у насъ такъ!» Мустафа какъ будто даже и забылъ искать правду. Говорить онъ о неправдѣ да о своихъ обидахъ,— и становится легче на душѣ, потому что эта самая неправда и есть настоящая правда. Но и это совсѣмъ не утѣшаетъ Мустафу. Онъ и жмется и ежится и все таки еще не теряетъ надежды управу найти на обидчиковъ. Но къ какой «управѣ» онъ не придетъ, вездѣ бываетъ съ нимъ одно и то же. Иные даютъ ему на прощанье одну затрещину, а иные двѣ, а то и три. И чѣмъ кто выше по чину и рангу, тѣмъ крѣпче затрещина. Мустафа даже о хлѣбѣ думать пересталъ. На его счастье, хлѣба у него всегда на ѣду хватало, потому что добрые люди въ сухой краюшкѣ или вареной картошкѣ ему не отказывали. Глодалъ Мустафа краюшку и про себя, думалъ: «слава Аллаху, во всемъ воля его!» Этими словами старался Мустафа какъ нибудь утѣшить свою смущенную душу. Онъ ихъ прибавлялъ чуть не къ каждому слову. Онъ словно пробовалъ ими замѣнить ѣду и питье; онъ желалъ такимъ способомъ сдѣлать такъ, что - бы всѣ его несчастья показались ему счастьемъ. Воля Аллаха! Воля Аллаха! А ѣсть, какъ на зло, попрежнему хочется. Спина да пятки отъ побоевъ попрежнему болятъ. А обиды по-прежнему чувствуются. Легче бы было, если бы онъ, Мустафа, всю свою прежнюю жизнь не у себя въ безобидномъ навозѣ прожилъ, а среди людей,— обидчиковъ,— тогда бы онъ, по крайней мѣрѣ, къ ихъ обидамъ съ малолѣтства привыкъ.
И шелъ день за днемъ и мѣсяцъ за мѣсяцемъ. И съ каждымъ днемъ Мустафа все яснѣе и больнѣе на своихъ бокахъ чувствовалъ, что и вправду онъ глупый и темный, бѣдный и даже нищій, запуганный и придавленный человѣкъ. Такимъ людямъ только одно и остается: не жить, а мыкаться. Валяться подъ чужими колесами, чужимъ колотушкамъ, въ родѣ какъ мясной наковальней служить. И порою невтерпежъ становилось Мустафѣ. Забирался онъ куда-нибудь въ темный уголъ, подальше отъ людей, садился на землю, обхватывалъ свою бритую голову руками, опускалъ ее къ себѣ на колѣни и принимался выть:
— О-о, ой-о, ой! О-о-ой-ой! В-во-всемъ, в-в-во-всемъ о-о-ой воля Аллаха.
Но вотъ что было особенно тяжело; выть онъ завывалъ, да только въ-сухую. Слезы никакъ не шли изъ его глазъ. И такъ ему иногда хотѣлось поплакать, что онъ даже самъ себя щипалъ и царапалъ.
И вотъ, однажды, не зная куда дѣться отъ такого душевнаго изнеможенія, пошелъ онъ въ духанъ и сталъ горячо молить духанщика, чтобы тотъ повѣрилъ ему вина въ долгъ. Онъ и просилъ, и молилъ о вин