То, что случилось затем, Кату показалось чудом. Не просто магией, связанной с чьими-нибудь способностями или с техникой, работающей на пневме. Именно чудом. Необычайным событием, поражающим воображение.
Справа от Джона стояла женщина. Она не возникла из ниоткуда, не появилась внезапно – она просто была рядом с ним. Как во сне: только что снилось, что идёшь в одиночестве по лесу, и вдруг начинаешь говорить с другом, который, оказывается, уже давно за тобой следует. Так и Джил. Она всё время стояла возле Джона, только раньше Кат не мог её заметить.
А ещё она была богиней.
Взгляд Ката машинально отмечал, что Джил – высокая и стройная, что её лицо бесстрастно, а глаза отсвечивают жёлтым кошачьим блеском, что седые волосы спускаются до лопаток, и что одета она очень просто, в домотканое серое платье.
В то же время Кату хотелось упасть перед ней ничком, поклясться в вечной службе и молить о благословении. Ни одна женщина на свете (включая Аду) не пробуждала в нём такие эмоции. Это не было вожделением, любовью такое тоже было назвать трудно; пожалуй, единственным подходящим словом стало бы «поклонение». Лишь огромное усилие воли удержало Ката на месте.
Искоса он взглянул на Петера: тот, конечно же, не выдержал и, поднявшись с места, побрёл вперёд, прямо к опасной преграде. Тогда Кат тоже встал, шагнул к нему и, схватив за шиворот, встряхнул так, что лязгнули зубы.
Петер перевёл дух.
– О, – сказал он. – О-о.
– Ну всё, – послышался голос Джона. – Они уже поняли. Только им доказательств не хватает. Принесёшь?
Кат моргнул. Слева от Джона стояла ещё одна Джил. Она держала в руках детскую люльку, внутри которой виднелось свёрнутое маленькое одеяло – полинявшее от времени, с блёклым цветочным узором.
– Ещё, – сказал Джон.
Теперь его окружали три женщины. С одинаковыми лицами, в одинаковых платьях. Наверное, если бы кто-то взялся сосчитать седые волосы на их головах, то результат не отличался бы ни на один волосок. У третьей Джил в руках были игрушки: деревянный солдат, исцарапанный паровозик и сдутый мяч.
– И ещё, – произнёс Джон, криво ухмыляясь.
Четвёртая копия богини подняла над головой нечто, напоминавшее маленькую картину, какие вешают над камином. Это был глиняный слепок в резной рамке. Покрытая трещинами поверхность гипса хранила отпечатки двух младенческих ступней.
– Решили такое сделать, когда ему исполнился год, – произнёс Джон с усилием. – На память. Рамку я сам вырезал…
Сейчас он выглядел глубоким стариком. Лоб прорезали морщины, скулы бугрились желваками, губы вытянулись в линию. Когда Кат отвёл взгляд от Джона, то обнаружил, что копии Джил исчезли – она вновь стояла в одиночестве.
– Это не иллюзия, – хрипло произнёс Джон. – Моя жена умеет телепортироваться. Недалеко, но мгновенно. И создавать двойников. Вот сейчас сделала троих и послала в хижину за детскими вещами. Всё ради тебя, громила. Ради доказательств. Тебе как – хватит, или больше надо?
Петер деликатно кашлянул. Кат глянул вниз, обнаружил, что до сих пор сжимает в руке ворот его рубахи, и разжал пальцы. Потом снова поднял глаза на Джил.
Обычная женщина. Худощавая, загорелая. Пожалуй, её можно было назвать красивой, если бы не застывший тоскливый взгляд.
Джил склонила голову набок.
– Она говорит, что больше не будет принимать божественный облик, – сказал Джон после недолгого молчания. – Говорит, что не рассчитала сил. Но надо было как-то убедить вас, что она – настоящая.
– Ничего, – с трудом разлепив спёкшиеся губы, сказал Кат. – Доказательства… В самый раз. Спасибо.
Петер вдруг отколол такую штуку: размашисто шагнул вперёд и низко поклонился, а после, выпрямившись, протянул ладонь к Джил.
– Сударыня, – сказал он. – Сударыня, мне очень жаль… Очень жаль, что так вышло с вашим сыном. Правда.
Кату показалось, что глаза Джил заблестели ярче.
– И мы… – Петер помедлил, потом вытянул вторую руку. – Мы с Демьяном обязательно его вам вернём. Ну, или как следует постараемся. Обещаем. Правда, Демьян?
Он оглянулся на Ката.
Кат не ответил. Он смотрел на Джил. Смотрел, как богиня меняется в лице. Прикусывает губу. Опускает веки.
Потом её плечи вздрогнули, и она исчезла. Словно никогда здесь не появлялась.
Джон раскрыл портсигар. Тот оказался пустым. Джон повертел портсигар в руках, потом с треском захлопнул крышку.
– Ну, парень, – сказал он Петеру негромко, – давно с ней такого не бывало.
– Простите, пожалуйста, – пробормотал Петер, – я всё испортил.
– Да нет, наоборот, – сказал Джон и поднялся на ноги. – Она ведь точно каменная ходила уже сколько лет. Ни улыбки, ни слёз. Словечка не услышишь – только смотрит, если что-то надо, а я у неё в голове читаю. Как вот сейчас. И почти всё время невидимая. Я-то знаю, где она, да только от этого не легче. А ты её… Ты её, кажется, расшевелил. Спасибо тебе.
Петер покраснел и потупился.
Джон прошёлся, разминая ноги, и легонько пнул ведро.
– Знали бы вы, как мне вас неохота отпускать, – сказал он.
– Неохота? – Кат поднял голову.
– Да. Вы мне понравились.
– Чем же? – удивился Петер.
Джон покрутил ногой в стоптанном ботинке, растирая брошенный часом раньше окурок.
– Страданием своим, – отрывисто, сквозь зубы сказал он.
– Страданием? – переспросил Петер.
Джон выпрямился.
– Именно, – сказал он. – У вас обоих кое-что есть за душой. То, что не даёт покоя. То, что не можете забыть. Не можете простить себе. Мне отсюда вас не прочитать: многоуровневая блокада, мать её. Но опыт, знаете ли... Так как? Прав я, или нет?
Петер сгорбился, разглядывая собственные ботинки, покрытые засохшим песком и хвоей.
– Да, – выдавил он.
Кат промолчал. Джон поглядел на него из-под шляпы и понимающе кивнул.
– Я в вас верю, – сказал он. – Верю, что не бросите всё на полпути, как те, кто здесь до вас шлялись. Пойдёте до конца. Страдание, ребята, оно всегда вдохновляет. Не даёт сказать: да ну его, своя рубашка ближе к телу, живём один раз, пускай другие жопу рвут…
Петер вздохнул – тяжело, длинно. Как-то совсем непохоже на себя.
– Удачи вам, – добавил Джон. – И это… Как машинку у берега найдёте, сразу на Батим не кидайтесь. Там хреново. Нужно бы подготовиться.
– Я подготовлюсь, – сказал Кат.
«И попрощаюсь», – добавил он про себя.
IX
Да, они многое знают, и многое им подвластно; их можно назвать всеведущими и всемогущими. Хотя это, пожалуй, вопрос точки восприятия. Меня тоже некоторые считают всеведущим и всемогущим, а я… Ладно, проехали.
Но их власть ограничена пределами земель, которые им принадлежат – не говоря уж о выходе за пределы планеты. Даже для небольшого вмешательства в дела Батима им потребовалась сложная операция, в которой была задействована целая команда агентов влияния и один мелкий батимский божок – к сожалению, не оправдавший надежд, так как за дурной характер и склонность к интригам коллеги буквально закопали его в землю живьём.
Лучший Атлас Вселенной
Снег валил, валил, валил. Китеж лежал на берегу скованного льдом Стеклянного моря, городская ратуша несла сквозь тучи золотой кораблик на шпиле, а снег всё падал, будто собирался засыпать и ратушу, и шпиль, и кораблик. Но, сколько ни прячь беду под белым глухим покровом, она остаётся бедой.
Люди уходили из Китежа.
Богачи нанимали сани-розвальни, нагружали их сверх меры узлами, сундуками, баулами. На сундуках и баулах, тараща испуганные глазёнки, сидели укутанные в тулупы, обвязанные крест-накрест пуховыми платками дети. Менее зажиточные горожане (бывшие, бывшие горожане) брели пешком, тащили за собой по грязному разъезженному снегу тележки, детские салазки, просто волокли чемоданы – и за ручки этих чемоданов цеплялись их сыновья и дочери, притихшие, ковыляющие по щиколотку в ледяной грязи.
Кое-кто шёл налегке, рассчитывая нанять транспорт в пригородных хуторах. Кто-то объединялся с соседями, чтобы составить единый обоз: так и проще, и безопаснее. Иные уходили в порт, надеясь по льду перейти узкое Стеклянное море и добраться до Радовеля, который стоял на другом берегу. Лелеяли надежду, что, может статься, Разрыв отступит перед морской пучиной.
Одни шли, вытирая слёзы, оглядываясь на покинутый дом, другие – напоказ веселясь и распевая куплеты отчаянными голосами, третьи шагали, уставившись в землю и не выказывая чувств. И те, и другие, и третьи подозревали, что оставляют город навсегда.
Тут и там поднимались дымы: красный петух стал частым гостем в рабочих районах. Особенно досталось урманской слободке – народ, по традиции, отыгрывался на тех, кто отличался от большинства. Пожарные бригады сбивались с ног. По улицам шаталась чернь, пьяная от украденной водки, разодетая в ворованные костюмы. Всюду пахло гарью и бедой.
К Китежу подбиралась пустыня. Пару недель назад – сразу после того, как Кат отбыл на поиски атласа – в городе объявились беженцы из погибших деревень. Они рассказали об увиденном, и их рассказы были страшны. Затем почти каждый день стали появляться новые погорельцы: из Ровени, из Засечного, из Бугров. Язва ширилась и ползла по земле, и было ясно, что на своём пути она не минует Китеж.
Будигост собрал городовых. Научил, что говорить, велел обходить дома, успокаивать население. Но полканам не верили. В книжных лавках пропали разом скупленные географические карты, в бакалейных магазинах не осталось консервов, чая и муки, в кабаках перестали наливать в долг.
По любым расчётам, городу оставалось не больше месяца.
Люди знали это.
И уходили.
– Говорят, Будигост сегодня в ратуше, – сказала Ада.
Кат издал горлом безразличный звук. Он стоял у окна в дорожных штанах и расстёгнутой рубахе, засунув большие пальцы за пояс. Отсюда, из спальни на втором этаже, открывался вид на дорогу, ведущую к парку – тихому, белому, спящему. Было малость душновато, но Кат не хотел открывать окно, чтобы не впускать вместе с воздухом запах гари.