Воля дороже свободы — страница 38 из 67

«Интересно, здесь, как на Китеже, специально полканов в городовые набирают, или просто случайно совпало?» – подумал Кат, провожая его взглядом.

Петер втянул голову в плечи.

– Нам туда, – обронил он, скованно махнув рукой. – Институт там.

Они двинулись по улице. Стояло пасмурное утро, повсюду клубился туман, не было видно ни солнца, ни неба. Из сероватой мглы выплывали здания: старые, притом на удивление добротно построенные. По всему угадывалось, что их возводили с усердием, даже с любовью. Ни один дом не походил на соседние, каждый обладал какой-то скромной, но продуманной деталью, отличавшей его от прочих. Тут – крохотные балкончики, там – фантазийная лепнина над окнами, здесь – круглая жестяная башня голубятни. Первые колонисты, которых сюда переселил Бен Репейник, обустраивались всерьёз и со вкусом.

Но за полторы сотни лет всё изменилось к худшему. Изрисованные шпаной стены в облупленной штукатурке, затянутые плёнкой грязи стёкла, сломанные зарядные будки на перекрёстках, щербатая мостовая – весь город носил печать многолетней нищеты и упадка.

И жители города были ему под стать.

Они торопились поутру на службу, источая отвращение – к этой службе, к миру, к себе самим. Одежда, вроде бы разных фасонов и цветов, сидела на всех людях одинаково неловко и уродливо. Женщины были как-то особенно нехороши собой: тела запакованы в бесформенные юбки и блузы, волосы спрятаны под куцые шляпки, лица заляпаны яркой, избыточной косметикой. Мужчины смотрели так, словно готовились сию секунду броситься в драку. И драться насмерть.

А ещё здесь было очень мало тех, кому повезло родиться в обычном человеческом облике. Почти все обладали хвостами разной длины и шерстистости. У некоторых горожан ноги оканчивались копытами: кто-то ходил запросто, не скрываясь, иные носили хитро скроенную обувь, но их издалека выдавала размашистая, с лёгким взбрыком поступь. Тут и там из-под шапок виднелись рога. Землистой синью отливали жабьи морды – таких созданий попадалось мало, но они здорово выделялись в толпе. Посреди улицы, косвенно подтверждая гипотезу Ката, неспешно прогуливался толстый псоглавец в полицейской форме.

И повсюду мыкались нищие, по большей части – калеки. Безногие сидели на самодельных тележках, безрукие выставляли напоказ культи, слепцы тянули грязные ладони, норовя ухватить прохожих за край одежды. Шныряли из подворотни в подворотню чумазые дети – молчаливые, со взрослой тяжестью во взглядах.

В довершение картины где-то неподалёку всё время ржали кони и слышалась ругань на здешнем языке, который, как показалось Кату, был для ругани приспособлен идеально. Даже лучше словени. Язык этот чем-то напоминал речь жителей урманской слободки в Китеже, но звучал ещё грубее.

«Должно быть, местные после всех заварушек так и не оклемались, – думал Кат. – И правительство бездельничает. Будигост, пожалуй, здесь всё получше наладил бы. Рейдеры лютуют, опять-таки… У нас, правда, Кила есть. Но он поскромней». Вслед за этими мыслями вспомнилось, что молодцы Килы, хоть и не громили никогда приютов, всё же порой умыкали людей.

В том числе – для Ады.

– Город тоже Вельт называется? – спросил Кат, чтобы отвлечься.

– Нет, – Петер смотрел под ноги. – Рунхольт.

Кат качнул головой:

– Странно. На Китеже столица Китеж, на Танжере – Танжер. Как Основатель назвал, так и оставили. У вас по-другому?

– У нас переименовали, – выдавил Петер. – После войны. Война год назад кончилась.

– Вон оно что. Тогда понятно, откуда увечных столько. Да и всё остальное...

– А перед этим другая война была, – Петер покрутил шеей. – Ещё до моего рождения.

Перешагнув мусорную кучу, они свернули в переулок и тут же посторонились, чтобы пропустить ковыляющую вдоль стены девушку – избитую, в порванном, криво застёгнутом плаще. Петер, приостановившись, тронул её за плечо и что-то с участием спросил. «Помощь предлагает, – догадался Кат. – Ишь, доброхот». Впрочем, девушка сбросила Петерову руку и, процедив сквозь зубы несколько слов, захромала своей дорогой. Из-под плаща виднелись тонкие лодыжки и копытца: раздвоенные, маленькие, похожие на козьи.

Петер вздохнул и побрёл дальше. Кат на всякий случай огляделся, но ничего опасного не заметил и зашагал следом.

– А где чернь у вас? – спросил он Петера. – Никто мусор не убирает, грязно везде. Неужели все на заводах пристроены?

– У нас нет такого разделения, – сказал Петер. – Я понял, о чём ты. Но на Вельте отменили экзамены на гражданство. Давно уж. Люди… как бы равны.

– Равны? – Кат сощурился. – Даже вконец никудышные? И на вече все ходят? И жениться каждому можно?

Петер пожал плечами.

– Теперь вообще всё понятно становится, – пробормотал Кат.

Туман постепенно развеивался. Вместе с ним слабел запах тухлятины: очевидно, белёсые испарения и были источником вони. «В нашем городе часто бывают туманы, которые пахнут нехорошо», – вспомнил Кат слова Петера. – Хрен ли было строить этот Рунхольт в таком смердячем месте? Или туманы потом появились? После войн всякое бывает…»

Над крышами показалось солнце, но светило оно будто бы в долг – неохотно и скупо. Переулок тем временем привёл Ката с Петером к широкому проспекту. От прочих улиц проспект отличался лишь размерами: такие же старые, обветшалые дома, такие же болезненные, усталые с самого утра люди. Одно из зданий лежало в руинах – от него исходила мощная эманация сырой магии, у Ката зачесалась кожа, словно он вернулся на Батим. По горам битого кирпича шныряли создания, похожие на китежских сторожевых кошек, только намного меньше, не выше сапога. Вид у них был потасканный, но независимый.

– А мы так сразу могли? – спросил вдруг Петер, по-прежнему глядя под ноги. – Использовать меня вместо якоря?

Кат цокнул языком:

– Раньше до такого никто не додумывался. Да если б и додумался, трудно было бы проверить. Обычного человека мироходец через Разрыв не поведёт – обоим смерть. А парами мироходцы путешествуют редко. Конкуренция... Так что у нас уникальный опыт.

– Здорово, – сказал Петер равнодушно. – Слушай, Демьян, а отчего ты так заинтересовался институтом Гевиннера? Прямо сам не свой сделался, когда я про него сказал.

– Сон у меня был, – нехотя сказал Кат.

– А-а, – Петер помолчал. – Как тогда?

– Как тогда.

Петер поднял руку и указал на противоположную сторону проспекта:

– Вот. Пришли.

Институт был громаден. Могучее здание о четырёх этажах занимало целый квартал, простираясь от перекрёстка до перекрёстка. На городскую суету равнодушно глядели ряды высоких стрельчатых окон; кое-где в рамах вместо стёкол желтели фанерные листы. Центральный портал венчали скульптуры, изображавшие воинственного вида зверюг, вставших на дыбы и победно скалящихся навстречу солнцу. Одна из зверюг держала в лапе флаг. Он был таким грязным, что казался траурным.

Кат и Петер трусцой перебежали через проспект, едва не угодив под мчавшуюся во весь опор коляску, причём кучер нарочно взял в сторону, стараясь их зацепить. Очутившись перед институтом, Петер поднялся по лестнице и, упираясь пятками в побитые мраморные плиты, отворил тяжеленную дубовую дверь.

Внутри обнаружился гигантских размеров вестибюль – полутёмный, тихий, безлюдный. В невообразимой вышине тускло отсвечивали стекляшки развесистых люстр, но ни один кристалл не горел. Свет проникал лишь через окна, и его явно недоставало для такого огромного помещения. Справа и слева из сумрака проступали широкие ступени ведущих наверх парадных лестниц.

Отчётливо пахло варёной капустой.

– И что дальше? – пробормотал Петер.

Кат направился вперёд: ему показалось, что в глубине вестибюля блеснул какой-то огонёк. Через дюжину шагов обнаружилось, что темнота между лестничных маршей скрывает застеклённую будку с окошком, а, когда Кат с Петером подошли ближе, то разглядели в будке вахтёршу – крупную, неопределённого возраста тётку. На обшарпанном столе перед ней лежала газета с крестословицей, рядом горел крошечный масляный фонарь. Из окошка тянуло тем самым тоскливым капустным запахом.

– Здравствуйте! – по-божески сказал Петер и приветливо улыбнулся.

Вахтёрша покосилась на него поверх черепаховых очков. Бросила взгляд в сторону Ката. Брюзгливо искривила верхнюю губу, показав зубы – точь-в-точь собака на привязи.

Прошипела несколько слов на своём языке.

– Мы… занимаемся наукой, – продолжал Петер. – Прибыли для консультации… Э-э… Для консультации со специалистами по… М-м…

Вахтёрша что-то гаркнула – до такой степени выразительно, что перевода не требовалось. Выпростав из-за спины жилистый, в седой щетине хвост, она захлопнула его кончиком окошко.

Петер растерянно посмотрел на Ката.

Кат испытал внезапный, очень сильный толчок злобы. Стукнуло в висках, защекотало под кожей, в ушах зазвенело. «Стерва жирная, – он со скрипом двинул челюстью. – Почуяла свою власть, гнида. Раздолбать её сраную будку на части, а после – за неё саму приняться. Пасть до ушей разделать, чтобы улыбалась повежливей…» Рука сама скользнула в карман, стиснула нагретую гладкую рукоять.

–…делать-то будем? – донёсся сквозь звон в ушах шёпот Петера.

Кат медленно выдохнул. Сосчитал до двадцати, представляя каждую цифру разноцветной, как учил в детстве Маркел. Звон утих, ярость схлынула, оставив после себя муторное томление – будто удержал, не сблевав, подкатившую тошноту. «Ну-ну, – подумал он. – Раздухарился-то, а? Из-за какой-то бабы… Да, нервы никуда стали».

С некоторым усилием вытащив руку из кармана, Кат скинул рюкзак, распустил шнуровку и, порывшись, достал с самого дна один из заветных мешочков, выданных Будигостом. Стукнул в стекло костяшками, дождался, пока вахтёрша поднимет взгляд, и извлёк из мешочка золотую монету.

Глаза, увеличенные линзами очков, алчно округлились.

«А золото здесь, кажется, в цене, – смекнул Кат. – И то добро. По крайней мере, кристаллы не потрачу».

Вахтёрша отворила окошко.