ь что-нибудь. Дать работу глазам, отогнать боль, втиснуть её в дальний уголок тела, забыть…
Но у него не было ни глаз, ни тела.
Было только страдание.
Вдруг в этом сплошном чёрном страдании родился звук. Плакала какая-то женщина – тихо, жалобно, далеко-далеко. Он двинулся вперёд, устремился к плачу всеми мыслями, всей сутью. Временами рыдания затихали, и тогда он цепенел от ужаса, полагая, что потерял ещё и способность слышать – потерял всё. Но плач возобновлялся, и он с радостью летел туда, где плакали… Летел? А может, перемещался ползком, или катился, или бежал со всех ног? Определённо не бежал, ведь ног у него не было. Впрочем, неважно. Незначительно. Пренебрежимо мало. Он стремился к плачу, стремился, стремился…
Плач стал отчётливым и близким.
Кат открыл глаза.
Уже рассвело, но утро было пасмурным и неприютным. Солнце пряталось за слоистым туманом, будто устало от вида земли и не хотело на неё глядеть. Боль исчезла, растаяла вместе со сном, но плач, который вроде бы тоже приснился Кату, наяву не прекратился. Наоборот – стал громче.
Кат поморгал, приходя в себя, а потом всё вспомнил: как в него стреляли, как Энден собрал бомбу, как они отправились в путешествие. Вспомнил яму.
И понял – кто это плачет сейчас. Из-за чего плачет. По кому.
Он встал, добрёл до палатки и заглянул внутрь.
Энден лежал на брезентовом полу, маленький, жёлтый, с запрокинутой головой. Из-под одеяла торчала стиснутая в кулак рука. Глаза после смерти остались распахнутыми. Ирма, всхлипывая, пыталась их закрыть, ей почти удавалось, но, как только она отнимала пальцы, мёртвые веки медленно уползали вверх, и потухшие зрачки по-прежнему буравили пустоту.
Рядом, ссутулившись, сидел Петер.
Кат протиснулся в палатку и опустился на пол рядом с ним, ожидая вызванного магическим фоном прилива дурноты. Однако, как ни странно, труп не фонил. Совсем. Как будто сырая, порождённая ямой магия обладала разумом, и единственной её целью было убийство. Прикончив Эндена, она исчезла без следа.
Петер осторожно, словно боялся разбудить, погладил покойника по плечу.
– Мы же… – он выдохнул, собрался с силами. – Мы же ничего не могли. Не могли ведь, а?
Ирма прерывисто вздохнула. Энден лежал у её ног, непохожий на себя, храня странное выражение лица: словно вспомнил с нетерпением и досадой, что собирался сделать напоследок важное дело, но понял, что уже не успеть, да так и умер. Лампа лила на него из-под полога тусклый, ненужный свет.
– Ничего не могли, – пробормотал Петер, пряча нос в воротник куртки. – Ничего…
«Две настроечные рукояти и кнопка запуска, – вспомнил Кат. – Правая рукоять – расстояние, левая – время».
– Да, – сказал он сипло и откашлялся. – Но ещё кое-что можем.
XIX
Две с половиной тысячи лет живу я на свете, сын горшечника из Коринфа, и две с половиной тысячи лет не знаю, как быть, когда приходит любовь. Пожалуй, самые свои глупые и разрушительные поступки я совершал из-за любви. Не менее глупые, но приведшие к счастливой развязке – тоже. И еще тысячи разных вещей, больших и малых, ужасных и восхитительных, происходят только оттого, что человека толкнула под руку Киприда.
О неумолимая богиня! О мягкие крылья птиц, что влекут твою колесницу! О розы, мирты, маки, яблоневый цвет! Любовь – расстройство ума или движущая сила космоса? Жестокая болезнь терзает моё сердце, или это душа рвётся на волю, потому что ей тесно в убогом человеческом теле? Всей моей долгой жизни не хватило, чтобы найти ответы.
Точно могу сказать лишь одно: подлинная любовь всегда испытывает тебя на прочность.
Лучший Атлас Вселенной
Нужно было спешить.
Пока Петер убирал палатку, Кат запаковал тело Эндена в спальный мешок, наглухо затянул горловину и дотащил до телеги. Он думал, что придётся успокаивать лошадь, однако это странное животное проявило полное равнодушие к присутствию мертвеца. Только изогнулась вопросительным знаком длинная шея, да раздулись ноздри на конце обвислого хоботка.
Мешок был твёрдым – Энден успел окоченеть – и страшно тяжёлым. Но Кат сумел забросить его на телегу в одиночку. И бомбу пристроил на место почти без труда. Ему вообще было сегодня получше: перестала, наконец, болеть и кружиться голова, и, несмотря на все усилия, ни разу не распустился перед глазами калейдоскоп разноцветных кругов. Видно, сказался долгий сон на воздухе.
Петер, напротив, по всем признакам чувствовал себя хуже некуда. Лицо осунулось, движения были вялыми, как будто мальчик двигался в толще воды. «Зря пацан дал мне отоспаться, – думал Кат. – Сам теперь едва не падает. А ну как придётся бежать или телегу толкать из ямы?»
Однако ни бежать, ни толкать пока нужды не было. Они двинулись прежним порядком: впереди – Кат, сзади – Петер с Ирмой, а в середине покорно топала лошадь. Вокруг тянулась всё та же перепаханная войной пустошь, с неба сквозь мутные облака слепо глядело солнце, и не было никакого признака того, что где-то рядом притаился оазис Разрыва.
Кат, однако, перед тем как отправляться в путь, сверился с компасом. Если верить карте покойного Эндена, до оазиса оставалось не больше пятнадцати верст.
Полдня – и на месте.
Только вот продвигаться теперь получалось куда медленней. Кат всё-таки вырезал себе длинную палку из сухостоя. При виде любой подозрительной ямки или ложбинки он первым делом останавливал лошадь. Затем в ход шла палка. И только после того как ямка была совершенно вся истыкана и проверена, телега ехала дальше. Из-за этого они делали в час не больше двух вёрст.
Когда солнце поднялось на четверть от положенной ему высоты, Петер окликнул Ката.
– Вон там, – сказал он, показывая, – хорошее место. Видишь?
Кат присмотрелся. Место не было хорошим; строго говоря, здесь вообще не могло быть хороших мест. Но труп требовалось где-то оставить, и лежавшая на холме толстая бетонная плита вполне для этого подходила. Хоронить Эндена не было ни сил, ни времени. К тому же, копать землю на пустоши, где встречаются смертельные ловушки, заполненные фонящей дрянью – неважная идея. Кат мог бы спрятать мертвеца в Разрыве, но потерял бы при этом столько пневмы, что, прежде чем возвратиться на Вельт, ему пришлось бы выпить Петера едва ли не подчистую, а мальчик и так был совсем плох.
Поэтому они с утра договорились найти Эндену временное пристанище. Если всё пойдёт, как надо, то на следующий день за телом можно будет вернуться – и тогда уже, не торопясь, похоронить.
А если всё пойдёт не так, как надо, то, вероятно, следующего дня они уже не увидят.
Лошадь взошла на холм. Телега встала вровень с плитой, так что остальное оказалось делом нетрудным. Петер взялся за ноги, Кат – за плечи, и они вместе перенесли Эндена на потрескавшийся бетон.
«Не добрались бы падальщики», – подумал Кат. Впрочем, в небе уже давно не было заметно птиц, а животных на пустоши он вообще не встречал – если не считать дохлого существа в яме с чёрной жижей. Даже мухи не спешили появляться, хотя Кат по опыту знал, что мухи слетаются на мертвечину там, где их вовсе не ждёшь. Например, в подвале Ады…
– Откроем ему лицо? – еле слышно спросила Ирма.
Кат пожал плечами.
Петер закусил губу и, путаясь в шнуровке, развязал горловину мешка. Минуту он стоял без движения, со страхом и жалостью изучая черты Эндена – пожелтелую, застывшую маску. Потом, пересилив себя, положил ладонь на лоб мертвеца и помедлил, беззвучно шевеля губами.
– Ладно, – сказал он наконец и отвернулся.
Ирма шагнула вперёд. В руках у неё был венок, сплетённый из полевых цветов – неизвестно, где она их собрала, Кат не видел ни одного цветка с тех пор, как покинул Рунхольт. Ирма пригладила растрёпанные волосы Эндена и пристроила венок на его голове. Лицо её исказилось тиком. Отступив назад, она взяла Петера за руку, и оба замерли, не говоря ни слова.
«Он ведь тогда спросил: может, палки сделаем? – Кат скрипнул зубами. – А я ему: не помешает. Он и пошёл…»
Из-за облачной завесы выглянуло солнце, осветило плиту и лежавшего на ней Эндена. Петер с Ирмой переглянулись и крепче сжали сцепленные руки. «Решили, наверное, что это – добрый знак, – сердито подумал Кат. – Лучше бы пасмурно было. Под солнцем-то он до завтра сильней тронется…»
– Пойдём, – сказал он глухо. – Пора.
И они двинулись туда, куда вели компас и карта.
К оазису.
Вскоре стало теплее, поднявшийся с утра ветер унялся. Над долиной сгустилась блёклая пелена: туман не туман, дым не дым, а так, призрачное марево. В этом мареве расплывались края горизонта, звуки становились плоскими и ненастоящими, а солнечный свет терял силу и казался больным. Под ногами неприятно пружинило, будто Кат шагал по живой плоти, прикрытой слоем дёрна. Лошадь качала головой в такт собственной поступи и, похоже, дремала на ходу.
Повсюду была смерть.
Смерть пряталась в руинах домов, притворяясь сплетением теней – тихая, безглазая, голодная. Когда-то она здесь пировала, когда-то вся пустошь была её охотничьим угодьем. Теперь настало время бескормицы. Надолго ли?
Смертью была пропитана зыбкая почва. Близость Разрыва превратила землю в одну сплошную ловушку. Яма, полная чёрной гущи, могла подстерегать на каждом шагу – замаскированная травой и обломками, скрытая высохшим древесным корнем.
Смерть ждала их позади в облике Эндена. Если даже всё сложится удачно, им предстоит вернуться к телу, которое уже начнёт тлеть, и заняться похоронами.
Смерть готовилась встретить их впереди. В оазисе. В пустыне, где время бежит с десятикратной скоростью, где песок обжигает, как угли, где пневма выходит из тела с каждым ударом сердца.
И ещё – смерть ехала с ними на телеге. Тяжёлая, блестящая, с горящим глазком индикатора на боку.
Конечно, ни о чём, кроме смерти, думать не получалось.
Кат вспоминал день, когда Ада убила Валека.
Он тогда впервые увидел покойника. И испугался. Страшно было потому, что его мёртвый брат совсем не походил на себя самого. Будто кто-то подлый утащил куда-то живого мальчика – шумного, капризного, вертлявого – и взамен принёс неподвижное, чужое существо. У этого существа было скверно сделанное лицо, лишь отдалённо напоминавшее щекастую рожицу Валека – как отвратительная карикатура. Страшней всего становилось из-за чувства, что труп вот-вот задвигается, встанет, начнёт жить своей особой мёртвой жизнью – и это по-прежнему будет труп. Не Валек.