…Он действительно мог помочь. Человек, чья кожа была, как ежовая шкура. Над ним все потешались с самого детства, придумывали прозвища, били, закидывали тухлятиной, которая накрепко прилипала к колючкам на спине. Он не мог обнять даже отца с матерью. Трижды едва не умер, получив заражение крови от собственных иголок – просто оттого, что неловко повернулся и задел лицо рукой. Кат когда-то взял пневму у этого бедолаги. Часть поглощённого духа до сих пор жила в глубинах памяти. И сейчас стояла рядом, готовая выручить. Достаточно было только позволить.
Кат позволил.
Результат вышел что надо.
По телу пробежала горячая волна. Кожа ощетинилась сотнями шипов. Бен вскрикнул и, разжав руки, отпрянул. Со страхом и удивлением оглядел себя: из глубоких ран сочилась белая кровь.
Не давая ему опомниться, Кат призвал к себе другую тень. Женщину, у которой взгляд был, как удар молота. Она провела детство и юность, скрывая глаза под очками-консервами с непроницаемыми заглушками вместо стёкол. Не выходила на улицу, почти ни с кем не общалась. И всё же нашёлся человек, который её полюбил. Взял в жёны. Увёз из родного городка, поселил в специально выстроенном бронированном коттедже. Она была так счастлива. Через год, когда родила ребёнка, стала ещё счастливей. А ещё через год, ранним летним утром, младенец, играя, сорвал с неё, спящей, очки. Она спросонья посмотрела на него – и убила.
Кат взглянул чёрному чудовищу в лицо. Рванул порыв ветра, Бена отбросило далеко назад. Он с размаху грохнулся на землю, трижды перевернулся, как набитый тряпками куль, и остался лежать, окружённый взбаламученными облаками.
Кат подошёл к нему, прихрамывая: бедро схватывала боль. Рядом был новый призрак. Девочка, которая различала запахи по цвету, слышала пение картин в музеях и пила музыку, как вино, ощущая вкус мелодий. Она могла бы стать художником, или музыкантом, или ещё кем-то – удивительной мастерицей, создательницей симфоний для всех чувств сразу. Но не стала, потому что пошла работать на завод, и однажды, в ночную смену, её голову зажало между стеной и рычагом станка. Из-за травмы девочка разучилась говорить и ходить, а способности усилились. С тех пор не только она сама путала слух, зрение, осязание, вкус – то же самое происходило с людьми, которые на неё смотрели, или слышали её, или трогали.
Бен попытался встать, но снова растянулся на земле, подвывая и мелко дрожа. Кат хорошо представлял, что с ним происходит: сам когда-то едва выдержал несколько минут рядом с девочкой, чтобы взять её пневму. У него тогда не было выбора, он вышел из Разрыва совсем пустой и мог умереть. Зато сейчас пережитое пригодилось, чтобы ввергнуть Бена в шок и обездвижить. Кажется, сработало; и сработало неплохо.
Кат наступил ботинком Бену на горло – тот захрипел, но по-прежнему не мог пошевелиться. Можно было бы вспомнить ещё многих. Старика, чьё дыхание стократно усиливало чужую боль. Мужчину с ядовитыми слюнными железами, распухшего и пожелтевшего от ежедневного приёма противоядий. Девушку, голос которой вызывал судороги. И прочих, прочих. Но это не требовалось.
Требовалась только верёвка.
Кат подобрал моток каната, послушно возникший у его ног, и принялся за работу. Он привык обвязывать мертвецов – а Бен сейчас был почти как мертвец. Только в этот раз пришлось делать намного больше петель. И узлов.
Через несколько минут всё было готово. Взвалить груз на себя удалось проще, чем обычно удавалось в жизни. Неся беспомощного Бена на плече, точно бревно, Кат двинулся вперёд по колено в волнующихся облаках. Оставалось призвать всего одно воспоминание. Ему иногда снилось такое: замшелая дверь, длинный подземный ход, груда камней в углу подвала. Увидев камни, Кат обычно старался проснуться. Однажды он досмотрел сон до конца и потом жалел об этом.
Впереди замаячила гора с вырубленным в скальной толще дверным проёмом. Кат толкнул огромную дверь, и когда та отворилась, шагнул вместе со своей ношей в гнилую безмолвную тьму. Лестница была крутой, ступени осыпались под каблуками. Гулко капала вода, потрескивала горная порода. Временами из мрака доносился скрипучий шорох, словно рядом ползло нечто тяжёлое. Кат шёл, и шёл, и шёл, спускаясь всё ниже и ниже.
Бен не шевелился.
Наконец, ступени кончились. Последние шаги отозвались эхом: вокруг простиралось огромное помещение.
«Свет, – подумал Кат. – Здесь были факелы».
Огни разгорелись, точно кто-то ждал сигнала, чтобы их запалить – два жёлтых глаза, подёрнутые по краю сизым ореолом. Факелы торчали из стены, освещая большой подвал с низким сводчатым потолком, обляпанным пятнами селитры. В стене, между кирпичных колонн виднелась ниша аршинной глубины. Она как раз подходила для того, что Кат собирался сделать.
И камни. Камни для этого тоже подходили – целая груда, сваленная в углу за колонной. Кат подошёл ближе и не слишком удивился, обнаружив рядом горку сырой извести с торчащим из неё ржавым мастерком. Во сне, что преследовал его, всегда было приготовлено всё необходимое.
Тут Бен заговорил.
– Ума не приложу, – сказал он непринуждённо, – как это тебе удалось победить.
– Не мне, – сказал Кат. Больше он ничего объяснять не стал. Стоило, конечно, рассказать о каждом из тех, чья жизнь стала невыносимой из-за экспериментов Основателя. Об их судьбах. Об их боли. О том, как они опустились до торговли собственным духом и однажды не погнушались иметь дело с упырём. Но, если бы Кат начал рассказывать, то закончил бы неизвестно когда. А заканчивать нужно было прямо сейчас.
Он сбросил Бена на пол, не заботясь о том, чтобы смягчить падение. Тот не издал ни звука; тогда Кат подтащил его к стене, а потом рывком вздёрнул на ноги и поставил в нише, как нелепую статую.
Бен ухмыльнулся.
– Хорошая шутка, – сказал он, – а я уж было решил, что ты меня убьёшь.
– Хотел бы, да не судьба, – отозвался Кат. – Мы теперь – одно целое. К сожалению. А мне ещё бомбу чинить, и Аду кормить потом.
Он протянул руку и нащупал то, что видел единственный раз, когда решился вытерпеть сновидение до конца – тяжёлую заржавленную цепь. Обмотал этой цепью стоявшего истуканом Бена, продел звенья в кольца на стенках ниши, завязал концы узлом. Двойным, для надёжности.
Бен опомнился. Прянул вперёд. Цепь звякнула, натянулась – но и только. Бен рванулся снова: так же безрезультатно.
Тогда он закричал.
Кат взял из груды камень и положил с краю ниши. Рядом лёг второй камень, за ним третий. Щели заполняла жирная, пахнувшая сырой штукатуркой известь. В жизни, пожалуй, из такой кладки получилось бы немного толку, но здесь всё подчинялось непредсказуемым законам сновидений. Кладка выходила прочной.
Бен кричал и бился. Верёвка и цепь держали крепко, не давали слабину ни на вершок.
Кат выложил ещё один ряд. Казалось, камней в груде не становится меньше. Известь тоже пополнялась непостижимым образом, словно кто-то добавлял её в горку, когда Кат поворачивался спиной.
Четвёртый ряд. Или пятый. Или шестой. Считать было невмоготу, числа путались в голове. Да это было и не важно; главное – стена становилась выше и выше.
А Бен кричал – кричал всё отчаянней и пронзительней. Больше не было посулов, угроз, научных терминов, философских выкладок. Он просто вопил на одной ноте, пел самую простую и древнюю песню, которую сочинили десятки тысяч лет назад – песню страха. Для этой песни не требовались слова. Только дыхание и голос. И, конечно, страх.
Десятый ряд. Или пятидесятый. Или сотый.
Этот был последним.
Кат отступил от сложенной стены, убрал с лица волосы испачканной в извести пятернёй. Кладка получилась не слишком ровная, но очень надёжная с виду. На самом верху чернел прямоугольник пустоты. Единственное окошко, связывавшее замурованного узника с миром.
В тот раз, когда Кат досмотрел сон до конца, ему пришлось замуровать себя самого. Он стоял в этой нише – и он же был снаружи. Он обматывал себя цепью – и сам чувствовал, как ржавые звенья стискивают тело. Укладывал камни – и впивался взглядом в черноту, которая сгущалась вокруг по мере того, как росла стена. А потом остался один, скованный, во тьме. И не мог проснуться – долго, долго.
Но сегодня, когда он шёл сюда, то почему-то знал, что ниша пуста. Что она больше для него не предназначена и ждёт теперь другого узника.
Тут крики стихли.
– Демьян, – послышалось из-за стены. – Ради всего… Ради всего…
Сорванный, надтреснутый голос дрожал, фразы обрывались, точно Бен хотел сказать ещё что-то, но не мог. То ли забыл слова, то ли просто не знал, как закончить.
– Ради всего!.. – факелы догорали, из углов подкрадывалась темнота. – Демьян!
– Да, – сказал Кат. – Ради всего.
И заложил прямоугольное окошко камнем.
Отступил на шаг.
Прислушался.
Ни звука.
– Вот и поговорили, – пробормотал он.
В этот миг всё смешалось, извернулось, куда-то поехало. Нахлынуло невероятное чувство: будто бы смотришь двумя парами глаз, причём видишь разом и кромешную темноту, и слепящий свет. Кат ощущал себя огромным, как планета, и в то же время – маленьким, как слюдяная чешуйка. Сильным, точно землетрясение, и одновременно – слабым, как тля. Подвальные стены дрогнули, Кат зажмурился, стиснул зубы…
И очнулся.
Он лежал в жутко неудобном положении: с запрокинутой головой, с подогнутыми ногами, обвиснув на туго набитом рюкзаке. Мышцы затекли, встать получилось не сразу. «Время, – бессвязно думал он, ворочаясь, – как долго всё было? Что с детьми? Догнать, догнать...» Солнце не успело пройти заметный путь по небу с тех пор, как он отрубился. Но сколько минут нужно Петеру и Ирме, чтобы достигнуть оазиса?
Освободившись, наконец, от рюкзачных лямок, Кат поднялся и побежал вперёд. Сквозь сухостойную рощу дороги не было – пришлось огибать. Он спотыкался и прихрамывал, бедро грызла пульсирующая боль: может, зашиб при падении, а, может, тело каким-то образом сохранило память о воображаемой схватке с Беном. «Догнать, – стучало в голове. – Не дам дураку помереть. Не сейчас».