– Сударь Демьян? – Петер догнал его, зашёл слева. Шёпотом спросил: – А все, кого она… Ну, умирают?
– Не все, – нехотя ответил Кат. – Бывает, что остаются в живых. Только дуреют. Теряют память, ум. Мычат, слюни пускают. Ходить кое-как могут – и только.
Петер сглотнул и взялся за пуговицу на груди.
В подвале было скверно. Едва открыв дверь, Кат почуял запашок мёртвого тела, уже начинавшего, несмотря на холод, понемногу тлеть. Он медленно спустился, держа подсвечник перед собой. Выступили из темноты глянцевые бока консервных банок, обозначились резкие тени в складках мешков под потолком. Наконец, отсвет упал на ботинки мертвеца, торчавшие носками кверху.
Кат нагнулся, повёл подсвечником над мятыми брюками, над задравшейся курткой, над порванным воротом рубахи. Как обычно, отстранённо подивился метаморфозе, которую смерть сотворила с человеческим лицом, лишив его всего человеческого – формы, одушевлённости, внутренней силы – и превратив в кусок мяса, кое-как обтянутый кожей. Словно живое существо подменили плохо сделанной неподвижной куклой.
Сзади раздался грохот. От неожиданности Кат подскочил и основательно приложился макушкой о потолочную балку. Обернувшись, он увидел Петера, который возился на полу у подножия лестницы.
– Ну? – сказал Кат.
– Упал, – объяснил Петер. Он ухватился за перила и поднялся на ноги, стараясь держаться подальше от трупа. Тут же задел головой мешок с сухарями, отшатнулся и налетел на полку с банками. Банки дружно звякнули.
– Слушай внимательно, – сказал Кат, когда Петер принял устойчивое положение. – Сейчас я его обвяжу верёвкой, подхвачу и уйду в Разрыв. Ты пойдёшь со мной.
– Пойду с вами, – подхватил Петер очень деловитым тоном. – Ага, понятно. А как это делается?
Глаза у него были огромными. В глубине зрачков дрожали огоньки свечей.
Кат достал из кармана небольшой кожаный мешочек и вручил Петеру.
– «Слушать внимательно» – это значит, что перебивать нельзя, – объяснил он.
– Извините, – сказал Петер поспешно.
– Мешок развяжешь, там песок из Разрыва, – сказал Кат. – Высыплешь щепотку на ладонь, зажмёшь в кулаке. Другой рукой крепко – крепко, понял? – схватишься за меня. Одному мироходцу легче идти за другим, если есть тактильный контакт.
Он похлопал себя по предплечью. Петер слушал, кивая после каждого слова.
– На всякий случай, – продолжал Кат, – постарайся вспомнить Разрыв. В подробностях. Ну, там дюны, солнце, виноград.
– Какой виноград? – встрял Петер. – Ой, простите.
Кат помолчал. Мертвец, кажется, с каждой секундой вонял всё сильнее. Сверху, из кухни, донеслось приглушённое пение Ады.
– А, точно, – сказал Кат наконец. – Ты же ночью там был, и винограда, наверное, не видел… Ну, значит, вспоминай, что видел. Глаза лучше закрыть. Я буду вслух считать до ста. На счёт «сто» оба отправляемся. Понял?
Петер отчаянно кивнул – так, что голова чуть не отвалилась.
– А можно вопрос? – спросил он тонким голосом.
– Валяй, – разрешил Кат.
– Почему до ста?
– Потому что я всегда считаю до ста. Чтобы успеть сосредоточиться.
Петер потёр бедро: видно, зашиб при падении.
– И всё-таки, как мне следовать за вами? Туда, в Разрыв?
– А это ты сам должен знать. Ты мироходец.
– Ага… – Петер хлопнул глазами. – Ладно.
– Ты не думай, – посоветовал Кат. – Ты делай. Само должно выйти.
Он поставил подсвечник на пол и пошарил возле ящика с углём. Верёвка лежала там же, где обычно – свёрнутая в лохматое кольцо, слегка отсыревшая, масляная на ощупь. Склонившись, Кат принялся обвязывать труп. Сделал петлю, завёл верёвку мертвецу под мышки, затянул узел. Потом настал черёд ног: здесь дело пошло полегче, нужно было только обмотать колени и оставить сверху такую же петлю, как на груди.
Закончив, он выпрямился и помассировал поясницу. Нашарил в нагрудном кармане плаща футляр. Достал чёрные очки, надел. Темнота, едва разбавленная светом свечей, стала непроглядной.
– Ну, готов? – взявшись за петли, Кат напряг для пробы мускулы. Мёртвый стропальщик был твёрдым, как статуя, и чудовищно тяжёлым – вроде бы, даже тяжелей, чем вчера.
Петер, судя по шороху, пытался развязать мешочек с песком.
– Готов, – послышалось спустя минуту.
– Свечки задуй, – велел Кат. – И хватайся.
Звук торопливого выдоха сквозь сжатые губы. Мальчишеские пальцы, вцепившиеся в руку ниже локтя.
– Раз. Два. Три. Четыре. Пять…
Капля пота сползла по виску, щекоча кожу, точно муха. Ни с того ни с сего вспомнился вчерашний снегопад – тихий, сказочный. Тихий снегопад на улице и гнусный скандал в доме.
«Думай о солнце», – сказал себе Кат.
– …Двадцать семь. Двадцать восемь. Двадцать девять…
Из кухни слышалось пение. Запах яичницы добрался до подвала. Душок падали и пряный аромат разогретого масла были так же несовместимы, как песня Ады и обвиняющее молчание покойника.
«Стоп. Думай о солнце».
– …Пятьдесят два. Пятьдесят три. Пятьдесят четыре…
Ада закончила «Ой, на горе» и начала «Вир, вир, колодец». У неё был нежный голос, пела она очень правильно: сказывались уроки фортепиано. И ещё – как это называется? Да, сольфеджио. «Охрененное сольфеджио она вчера устроила», – скривился Кат и тут же отогнал эту мысль, чтобы думать только об одном. О главном. О том, что было главным именно сейчас.
–…Восемьдесят. Восемьдесят один. Восемьдесят два…
«Солнце. Солнце, солнце». Вот теперь он был готов. Из головы удалось выгнать всё лишнее, остался единственный образ: слепящее белое пятно в бездонном небе.
Он расставил ноги пошире, поднатужился и оторвал труп от земли.
– Девяносто семь, – верёвочные петли заскрипели, затягиваясь под мёртвым весом. – Девяносто восемь. Девяносто девять…
Петер изо всех сил сжал его предплечье.
– Сто, – сказал Кат.
Мир сгинул.
Исчез тёмный подвал, пропали холод, духота, запах тления.
Вместо этого возникло солнце.
Жаркое и яркое, небывало жаркое и немыслимо яркое, оно затопило собой всё вокруг. Ослепило – даже сквозь очки. Горячий, как из домны, ветер лизнул щёку.
Кат с облегчением разжал руки, выронив мертвеца на песок.
– Уже всё, – сказал он Петеру. – Открыл бы глаза, что ли.
Тот, заслонившись рукой, разлепил веки и тут же сощурился от нестерпимого света. Охнул:
– Получилось! У меня… У нас получилось! Сударь Демьян, это же оно, да? Это Разрыв?
– Угу, – Кат присел и принялся развязывать узлы на покойнике. – Разрыв.
Петер проморгался и, держа ладонь у лба, обвёл долгим взглядом лежащую кругом пустыню.
От горизонта до горизонта простирались дюны – нехоженые, вылизанные ветром с одной стороны и обрывисто осыпающиеся с другой, похожие на складки гигантской жёлто-серой простыни. Вдалеке поблескивали мнимой водной гладью миражи. Небо по краям ещё хранило оттенок утренней лазури, но выше лазурь таяла в сверкающей белизне, и в центре этой белизны кипело беспощадное, неимоверных размеров светило.
– Здорово, – выдохнул Петер. – Совсем не то, что ночью! И жарко как…
Кат закончил возиться с трупом и свернул верёвку в кольцо. После китежского мороза жара казалась благом, почти чудом. Впрочем, он знал цену таким чудесам: пара часов под раскалённым солнцем – и останешься здесь навсегда.
– Под ноги гляди, – сказал он Петеру. – Кусты видишь? Это песчаный виноград.
Петер с опасливым интересом присмотрелся к чёрному кусту, что рос неподалёку между дюнами. Словно бы почуяв его взгляд, из розетки листьев выползло покрытое трещиноватой корой щупальце, огладило песок и спряталось.
– Ого, – Петер поёжился. – Как будто облизывается, да?
Кат прицепил свёрнутую верёвку к поясу. Поддёрнув штанину, он показал шрам на голени – полукруглую отметину, будто от капкана.
– Ничего себе, – только и сказал Петер.
– Там пасть с зубами под землёй, – объяснил Кат. – Обходи подальше. Лучше – саженей за пять.
– Буду обходить, – серьёзно пообещал Петер. – А какие ещё тут бывают… ну, опасности?
Кат почесал переносицу под очками.
– От теплового удара помереть можно, – сказал он. – Сейчас-то утро, ещё терпимо. А вот днём будет уже по-настоящему горячо.
Петер кивнул. Вытер пот, бисером выступивший на лбу.
– И пневма всё время уходит, – Кат выпростал из-под рукава духомер, сдвинулся так, чтобы на прибор упала тень. Камень ещё светился, хоть и заметно бледнее, чем накануне. – Задержишься подольше, хоть днём, хоть ночью – и привет.
Петер покачал головой, впившись взглядом в духомер. На труп, валявшийся у ног, он старался не смотреть.
– Ладно, – подвёл итог Кат. – Пора отсюда сваливать. Погоди минуту.
Ноги в зимних ботинках по самую щиколотку увязали в горячем песке. Кат поднялся на вершину дюны. Неторопливо повернулся вокруг себя, дыша размеренно и глубоко. Закрыл глаза. Постоял, слушая шорох песка и шелест ветра, ощущая, как солнце всё сильней припекает спину в тёплом плаще.
– А почему… – донёсся снизу голос Петера, но Кат вскинул руку, и мальчик послушно замолк.
Ветер, словно ждал знака, тоже успокоился. На минуту стало почти тихо, лишь беспрестанно шептались между собой мириады песчинок, да звенел в ушах ток крови.
«Куда?» – спросил Кат. Спросил беззвучно, не словом, не мыслью даже, а как бы весь стал вопросом, самой сутью превратился в поиск, в жажду найти выход. Больше не было Демьяна Ката, упыря, курьера, личного снабженца градоначальника Будигоста. Был только вопрос.
«Куда?»
Сердце застучало чаще, шум в ушах стал сильней. Грудь наполнила нежная тоска, как будто вспомнил что-то давно забытое, милое, детское, что уже не вернуть, да и не надо, достаточно просто вот так вспоминать порой и грустно улыбаться…
Снова подул ветер. Кат поморщился, сжал кулаки. Попасть в Разрыв для опытного мироходца – дело нехитрое. Возвратиться в реальность – задача посложнее.
«Куда?»
В этот миг вся пневма, что была в его теле, упруго и мощно толкнулась в одном направлении, да так, что он едва не упал. Толчок был устремлён вперёд и в сторону, на северо-запад – если, конечно, представить, что здесь существуют такие вещи, как север с западом.