да была и без того достаточно соленой. Когда рука княжны дрогнула и брошенный шарик, неудачно попав в торчащий из камина конец полена, выкатился в зал, я оказался к нему ближе всех и, тотчас его схватив, метко послал в самую середину пылающего пекла. Все было кончено, прежде чем кто-либо успел подать голос. С невозмутимым видом усевшись на свое место, я отрезал кусок от сочного окорока.
Маджуре Сино встала и, подойдя к дочке, ласково, но в то же время и гордо прижала ее к груди, а потом усадила рядом с собой. Повинуясь жесту господина, слуги кинулись к жбану и быстро вынесли его из зала, наверняка на двор, где остальные девушки будут испытывать судьбу, которая кому-то из них все-таки подсунет пурпурный шарик.
Мастер Подевер, полюбивший нас, словно скорпион теленка, впился в меня своими черными буркалами. Я почувствовал его взгляд буквально кожей, поскольку – нет смысла скрывать – ожидал его. Вообще-то, кроме пылающего взгляда, у мастера за душой не было ничего, однако в подобном глухом краю для того, чтобы стать придворным магом, было достаточно и этого. Рядом с Подевером таращил бессмысленные глаза пьяный канцлер. Имени его я не запомнил.
Падир Брегон сделал глоток пряного, сильно разбавленного водой вина из Тохлассы, отер усы и, почти не шевеля губами, спросил:
– Ну и как?
– Теплый, – в тон ему ответил я. – Она просто не могла не вытянуть этот шарик.
– Угу, – буркнул падир Брегон.
– Подеверу пришлось постараться, – добавил я.
– Несомненно. Во время молитвы он выронил шарик из рукава, а перед этим приказал разжечь огонь, чтобы девушка могла избавиться от подогретого шарика. Маг! – презрительно фыркнул Брегон.
Я хлебнул вина, разбавленного водой, и буркнул:
– Он владеет магией, позволяющей ему держать собственную задницу в тепле.
– Однако при этом ему приходится пользоваться шерстью и услугами какой-то девицы, – добавил падир Брегон.
– Разве я спорю? – промолвив это, я впился зубами в отборный, сочный шмат мяса, оторвал внушительный кусок и с удовольствием стал обрабатывать его. – Хочешь еще вина?
– Нет. Утром предстоит работа.
Я знал об этом! Как можно было о ней забыть, если мы приехали сюда ради нее? Если Санса и Муел еще до сумерек уехали к горе с четырьмя вьючными лошадьми?
Отставив кубок с вином, я занялся едой. Менестрели прекратили верещать… прошу прощения – оборвали свою печальную песнь. Маджуре Сино зарыдала так громко, что я уронил кусок и посмотрел на нее. Похоже, она сильно перенервничала из-за жребия и теперь, воспользовавшись случаем, дала волю эмоциям. Сидевший рядом муж, Маджер Каседелия, наш наниматель, положил ей руку на плечо. Единственным, кто не обратил на это внимания, был канцлер Как-Его-Там, сидевший с закрытыми глазами. Он держал в левой руке здоровенную свиную кость, которую два пса осторожно освобождали от покрывавшего ее мяса. В конце концов рука его упала с колена и скрылась под столом. Тут к двум едокам прибавилось еще два, под столом поднялась какая-то кутерьма. Неожиданно канцлер открыл глаза и, удивленно вскрикнув, вскочил. Когда он вскинул руку с растопыренными пальцами, мы увидели, что ладонь его в крови, а пальцев – всего три. Несколько дам вскрикнуло, Маджуре Сино прекратила рыдать и трагичным жестом протянула руки к слугам – не знаю только, желала она помощи или хотела, чтобы толстяка убрали с ее глаз. Канцлер еще раз вскрикнул, потом захохотал и показал все пальцы – целые и невредимые.
Ах-ах! Какая удачная шутка! Ох, что за чувство юмора!
Волны смеха прокатились по залу.
Я наклонился к падиру Брегону и сказал:
– Не найдется у них столько кислятины, чтобы я окончательно упился и оценил последний фокус этого шута.
– Это не шут, это – канцлер.
– А это имеет большое значение?
– Нет. Вот только шута мне здешнего жаль. Сидит в сторонке, грустный почему-то…
Вид с перевала был просто великолепен – пятна лесов и дубрав радовали глаз всеми возможными, за исключением, может быть, только голубого, цветами. Почти каждое дерево обладало собственной окраской, соперничало с соседями, благодаря чему создавалось впечатление, словно ближние леса находились на расстоянии выстрела из лука, хотя до них было не менее чем полдня пути. С дальних лугов и пастбищ поднимались полосы тумана, все выше и выше, для того чтобы, перевалив через гребень горы, исчезнуть из нашего поля зрения. Дорога, хоть и отмеченная суеверными мужикам разноцветными лентами, пучками перьев и сложенными на счастье узорами из разноцветных камешков, казалась в этом окружении бедным, низкопробным украшеньицем, пестрой ленточкой в окружении великолепных, дорогих, благородных шарфов.
Однако дорога была для нас важнее. И хотя солнце, пронзавшее рыхлые тучки своими острыми штыками, освещало мельчайшие детали пейзажа, затопляя его, заливая красивейшим небесным золотом, мы не свернули ни в один из этих великолепных уголков. Мы ехали все той же, единственной дорогой.
С интервалом шагов десять – двадцать, обычно в разноцветном пятне, нам попадались либо один, либо несколько следов подкованных копыт вьючных лошадей Муела и Сансы. Они опережали нас часов на десять – двенадцать. В полном соответствии с планом.
Я оглянулся. Меч падира Брегона, его любимый Карник, с окованной серебром рукояткой, был уже вынут из ножен и приготовлен к драке. Другие сотоварищи – Олтц-арбалетчик, Убертия-арбалетчица и мечник Греда – тоже не дремали в седлах. Падир Брегон издал шипящий звук и, когда мы остановились, мотнул головой, призывая нас к себе. Делая вид, будто ничего не подозреваем, мы подъехали. Падир бросил мне бутылочку с зельем. Убертия охнула. Я соскочил с коня, шагнул в сторону и сделал большой глоток. Настойка из Пелуны, в которую было добавлено грусало, побежала по пищеводу. Я повернулся к Олтцу и, отдав ему бутылочку, тут же наклонился, опершись одной рукой о холодный камень. В этот момент зелье достигло желудка, однако тот не собирался принимать такого пахучего, горького, жгучего гостя – выслал ему навстречу все свое содержимое. Из меня исторглась струя рвоты, я рыкнул, словно удушаемый петлей лось, – и тут все закончилось. За моей спиной слышались характерные звуки. Это остальные члены ватаги расставались с содержимым своих желудков. Когда-то в Гватесабоо – как же это было давно – я спросил у падира, для чего это нужно, а он молча взял с тарелки блестящую от жира толстую колбасу и уколол ее в бок кончиком ножа. Кожица лопнула, и ароматное содержимое стало выдавливаться на тарелку.
– Так выглядел бы твой наполненный едой желудок, проткнутый ножом, саблей или когтем, – пояснил падир. – А теперь, – он взял в руку сморщенную, сухую фигу, – посмотри, что произойдет с этим.
Ну и конечно, как нетрудно было догадаться, ничего особенного с ней не случилось. Мастер надрезал шкурку, потом взял ее двумя пальцами и потянул.
– Видишь? Я могу натянуть и даже зашить эту рану.
Он показал, как примерно это делается, а потом кинул мне фигу. Я поймал ее и съел. А что еще можно было сделать? Попытаться вновь нафаршировать колбасу? Ее я, кстати, тоже съел.
Как только я вспомнил об этой демонстрации, у меня сразу же забурчало в успокоившемся было желудке.
– Фу, свинья, – бросила Уберия, вытирая рот верхом ладони. – В такой момент думать о жратве.
У меня возникло большое желание ее немного подразнить, однако я передумал. В конце концов, я являюсь правой рукой падира Брегона, а значит, когда-нибудь отделюсь, наберу собственную ватагу и… и никогда не забуду о разбухшей колбасе и сухой фиге…
Дорога на время стала шире, и падир Брегон использовал это для того, чтобы, пришпорив своего валаха, пристроиться рядом с Уберией. Он оглянулся, и, хотя мы в тот момент глазели на тянувшийся слева от дороги овраг, решил как-то оправдать свое присутствие возле арбалетчицы.
– Ты помнишь, для чего необходимо заставить дракона вытянуть шею? – спросил он.
– Конечно. Для того, чтобы дать отдых телу, Уберия выгнула бедра и ненадолго выпрямилась в седле. – В основании шеи находится мягкое незащищенное место, более светлое пятно, чем все остальное, блестящее тело. Туда необходимо всадить стрелу, лучше всего отравленную. – Ожидая одобрения, она повернула голову к мастеру и слегка ее наклонила.
– Ну, вообще-то верно, – выдохнул падир. – Такого тебе еще делать не приходилось…
– Я уже слышала об этом… – Кажется, Уберия поняла, что он просто хотел с ней поговорить, и, вспомнив о моем присутствии, добавила: – …Мастер.
Услышав это слово, я про себя усмехнулся. Два дня назад, проснувшись среди ночи, я решил попотчевать себя ломтем вполне заслуженно знаменитой затехерханьской копченой грудинки и, набив рот ароматным мясом, проходя мимо комнаты мастера, услышал какой-то голос. Не знаю почему, я открыл дверь и вошел внутрь. Да только падир Брегон если и звал кого-то, то уж точно не меня. Уберия сидела на его ложе и была обнажена до пояса. Мастер же, навалившись на ее живот, словно сосунок, то ли целовал, то ли сосал пышную грудь арбалетчицы. Я замер, словно громом пораженный, и стоял так некоторое время, чувствуя, как слюна из наполненного мясом рта капает мне на грудь. Тут Уберия мне слегка усмехнулась, и я, вновь овладев своим телом, на цыпочках вышел из комнаты и вернулся к себе. Немного погодя ко мне пришла девка из свиты хозяйки замка, и мы с ней уминали кровать до самого утра. Однако еще долго перед моими глазами стояло, как мой мастер и наставник, победитель одиннадцати драконов, лежит с лицом, спрятанным под грудь пышнотелой женщины, пойманный во время целования ее больших, твердых сисек.
У Раньшиды, той самой девушки из свиты хозяйки замка, они были гораздо меньше. Однако какие сладкие и твердые! Ох какие!..
– А помнишь, для чего необходимо из тела убитого дракона… – тянул падир Брегон. (Ах, мастер, мастер… Зачем все это, если я знаю, что ты всего лишь хочешь посмотреть в глаза Уберии?). – …Необходимо убрать выделения?
– Ну да, – отвечала арбалетчица. – По той же самой причине, по которой необходимо сразу после убийства дракона забрать как можно больше перьев и вырвать когти – поскольку, когда все заполыхает, то выделения могут сгореть. – Она пожала плечами. – А в помете могут находиться камни сейхеррон, они же – драконьи жемчужины.