ПАЦИЕНТ: Уж конечно, этого никто не может.
ФРАНКЛ: Это пребудет всегда, правда?
ПАЦИЕНТ: Да!
ФРАНКЛ: Кстати говоря, у вас же нет детей?
ПАЦИЕНТ: Никогда не было.
ФРАНКЛ: Считаете ли вы, что смысл жизни придают только дети?
ПАЦИЕНТ: Если дети хорошие, это же благословение, ведь так?
ФРАНКЛ: Согласен, но не стоит забывать, что у великого философа Иммануила Канта, к примеру, детей не было. Но разве кто-нибудь усомнится в том, что его жизнь имела огромный смысл? Если б дети были единственным смыслом жизни, жизнь лишилась бы смысла, ведь трудно представить себе нечто более бессмысленное, чем умножать то, что не имеет смысла в самом себе. Скорее смысл жизни в том, чтобы чего-то достичь. А именно это вы и сделали. Вы примирились со своими страданиями. Вы послужили примером для наших пациентов – тем, как вы претерпеваете страдания. Я поздравляю вас с этим достижением и поздравляю также других пациентов, которым довелось стать свидетелями такого примера. (Затем я обратился к студентам): Ecce homo![13] (Аудитория спонтанно разразилась овацией.) Эти аплодисменты адресованы вам, госпожа Котек. (Она заплакала.) Это аплодисменты вашей жизни, состоявшемуся великому достижению. Вы можете гордиться своей жизнью, госпожа Котек. А ведь очень немногие люди могут гордиться своей жизнью. Ваша жизнь – это памятник, который ничто не может уничтожить.
ПАЦИЕНТ: (совладав с собой): То, что вы сказали, профессор Франкл, – это большое утешение. Меня это ободряет. Действительно, я никогда ничего подобного не слышала… (Медленно, тихо она вышла из аудитории.)
Очевидно, нам удалось укрепить дух этой пожилой женщины. Неделю спустя она умерла – можно сказать, как Иов, «насыщена днями». И в последнюю неделю своей жизни она уже не была угнетена, а, напротив, была преисполнена веры и гордости! До того она признавалась доктору Герде Беккер, своему палатному врачу, что ее терзает тревога и более всего мучает мысль о собственной бесполезности. Однако наш разговор открыл этой пациентке полноту смысла ее собственной жизни, и она поняла, что даже ее страдания не были напрасными. Ее последние слова непосредственно перед смертью: «Моя жизнь – памятник. Так сказал профессор Франкл целому залу, всем студентам, кто слушал лекцию. Моя жизнь не была напрасной».
Эти ее слова зафиксированы в отчете доктора Беккер. И мы вправе предположить, что госпожа Котек подобна Иову и в том, что вошла «во гроб в зрелости, как укладываются снопы пшеницы в свое время»[14].
Я сказал, что в данном случае задействовал духовные ресурсы пациентки. Иными словами, я вышел из психологического измерения и вошел в ноологическое, в измерение поиска смысла, озабоченности человека окончательным смыслом. Это был единственно правильный подход к тому случаю, и я хотел знать, какой результат мы бы получили, если бы пригласили поведенческого терапевта, чтобы вынудить пациентку заменить одни условные рефлексы на другие, с новым подкреплением… Я хотел знать, каков был бы итог, если бы ортодоксальный фрейдист ограничил интерпретацию этого случая лежащей в основе динамикой. В итоге мы бы упустили из виду подлинную проблему и усилили эскапизм пациентки.
Несомненный факт: учебный анализ в традиционной форме не снабжает психоаналитика средствами для помощи таким пациентам, как фрау Котек. «Те, кто должен был помогать больным людям, – пишет профессор Трэвелби{139}, – либо не в состоянии это сделать, либо не знают как. А что может сильнее деморализовать больного человека, чем мысль о бессмысленности своей болезни и своего страдания? Трагедия не в том, что работникам здравоохранения порой не хватает мудрости для того, чтобы помочь больному. Трагедия в том, что проблемы даже не распознаются теми, чья обязанность – помогать и утешать».
Другая пациентка, с которой я проводил беседу на одной из лекций, выразила озабоченность бренностью жизни. «Рано или поздно все будет кончено, – сказала она, – и ничего не останется». Я попытался подвести ее к осознанию, что сама по себе кратковечность жизни не умаляет ее значимости. В этом я не преуспел и прибег к сократическому диалогу:
– Случалось ли вам общаться с человеком, – спросил я, – чьи качества и достижения внушают вам безусловное уважение?
– Конечно, – ответила она. – Наш семейный врач был уникальным человеком. Как он заботился о своих пациентах, он посвятил им всю свою жизнь…
– Он умер? – уточнила я.
– Да, – ответила она.
– Но его жизнь имела безусловный смысл, не правда ли? – продолжал я.
– Если хоть о ком-то можно сказать, что его жизнь имеет смысл, то о нем, несомненно, – подтвердила моя пациентка.
– И что же, этот смысл пропал в тот момент, когда закончилась жизнь этого доктора? – спросил я.
– Ни в коем случае! – возмутилась она. – Ничто не может отменить сам факт, что его жизнь была полна смысла.
Но я продолжал ее испытывать:
– А если бы ни один пациент не вспомнил, чем обязан этому врачу, ведь люди бывают неблагодарны?
– Все равно смысл останется, – пробормотала она.
– Или забудут о нем, память непрочна.
– Останется.
– Или потому, что наступит день, когда умрет последний его пациент.
– Останется…
Этот аспект логотерапии, который я называю медицинским служением, не следует путать со служением пастырским. О принципиальной разнице между двумя служениями мы подробнее поговорим в следующей главе. Пока достаточно будет задать вопрос, является ли медицинское служение медицинским. Входит ли в обязанности медицинской профессии еще и утешать пациента? Император Иосиф II посвятил огромную Главную больницу Вены, где и поныне располагается основная часть университетских клиник, saluti et solatio aegrorum – здравию и утешению больных.
Лично я считаю, что слова «утешайте, утешайте народ Мой» (Исаия. 40:1) и поныне столь же значимы, как тогда, когда они были написаны, и адресованы в том числе врачам{140}. Хорошие врачи всегда именно так и осознавали свою ответственность. На подсознательном уровне даже психоаналитики пытаются дать пациенту утешение. Вспомните случаи, в которых, как указывал Артур Бертон{141}, страх смерти без лишнего вникания либо убирается вовсе анализом, либо сводится к тревоге по поводу кастрации.
В конечном счете это означает, что ноогенную депрессию ошибочно принимают за психогенную. Столь же частое заблуждение – подмена соматогенной депрессии психогенной. В таких случаях пациенту не предлагается утешение, его чувство вины и склонность к самоосуждению еще более обостряются, ибо он слышит, что сам отвечает за свое несчастье. Иными словами, к соматогенной депрессии добавляется психогенная.
И наоборот, пациент может получить существенное облегчение, если его информируют о соматогенной природе его несчастья. Убедительный материал по этому вопросу приводит в одной из недавних публикаций Шульте, глава кафедры психиатрии Тюбингенского университета.
Техника дерефлексии, отвлекая пациента от борьбы с неврозом или психозом, в результате которой невроз или психоз только усиливался бы, спасает человека от лишних терзаний. Как это делается, можно проиллюстрировать отрывком из записанного на магнитофон интервью с девятнадцатилетней девушкой, страдающей шизофренией{142}. Эта студентка поступила в мое отделение поликлиники с острыми симптомами начинающейся шизофрении, включая слуховые галлюцинации и корругатор-феномен, который я описал в 1935 году{143}. Эти мышечные подергивания, сморщивающие брови, являются типичным признаком начинающейся шизофрении.
Вначале пациентка жаловалась на апатию, потом упомянула, что «запуталась», и попросила помощи. Тогда я приступил к дерефлексии.
ФРАНКЛ: Вы переживаете кризис. Не следует заботиться о конкретном диагнозе, скажем просто, у вас некий кризис. Вас осаждают странные мысли и чувства, я понимаю, но мы предприняли попытку унять бурное море эмоций. С помощью современных успокоительных мы помогли вам постепенно выровнять эмоциональный баланс. Теперь вас ждет главная задача – восстановить, реконструировать свою жизнь! Но реконструкция невозможна без жизненной цели, без какого-то вызова.
ПАЦИЕНТ: Я понимаю, о чем вы говорите, доктор, но меня вот что интересует: что происходит во мне?
ФРАНКЛ: Не сосредотачивайтесь на себе. Не вникайте в источник своей проблемы. Предоставьте это врачам. Мы проведем вас через кризис. Разве никакая цель не призывает вас – например, художественные свершения? Разве не зреет в вас множество вещей – невоплощенные произведения искусства, ненаписанные картины, которые ждут, чтобы вы их создали, ждут, чтобы вы их породили? Думайте об этих вещах.
ПАЦИЕНТ: Но это внутреннее смятение…
ФРАНКЛ: Не всматривайтесь в свое внутреннее смятение, сосредоточьте взгляд на том, что вас ждет. Важно не то, что таится в глубинах, а то, что ждет в будущем, хочет быть актуализовано. Я понимаю, что вас тревожит ваш нервный кризис, но давайте мы выльем масло на разгулявшиеся воды. Это профессиональное дело врачей. Предоставьте эту проблему психиатрам. А сами не присматривайтесь к себе, не задавайтесь вопросом, что там внутри происходит. Не будем обсуждать, что мы у вас лечим – невроз тревожности или невроз навязчивости, что бы то ни было, давайте помнить, что вы – Анна и вам еще многое предстоит в жизни. Думайте не о себе, отдайтесь той еще нерожденной работе, которую вы должны сотворить. Лишь когда вы ее сотворите, вы начнете понимать себя. Анна станет тем художником, который сотворил эти произведения. Идентичность возникает не из сосредоточенности на себе, а из преданности какому-то делу, человек обретает себя, осуществляя свою конкретную работу. Если не ошибаюсь, это слова Гёльдерлина: «Что мы такое – ничто, важно, куда мы идем». Можно также сказать: смысл превыше бытия.