Но если мы представим себе трехмерное пространство, а не двухмерную плоскость страницы, то вполне будет возможно ставить параллельные буквы на кривых линиях. Иными словами, благодаря разнице в измерениях между человеческим миром и Божественным мы сможем шагнуть чуть дальше Сократа, утверждавшего, что он знает лишь, что ничего не знает: мы теперь знаем также, почему мы не можем знать все. Мы понимаем, почему не можем все понять. И что еще важнее, мы понимаем: нечто, казавшееся невозможным на низшем уровне, вполне возможно на более высоком.
Разрыв между измерениями человеческого и Божественного мира невозможно устранить, ссылаясь на откровение. Откровение не может дать веру в Бога, ведь, чтобы признать откровение как источник информации, нужно заранее верить в Бога. Неверующий никогда не признает откровение как исторический факт.
Логическая аргументация поможет тут не больше, чем историческая. По окаменевшим следам мы судим о вероятном существовании динозавров, но из естественных вещей невозможно вывести сверхъестественное существо. Бог не окаменелость. И телеология не послужит надежным мостом между антропологией и богословием.
Для неверующего камнем преткновения окажется как исторический, так и логический способ аргументации. Но есть еще и третий путь – антропоморфизм. Его я бы определил как богословие с применением антропологии, или скажем легкомысленнее: Бог предстает в образе дедушки. В качестве примера приведем известный анекдот.
Учительница воскресной школы как-то рассказала ученикам о бедняке, чья жена умерла в родах. У бедняка не было денег на кормилицу, но Бог сотворил чудо: у мужчины выросла грудь, которую и сосал новорожденный. Один из мальчиков в классе заметил, что особой надобности в чуде не было. Пусть бы Господь подкинул бедняку тысячу долларов, чтобы тот мог нанять кормилицу. На это учительница ответила: «Вот глупый мальчишка! Когда у Бога есть возможность сотворить чудо, зачем же он станет тратить наличные?» Почему мы смеемся над этим анекдотом? Потому что Богу приписывается знакомый человеческий мотив, в данном случае – экономность.
Три камня преткновения – авторитаризм, рационализм и антропоморфизм – главным образом и отвечают за вытеснение в религиозной сфере. Я имею возможность сослаться на случай, когда вытесненные религиозные чувства были обнаружены рентгеном. Это сообщение доктора Блюменталя из Еврейского университета Иерусалима: «Женщина среднего возраста была доставлена в больницу с острым колитом. В разговоре с рентгенологом она подчеркивала, что не является верующей, однако приступ у нее случился после того, как она поела свинину. Первый скрининг с барием показал, что кишечник в полном порядке. Затем женщине снова дали еду с барием и сказали, что в ней содержится свинина, – после снимка начался сильный приступ колита. В третий раз к еде в самом деле подмешали свинину, однако пациентке об этом не сообщили. На этот раз кишечник на снимке снова был спокойный, и после обследования не было приступа»{159}.
В книгу, которая пока не переводилась на английский{160}, я включил неосознанно религиозные сны пациентов, считающих себя атеистами. И я наблюдал агностиков на смертном одре: они знали, что скоро умрут, и все же у них появлялось некое чувство защищенности, которое невозможно объяснить с точки зрения их нерелигиозного мировоззрения{161}, однако вполне можно объяснить, если признать то, что я бы назвал фундаментальной верой в абсолютный смысл. Альберт Эйнштейн так и сформулировал: найти удовлетворительный ответ на вопрос о смысле жизни – значит стать верующим. Если мы разделяем его определение веры, мы вправе признать фундаментальную религиозность человека.
В строгом смысле трансцендентализма Канта{162} вера человека в смысл должна также считаться трансцендентной. Если дозволено дидактики ради упростить вопрос, я скажу, что человек не может умопостигать что-либо, иначе как в пространстве и времени и применяя категории причины и следствия. Это что касается Канта. Я же, со своей стороны, добавлю, что человек не может и рукой шелохнуть, если он весь не пронизан фундаментальной верой в абсолютный смысл – до самых оснований своего существа и из глубин бытия. Без этой веры сразу же пресекается дыхание. Даже самоубийца должен верить хотя бы в то, что суицид имеет смысл.
Итак, вера в смысл, вера в бытие, даже если она заглохла и впала в спячку, остается трансцендентальной, и без нее обойтись невозможно. Ее нельзя устранить. Мы обсуждали случаи, когда эта вера вытеснялась, потому что человек стыдился религиозных чувств. Такой человек сталкивается с неким образом религии без поправки на разрыв измерений между миром людей и Божественным миром. Бывает и так, что человек не слишком сильно, а, наоборот, слишком слабо ощущает этот разрыв. Я говорю о людях, для которых ничто не будет реальным, пока они это не пощупают. Такие люди даже не понимают разницу в измерениях между соматическими и психическими явлениями. Но до этих людей можно достучаться, обратившись к тем предпосылкам, которые они молчаливо подразумевают. Позвольте проиллюстрировать эту мысль.
В рамках дискуссии молодой человек задал вопрос: допустимо ли говорить о душе, которую мы не можем видеть? Даже если рассматривать ткань мозга под микроскопом, сказал этот молодой человек, ничего подобного душе мы не увидим. Модератор дискуссии попросил меня обсудить эту проблему. Для начала я спросил молодого человека, что побудило его задать такой вопрос. «Интеллектуальная честность», – ответил он. «Хорошо, – сказал я, бросая ему вызов, – а эта честность телесна? Ее можно пощупать? Мы увидим ее в микроскоп?» – «Разумеется, нет, – признал молодой человек. – Это душевное явление». – «Ага, – сказал я. – Иными словами, то, что мы бы напрасно искали под микроскопом, стало отправным пунктом вашего научного поиска, и вы заведомо предполагаете существование этого явления, верно?»
Впервые в жизни приехав в Вену, Мартин Хайдеггер предложил провести закрытый семинар для десятка ученых. Вечером того же дня профессор Г. с кафедры философии Венского университета и я повели Хайдеггера в «хойригер» – это типично венское местечко, где владелец виноградника продает собственноручно изготовленное вино. С нами были наши жены, и, поскольку жена профессора Г. не философ, а бывшая оперная дива, она попросила меня передать простыми словами основное содержание семинара. Я сымпровизировал примерно такую речь: «Давным-давно некий человек стоял у телескопа в полном отчаянии: он обрыскал все небо в поисках некой планеты Солнечной системы и так ее и не нашел. А именно, он искал планету под названием Земля. Друг подсказал ему обратиться к мудрецу, который звался Мартин Хайдеггер. «Чего вы ищете?» – спросил Хайдеггер астронома. «Землю, – ответил несчастный астроном, – и нигде в небесах не могу ее отыскать». – «А позвольте спросить, где установлен треножник вашего телескопа?» – продолжал Хайдеггер. «На Земле, разумеется», – немедленно последовал ответ. «Прекрасно, – завершил разговор Хайдеггер, – вот она тут и есть».
Еще раз: то, что человек ищет, с самого начала предполагалось. Буквально пред-положено, то есть положено до его поиска, еще до того, как он сделал первый шаг.
Мартин Хайдеггер попросил у меня разрешения использовать этот образ в своих лекциях. Хайдеггер обычно следует за этимологией – почему бы мне не следовать за аналогией?
Люди, сводящие реальность к тому, что видимо и ощутимо, и по этой причине априори отрицающие бытие абсолютного существа, также вытесняют религиозные чувства. Наряду с теми, кто слишком изощрен, чтобы принять наивные представления религии, существуют и люди слишком незрелые, чтобы преодолеть примитивную эпистемологию. Такие люди настаивают: Бог должен быть видимым. Но если бы они хоть раз постояли на сцене, они бы кое-что поняли: когда человек стоит на сцене, ослепленный софитами и подсветкой, он не видит аудиторию. Вместо зала – огромная черная дыра. Человек на сцене не видит зрителей, которые смотрят на него. Так и человек, стоящий на подмостках жизни, играющий свою роль, не видит, перед кем он ее играет. Он не знает, перед кем несет ответственность за то, чтобы сыграть эту роль как следует. В слепящем свете того, что происходит на первом плане в любой жизни, человек порой забывает о наблюдателе, о том, кто таится в темноте, в ложе, и наблюдает за ним, о том, кто «мрак сделал покровом Своим»[18], как сказано в псалме. А мы часто испытываем желание напомнить человеку, что занавес уже поднят и каждый его поступок на виду.
Во время Корейской войны военнопленным в концлагере говорили: если они не поддадутся коммунистической пропаганде, то умрут, и никто даже знать не будет про них и про их сопротивление. Человеку нерелигиозному может показаться бессмысленным проявлять героизм, который никак не вознаграждается, о котором никто знать не будет{163}.
Огромная черная дыра наполняется символами. Человек – существо, способное создавать символы и нуждающееся в символах. Его языки – системы символов, и его религии – тоже. А что верно применительно к языкам, верно и для религии. Иными словами, никто не вправе утверждать с чувством превосходства, будто один язык лучше другого. Любой язык дает нам средство достичь истины – единой истины, – и не менее возможна в любом языке ошибка и ложь.
Не думаю, что существует тенденция уйти от религии как таковой, но думаю, что есть тенденция уходить от тех религий или, точнее, вероисповеданий, представители которых увлечены борьбой друг с другом. Так я ответил местному репортеру журнала Time, который позвонил мне по телефону и спросил: «Так Бог умер?» Он сообщил мне, что эта статья будет гвоздем номера, и тогда я поинтересовался, не собирается ли редакция в итоге выбрать Бога «человеком года».