Огонь, вспыхнув разом, охватил загудевшую, затрещавшую кучу дров и хвороста, взметнулся, засвистел, запел, поднимаясь всё выше и выше, окутывая распятого мальчика струящимся плащом… И оттуда, из этого пламени, ясный и бесстрашный голос запел:
— Хвала тебе, Дажьбог Сварожич,
Солнце Пресветлое!
И тебе хвала, Перун Сварожич,
Гром Небесный!
Хвала племени Сварогову…
— Брячко закашлялся, но справился с собой и вновь запел:
— И вам, навьи-предки,
И вам, люди-потомки,
И всей Верье славянской —
Хвала ныне и ввеки…
…— Иди за мной! — голосом, похожим на гул пламени, воскликнул могучий воин на вороном жеребце, облачённый в сияющую броню. — Иди за мной, Брячислав, сын храброго Воимира! Отец твой ждёт тебя! Отец твой горд тобой! Иди! Не страшись!
Серебряные волосы и огненная борода воина вились под неощутимым ветром, волновались бурными потоками, и Брячко понял, обмирая от восхищения и радости — вот он, Перун! А откуда-то из-за его спины по-слышался и другой — знакомый — голос:
— Шагай встречь, сын! Вот рука — берись!
— Иду! — изо всех сил крикнул Брячислав. — Иду, отец!.
… Огонь взметнулся выше, стирая черты лица мальчика. Видно было, что он горит — одежда, волосы, кожа — но по-прежнему смотрит на северо-восток, туда, откуда надвигался морской шторм…
— Были и хангары, и стрелки, и данванов самих трое было. Что мы могли сделать? Они ж все с оружием, а у нас дома, детишки, бабы… — Степаньшин сцепил пальцы и глядел в стол, голос его звучал глухо, как из-под земли. Гоймир сидел напротив него, сведя кулаки перед лицом и поставив локти между двух кружек с вонючим сивым самогоном — Степаньшин пил, когда пришли горцы. Гостимир замер у дверей, скрестив руки на груди. Йерикка — у стены, опираясь на свой «дегтярь». Олег — вполоборота к окну, положив ладони на ЭмПИ, висящий поперёк груди. — Веску сожгут, и поминай, как звали. Ну вот. Старика-то в доме убили. А мальчишку схватили живым. И сожгли на костре.
Последние слова Степаньшин произнёс совсем тихо. Олег чуть шевельнулся — горцы даже не переглянулись.
— Боимся мы их, пойми ты, парень! — вдруг надрывно сказал Степаньшин, хватаясь скрюченными пальцами за ворот. — А ну как снова придут, да и…
— А рубаху-то не мучай, жене работа — зашивать, — Гоймир аккуратно отцепил, нагнувшись через стол, пальцы мужика от ворота. — К нам вон по зиме одно приходили. Знал, небось? А что обратно не ходят — хочешь знать?
— Народ у вас… — Степаньшин спрятал глаза.
— Ой, не надо, язык-то не мучай. Нас в красную пору и полутора тысяч счётных не сыскалось бы. А у вас одних мужиков на круг столько по вёскам, — спокойно перебил его Гоймир. — В том толк, что овцы вы. Стричь вас — самое милое дело, ведаю, что говорю, право слово. Куда скажешь — туда они и бегут, а как стрижёшь или режешь — одно блеют: «Господи помоги!» — и Гоймир поднялся, возвышаясь над словно бы растёкшимся по столу мужиком. — Да вы тут ведь овец не водите? Так я тебе скажу, как их на бойню гонят. Поставят им так в голову барана-подманочка. Они и текут за ним, куда ведёт. Хоть на бойню, так-то. Дед мой знал твоего деда. Так ли тот жил, как ты живёшь? Да и живёшь ли ты?
— Мальчик, — горько сказал Степаньшин. — Мальчик, где те ваши, что против силы встали? И дед мой — где? И отец? Думаешь, нам легко? Но мы живые. А они все — мёртвые, мёртвые…
— Это вы мёртвые, — пошевелился Йерикка. — Каждый день, каждый час умираете. Дохнете от страха и молитесь, чтобы подольше подыхать, — он скривился, помотал головой и неожиданно прочитал насмешливо:
— Паситесь, мирные народы!
Вас не пробудит чести клич.
К чем стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь…
— Это Пушкин сказал. Был на Земле такой поэт… Ну что, Гоймир, пойдём?
— Здесь постойте. Я разом вернусь, — попросил Гоймир. — Дело сделаю и вернусь, — он пошёл к двери. Гостимир посторонился, тихо сказал:
— Ой, беды наворотишь горячим делом… С собой бери.
— Благо, — Гоймир пожал плечо Гостимира. Помедлил, объяснил: — Один пойду. Был мне Брячко трёхродным. Мне и расчёт вести…
… Аркашка, сидя за столом, хлебал щи из здоровенной миски. Хлебал неспешно, напоказ, что никого не боится — но заряженное картечью охотничье ружьё (разрешённое!) лежало рядом на лавке.
Сцыпину было тревожно. Куда-то пропали городские сопляки, за которыми он специально ездил в Виард Хоран, чтобы их руками сорвать сделку со Степаньшиным — в надежде срубить бумагу на торговле с горцами. Если попали в руки данванов — по головке не погладят, хоть он и выдал, не задумываясь, прибывших к нему (как и рассчитывал!) гостей.
В окно постучали — размеренно и негромко. Аркашка поднял голову — и схватился за ружьё, схватился, как за последнюю свою надежду… да так оно и было на самом деле!
Гоймир выстрелил прямо через окно — выстрелил не из ППШ, а из ТТ через прозрачное, как родник, привозное с юга данванское стекло. Мягкая пуля 7,62 мм пришлась Аркашке в правое плечо, развернула вокруг себя и бросила через лавку, в угол. Ружьё загремело по чисто выскобленным доскам пола. Плечо, рука, часть груди разом онемели. Подвывая, Сцыпин зажал ладонью рану, поднял голову — и увидел бешеные, широко поставленные светлые глаза невесть когда успевшего войти горца — золотистыми искрами в них горел гнев.
— Сидеть, — услышал Аркашка, и этот голос парализовал его намертво, как заклятье.
— Ы-ы-ы-ы-ыиии… сижу-у… сижу-у… — садящимся, скулящим, каким-то юродствующим от страха и боли голосом простонал Аркашка, зажимая плечо. Жена с дочерью и сыном, выскочившие в горницу, сжались у двери. Мельком скользнув по ним взглядом, Гоймир мягко, бесшумно по-дошёл к столу. — Стало, вот тут ты наших-то принимал, гнусь болотная?
— Ы-ы-и… за ни-им… за ни-им… — Аркашка корчился в углу, рука висела плетью, кровь капала на пол, собираясь в чёрную лужицу.
— Много ли взял за них? — спросил Гоймир, шагая обратно и не сводя глаз с Аркашки, вжавшегося в стену. И того вдруг прорвало:
— Гоймир! Не надо! Христом-богом! Не надо! Не хотел! Заставили! Грозили! Семья! Детишки! — стуча коленками по полу, с искажённым лицом Аркашка бросился к Гоймиру, ткнулся в мягкие сапоги, начал целовать их — истово, словно икону. — Гоймир! Не надо! Не убивай! Родненький! Матерью твоей! Не надо! — он поглядел на горца снизу вверх со смертельным ужасом и сумасшедшей надеждой в плачущих глазах, кривя мокрый рот. Увидел там что-то такое — в этом сером, золотыми искрами — и завыл бессмысленно, цепляясь здоровой рукой то за штанины, то за мохнатые ножны меча, то за сапоги, то за руки Гоймира, которые тот отдёргивал с гадливой гримасой на лице: — Не! Не! Не-е-е! Я! Меня! Ы-а-а-а! Ы-а-а-а… до!!!
Животный страх плёнкой остывал в его глазах, неотрывно глядящих на единственного настоящего бога, в которого сейчас верил Сцыпин — на Гоймира.
— Ты, вижу, трясёшься — тебе та же смерть, что Брячко, будет, — размеренно сказал Гоймир. — Не трясись. Что за радость труса мучить — от него в последний час смердит стократ больше, чем по жизни… Я тебя быстро сведу, перевет. Молись богу своему.
Рывком подняв икающего и пускающего слюни Аркашку, Гоймир страшным ударом всадил камас ему в живот и рванул лезвие, распарывая внутренности. Толкая Сцыпина перед собой, подвёл к двери — тот смотрел бессмысленно и умоляюще, словно ещё на что-то надеялся, и молчал. Потом вновь повернул лезвие и вогнал его изогнутый конец за рёбра, в сердце.
И выбросил Аркашку наружу с крыльца.
— Душу твою Кащею без возврата, — тихо сказал он, делая шаг назад. По рукам мальчишки текла кровь.
Кто-то потянул его за подол. Гоймир повернулся — это оказался пятилетний сын Аркашки. Жена его и дочь лежали у дверей воющей кучей тряпья.
— Зачем ты убил папу? — требовательно и без слёз спросил ребёнок, пристально глядя в глаза горца — своими, такими же серыми.
Гоймир встал на одно колено и провёл ладонью по светлым, тоже как у него самого, волосам ребёнка, пачкая их кровью. Потом рукоятью вперёд протянул камас ему.
— Бери. В мужской возраст войдешь — убьёшь меня. Пусть оно так будет — расти будешь с мужской думкой за месть. Живи той думой — всё лучше, чем как твой отец, ложью да молитвой. Будем живы — сыщи меня, коли почуешь, что вдосталь сил да умения скопил. Одно — не торопись, потому как я не сжалюсь… да и не медли, потому как без чести — старика вбить.
Обеими руками мальчик взял камас — их потянуло вниз стальной тяжестью, но ребёнок удержал оружие и серьёзно кивнул:
— Хорошо. Я убью тебя, когда вырасту. Я тебя обязательно убью.
— Санька! — завыла женщина, протягивая руку с пола. — Ты что говоришь?!
— Смолкни, дура, — сказал Гоймир, не поворачивая головы. — Станется — вырастет он не таким выб… ком, как муж твой. Станется — начнёт нас убивать, но не предаст никого за столом своим, как гостя принимая, через хлеб ему в глаза глядя, подле Огня печного сидя! Смолкни и не смей в его путь встревать!.
…— Убил?
Спросил это только Гостимир. Олег стоял, где стоял, по-прежнему молча. Йерикаа смотрел куда-то в угол.
Вошедший Гоймир сел к столу, нашарил, глядя под ноги, в миске огурец, захрустел. Невнятно сказал:
— Зарезал… Да что… не вернёшь ни деда Семика, ни Брячко… В толк возьми! — он плюнул огрызок обратно в рассол и поднял голову: — То ведь меня да Вольга, то нас должны были убить! Мы-то в обратную пошли, а…
— Ты не о том думаешь, — откликнулся вдруг Йерикка. — Они вторглись на наши земли. Целой воинской частью, нагло, — рыжий горец обвёл всех своих товарищей холодным взглядом. — Это уже не зерно потравленное! Это нам в лицо плевок почище убитых в Трёх Дубах, почище Ломка! Потому я предлагаю по возвращении собрать ребят и обсудить ответные меры.