– Прежде всего нужно ее привести в чувство, – ответил Чагин. – Дай воды еще… Да уксуса нет ли?
Паркула подошел к кровати, поправил руку девушки и приложил руку к груди ее.
– Очнется, – протянул он, – сейчас сюда приведут женщину, которая знает, она и устроит все… я послал… А то вам несподручно…
Чагин с удивлением поглядел на Паркулу, распорядительность которого поистине казалась поразительной. Тот действительно весь преобразился, когда пришло время ему показать себя.
«Ого, я и не знал тебя таким!» – невольно подумал Чагин.
И все делалось у Паркулы живо и проворно.
Женщина-латышка явилась почти сейчас же и принялась по слову Паркулы ухаживать за больной.
Глядя, как она умело и ловко принялась за это дело, Чагин не стал сомневаться в благополучном исходе ее стараний.
Но самому ему тоже хотелось двигаться и действовать. Под влиянием всего случившегося он находился в том неудержимом подъеме сил, который всегда следует за большим нравственным потрясением. И, не зная, куда еще приложить эти силы, он, стараясь если не делом, то хоть словами, заглушить свою внутреннюю тревогу, стал говорить Паркуле, что девушку он берет под свое покровительство, что теперь ему нужно ехать, но что он завтра же пришлет за нею или через несколько дней, а может быть, и завтра сам приедет.
– А это что у тебя? – спросил он вдруг Паркулу, видя, что тот бросил на стол какие-то бумаги и пакеты, только что принесенные им.
– А это вот молодцы на дороге курьера схватили, только что привели… Я его самого потом посмотрю – теперь хлопот много… А это его бумаги.
Паркула, видимо, не стеснялся теперь с Чагиным. Но это отсутствие стеснения не покоробило последнего, потому что он не успел заметить его. Он вздрогнул при слове «курьера», схватил пакеты и стал разглядывать их.
– Послушай, Паркула, – заговорил он, – это польский курьер? Это его бумаги?
– Не знаю, кто он… Бумаги его…
– Да, да… это польский курьер, тот самый, которого я ищу… то есть… ну да, это все равно… Послушай, Паркула, ты отдашь мне эти бумаги?..
По ясно обозначенным адресам на пакетах нельзя было сомневаться, что эти пакеты те самые, которые должен был везти Демпоновский.
При виде их Чагин все забыл: и свой выстрел в барона, и спасенную им девушку, и все тревоги минувшего дня. Он даже не вспомнил, каким путем попали бумаги сюда на стол перед ним. Впрочем, ему было в данный момент решительно безразлично, каков был этот путь, раз цель, ради которой он ехал с Лысковым, была достигнута.
Недаром говорил Лысков, что случай должен их выручить. Более случайного обстоятельства нарочно придумать, казалось, невозможно. И как это все вышло! В ту самую минуту, когда Чагин менее всего ожидал, что дело их увенчается успехом, когда он готов был даже считать все погибшим, потерянным, тут-то, как нарочно, и вышло все к лучшему.
– Ну, если лошадь мало-мальски в исправном виде, я еду сейчас, – сказал он Паркуле.
XIX. Паркула
Лошадь оказалась настолько отдохнувшей, что без всякого опасения на нее можно было садиться и ехать. Когда Чагин вышел из подземелья, она стояла оседланная и вычищенная, с тщательно обернутыми нижними суставами передних ног.
– Будьте спокойны, лошадь поправлена, – сказал Паркула, провожая Чагина.
Развалины опять приняли свой прежний безмолвный, тихий вид, словно тут не было ни души. Опять небо безмятежно смотрело сверху, и деревья и камни чернели внизу. Но Чагин инстинктивно отвернулся от той стороны, где было развесистое дерево; для него этот пустырь не казался уже таким, как прежде. Он оставлял здесь тяжелое, неприятное воспоминание.
Лошадь держал под уздцы тот самый человек, бородатое лицо которого наклонилось над Чагиным, когда он, связанный, лежал в подвале. Чагин улыбнулся и кивнул ему, как знакомому.
– Так насчет девушки вы изволите позаботиться? – продолжал Паркула, так спокойно, как будто давным-давно привык к происшествиям, подобным случившемуся сегодня ночью. – Скоро светать станет, – добавил он, взглянув на восток, где небо заметно посветлело.
– Да, да, я распоряжусь, как сказал, – ответил Чагин. – Только как найти тебя?
– У ручья при въезде в лес есть лачужка, пусть остановятся у нее и скажут, что от вас, там будет ждать человек.
– А что, девушка очнулась, кажется?
– Как мы уходили, так глаза открыла… Ничего! Перепугали ее вот и только, а то что же ей сделается?
– А собой она красавица? Кажется, очень хороша?
– Ничего! – протянул Паркула и зевнул.
– Послушай, Паркула, – не совсем твердо спросил Чагин, – а она тут будет в безопасности?
– Никто не тронет! – серьезно ответил тот.
– Я про тебя не говорю, ну а молодцы?
– И молодцы не тронут.
Чагин расспрашивал и медлил садиться на лошадь главным образом потому, что у него все время вертелся на языке другой беспокоивший его вопрос, который он и хотел выяснить, и боялся, и не знал, как это сделать.
Все время, с тех пор как он узнал, что находился в руках «своего», то есть бывшего своего, подчиненного Паркулы, ему и в голову не приходило, что тот его не выпустит. Он знал, что может уехать, когда лишь пожелает и когда лошадь оправится. Но теперь, уезжая, он в первый раз подумал о том, что должен был испытывать Паркула, отпуская его.
Судя по виду, тот отпускал и не боялся, что его выдадут.
Правда, залогом к молчанию со стороны Чагина должны были, между прочим, служить пакеты, которые он увозил с собой, вследствие чего становился до некоторой степени причастным к делу, составлявшему ремесло Паркулы. Это было, может быть, даже более чем неприятно, но так складывались обстоятельства и казались неизбежным, неустранимым злом.
С отталкивающим чувством к этому «неизбежному злу» еще можно было совладать, потому что другой выход, то есть донос, казался еще большим злом, невозможным, бесчестным предательством. А другого выхода не было и выбирать было не из чего. Приходилось стать или укрывателем, или доносчиком.
В этом отношении Чагин не колебался ни минуты, но ему все-таки хотелось узнать, кого он укроет и насколько нравственный облик Паркулы способен извинить или оправдать такое укрывательство.
Он увозил с собой бумаги польского курьера, но судьба самого Демпоновского, который находился, вероятно, тут поблизости, беспокоила его. И вот именно поэтому Чагин медлил садиться на лошадь и вместе с тем не решался спросить, так как боялся получить ответ, услышать который ему не хотелось.
– А ты знаешь, – занося ногу в стремя, сказал он, – ведь этот курьер – довольно важный человек, бумаги его имеют большое значение. Ты что с ним намерен сделать?
– Да что? То, что всегда, – усмехнулся Паркула.
Чагин быстро опустил ногу снова на землю.
– То есть как, – что всегда. Это что же?
Холодная дрожь пробежала у него по спине.
– Уж, конечно, ребята разберут все у него, ну, а потом, к утру, вынесут на дорогу и положат.
– Живого? – через силу выговорил Чагин.
– Кто же его убивать станет?
Чагин почувствовал облегчение.
– И ты не врешь? Всегда так делаешь?
Паркула пристально посмотрел прямо в глаза Чагину. Губы его слегка улыбнулись.
– Всегда, – сказал он.
Не так сам ответ, как выражение и, главное, пристальный, открытый взгляд убедили Чагина.
– Ну, а если они станут жаловаться?
– И жалуются!
– Ну, и тогда как же?
– Ну, тогда… ищи ветра в поле!..
– Так разве трудно найти вас? Ведь дорога отсюда близко?
– Верст пять будет, лесом.
– Однако ведь вот хоть бы этот, – Чагин ударением и кивком головы дал понять, что он говорит про Демпоновского, – ведь он тут у вас, он может показать.
– Вот вы сейчас поедете отсюда, – твердо проговорил Паркула и указал на одного из своих людей, – он вот вас провожать пойдет, поедете с открытыми глазами, а назад захотите вернуться, так запутаетесь.
Чагин вскочил на лошадь.
– Слушай, Паркула, – обернулся он в последний раз к нему, – неужели вы и с бедным народом так поступаете?
Паркула нахмурился еще больше, но, словно понимая тайный смысл расспросов Чагина и необходимость отвечать ему, все-таки произнес:
– Мы своих не трогаем.
– Да я не про «своих» говорю, а про бедный народ.
– Здесь только латыш и беден.
XX. Счастье обманчиво
Проводник Чагина, несмотря на сумерки зарождающегося утра, благополучно вывел его на дорогу и, показав рукой направление, по которому следовало ехать дальше, снял шапку и отвесил низкий поклон на прощанье, дабы дать этим понять, что возложенные на него по отношению к Чагину обязанности окончены. Чагин кинул ему рубль и в самом отличном настроении поехал дальше.
Это отличное настроение появилось теперь в нем потому, что, расставшись с Паркулой и, главное, оставив его притон, он перестал думать о случившемся и мысли его направились на будущее.
А будущее сулило одно только благополучие. В самом деле, цель путешествия была достигнута – польские бумаги лежали в кармане Чагина, – и достигнута благодаря ему лично, недаром он надеялся так на это и ждал этого.
И о чем теперь не думал Чагин в будущем – все казалось хорошо и обо всем было приятно подумать. Он приедет сейчас в трактир «Корма корабля» и Лысков, встретив его, удивится, когда узнает, что бумаги тут – вот они! Они отправятся в Петербург… Или нет, Лысков должен будет один везти эти бумаги и там сказать, что главным образом действовал Чагин, а самому ему нужно будет позаботиться об этой девушке.
А потом, в Петербурге, когда он наконец снова увидится с Соней Арсеньевой, как хорошо и как весело будет!
«Теперь офицерский чин уже вне сомнения, – думал Чагин, – он тут вот, в кармане!»
И сознание довольства и удачи не покидало его.
Солнце вставало уже, когда он подъехал к распутью, где стоял трактир.
Жизнь здесь только что просыпалась. Окна были еще закрыты, но деятельный немец-хозяин уже поднялся и стоял на крыльце в холстинном своем халате и ночном колпаке.