– Кто «он»? – удивился Чагин.
И Фатьма, нагнувшись к самому уху Чагина, чуть слышно сказала:
– Тимбек…
Казалось, она боялась произнести само его имя. Она говорила о нем с каким-то суеверным страхом, будто он обладал нечеловеческими способностями ко злу.
Оказалось, он отправился по их следам вскоре после их побега. Две путешествующие турчанки были явлением, довольно заметным, и потому Тимбеку нетрудно было, после нескольких усилий, расспросов и поиска их, напасть на их след. Узнал он также, что старая турчанка умерла, а молодая была принята русским полком и отправилась с ним. Найти полк было вовсе уж нетрудно.
Однажды Фатьма гуляла перед отведенным ей на одной из стоянок полка домом, как вдруг к ней весьма почтительно подошел незнакомый человек, одетый европейцем, вовсе не похожий на турка, и, к удивлению Фатьмы, заговорил с нею на ее родном языке.
Он сказал ей, что ее отец бежал от преследования султанских войск во владения русской государыни, что он в несчастье, простил жену и дочь и зовет их к себе.
Фатьма и хотела, и боялась поверить этому незнакомцу, но он показал ей письмо от отца. Она спросила, как он узнал ее, где он мог ее видеть? Незнакомец ответил, что если бы даже никогда не видел ее, то все-таки нашел бы, потому что знал, что дочь Гуссейн-паши Фатьма – самая красивая из женщин на Земле, и вот он встретил ее.
Турецкий язык незнакомого человека, его лесть и письмо от отца подействовали на Фатьму. Она спросила его имя. Он назвал себя Тимбеком.
При этом имени явившееся было в Фатьме доверие исчезло. Но Тимбек словно предугадал это и стал оправдываться перед ней, уверял, что сам он ни в чем не виноват, что действовал лишь, как слуга своего господина, по его приказаниям, не исполнить которые не имел права, и сам боялся гнева Гуссейна. Он уверял, что если и сделал зло ей и ее матери, то это было невольное зло, не зависевшее от него, теперь же он является только посланником, и Фатьма, разумеется, может действовать по своей воле. Если она хочет утешить старика-отца в несчастье, то пусть едет к нему, а если ее жизнь среди неверных дороже, то пусть остается.
Фатьма была тогда уже христианкой, и ей странно было слушать такие слова от человека, который сам был когда-то христианином, и она долго не решалась.
Тимбек сказал ей, что нужно держать в тайне местопребывание отца, что он скрывается под чужим именем и что если это узнают, то его выдадут султану для казни. Поэтому необходимо было, чтобы они отправились тайно и никто из русских не подозревал этого. Потом, повидавшись и переговорив с отцом, Фатьма сможет вернуться и выхлопотать для него, если он пожелает, убежище в России.
Наконец Тимбек добился того, что убедил Фатьму, и она решилась ехать спасти отца.
Однако она не сомневалась, что Лысков пустится по их следу. Так и случилось. Он настиг их в придорожном трактире. Тут Фатьма хотела призвать его, рассказать ему все, но Тимбек снова начал уговаривать ее держать все в тайне, если она не хочет рисковать головой отца. При этом он поклялся ей, что ее отец близко, что завтра на заре она увидит его и тогда может говорить с Лысковым.
Фатьма взяла свой молитвенник, подчеркнула в нем слова, которые впоследствии нашел Чагин, и поручила трактирщику передать молитвенник Лыскову.
Рано на заре они поднялись. Тимбек все время торопил. Они выехали из трактира и направились по дороге крупной рысью. Через некоторое время они подъехали к стенам каменного замка (Чагину был знаком этот замок). Они вошли в него не через ворота, но через маленькую дверь в стене.
Встретил их сам господин замка (так Фатьма называла барона Кнафтбурга) и передал Тимбеку мешок с деньгами. На вопрос Фатьмы об отце, Тимбек только рассмеялся.
Тогда Фатьма поняла, что она продана в рабство, по ее понятиям, это выходило так. И действительно, с ней стали обращаться, как с рабыней. Ни слезы ее, ни крики не трогали никого, и никто не являлся ей на помощь. Никто не видел ее и она не видела никого.
Поместили ее в отдаленной глухой части замка, и к ней приходила только старая прислужница-немка. Правда, тюрьма ее была обставлена очень хорошо, и кормили ее прекрасно.
Иногда к ней являлся барон, пытался вступать с ней в беседу, но Фатьма чувствовала отвращение к нему, делала вид, что не понимает его слов.
Тогда старой немке было поручено выучить Фатьму по-немецки. Однако уроки оказались затруднительны: Фатьма нарочно представлялась глупее, чем была.
Впоследствии барон стал все реже и реже являться к ней, и наконец наступила та страшная ночь, конец которой был известен Чагину лучше, чем Фатьме.
XXX. Приезд в Ригу
Весь переезд до Риги, в продолжение которого Фатьма успела рассказать всю историю Чагину, был совершен ими так скоро, как только это возможно было. По счастью, нигде не встретилось задержки в лошадях, и они прибыли благополучно.
Лысков ждал их в заранее обусловленной гостинице.
– Ну, что ты, как? – спросил его Чагин, входя в приготовленную им комнату.
– Здоровы, хорошо чувствуете себя? – спросил в свою очередь Лысков. – Хорошо, не задержались, я вас сегодня первый день жду. По моим расчетам, выходило, что вы сегодня должны приехать.
Лысков казался очень веселым и оживленным. Он хлопотал и суетился, показал отведенную для Фатьмы отдельную комнату, торопил с обедом, рассказывал, что угостит их каким-то рижским сладким пирогом, который удивительно как хорошо делали в гостинице, и говорил почти без умолку.
Чагин несколько раз пытался допроситься от него сведений о Демпоновском, но он или делал вид, что не слышит вопроса, или отвечал общими, ничего не говорящими фразами.
– Давно ли ты-то приехал сюда? – спросил наконец Чагин, когда они сели за стол.
– Нет, ты вот это попробуй! – перебил Лысков, передавая ему блюдо с очень вкусными на вид сосисками с капустой. – Меня тут каждый день этим кормят. Ты знаешь, если немец за обедом не поел сосисок, то он уверяет, что вовсе не обедал…
Вообще, Лысков словно стал совсем другим человеком. Теперь он уже не стеснялся, открыто улыбался, его глаза блестели, язык развязался и движения сделались быстры. Словом, он совсем ожил.
Фатьма тоже преобразилась. Она не сидела уже с опущенными ресницами, а доверчиво и смело глядела на окружавших ее мужчин, причем ее щеки вспыхивали каждый раз, как она встречалась глазами с Лысковым.
Чагин, видя свою новую неудачу с вопросом относительно Демпоновского, послушно взял себе сосиски и принялся тыкать в них вилкой, но странный тон Лыскова почему-то ему не понравился.
«Что же, он уже считает меня недостойным узнать о деле, что ли?» – невольно подумал он.
– Что, брат, вкусно? – продолжал между тем Лысков. – Ты погоди, ты никогда не едал настоящей немецкой кухни, вот попробуешь. Тут, брат, говядину с вареньем подают, зелень с колбасой… И все вот этакими маленькими кусочками…
«И что он все про еду говорит? – подумал опять Чагин. – Очень интересно мне это!.. Или он при Фатьме не хочет рассказывать?.. Но тогда отчего же он не нашел минуты, чтобы нам остаться вдвоем?»
И вдруг он, как ему показалось, понял, почему ему не нравился разговор друга. Конечно, Лысков слишком рад свиданию с Фатьмой, вследствие чего ему и не хочется отпустить ее, хотя бы даже на минуту, и он счастлив, вполне счастлив. И вот это-то счастье и подействовало неприятно на Чагина. Хорошо Лыскову было радоваться и веселиться, когда та, которую он любил, была с ним, и каково теперь ему, Чагину, сидеть и смотреть на их счастье и не знать, как обстоит дело, от которого зависит во многом его собственная судьба и любовь! Может быть, Лысков вовсе позабыл об этом деле и даже не старался вспомнить о нем, увлеченный мечтами о своем счастье, и теперь не хочет говорить о Демпоновском просто потому, что ему не хочется думать ни о каких делах, ни о каких заботах и ему решительно безразлично, будут добыты бумаги или нет.
«Да, разумеется, – рассуждал Чагин, – ему безразлично. Вон он сосисками занят и рижским пирогом, а до остального ему и дела нет».
– Слушай, Лысков, – проговорил он вслух, – что же ты, однако, намерен делать? Я серьезно спрашиваю?
Лысков широко, добродушно улыбнулся и весело проговорил:
– А вот вернемся, Бог даст, в Петербург, тогда посмотрим. Венчаться будем в полковой церкви, ты ведь знаешь, между нами, – и он обернулся в сторону Фатьмы, – уже решено… Сейчас дадут шампанского, я велел… А пока мы устроим Фатьму у полкового командира. Он не откажет мне.
Фатьма, понявшая, в чем дело, покраснела опять и опустила глаза.
Чагину неловко было не разделить радости своего друга, но вместе с тем он боялся, что эта радость повредит делу и тогда не исполнится его собственное заветное желание.
– Я не об этом говорю, – поморщился он, – я тебя который уже раз спрашиваю о деле.
– Все, все будет в свое время! – ответил на этот раз Лысков, но ответ казался таким неопределенным, что вовсе не был успокоителен, а напротив, еще более подтвердил догадки Чагина.
Принесли шампанское. Лысков налил бокалы, и они стали пить за будущее их благополучие, хотя по отношению к себе, по крайней мере, Чагин сильно сомневался в нем.
XXXI. Глава, пока еще не понятая
Шампанское было выпито, когда в дверь комнаты, где сидели молодые люди, раздался стук, служивший обыкновенным условным знаком для разрешения войти.
– Войдите! – ответил Лысков по-немецки.
Дверь отворилась и в комнату вошел русский купец, с бородою, в синем армяке нараспашку, из-под которого виднелась красная рубаха с запонкой. По всему было видно, что купец зажиточный.
Лысков оглядел его, подмигнул глазом и оглянулся на Чагина.
– Узнаешь? – спросил он его.
Чагин глядел во все глаза на купца, но узнать его решительно не мог.
– Нет, не узнаю, – ответил он.
– Странно, а это должен быть твой знакомый. Или в Петербурге не встречались?
Чагин много встречал купцов в Петербурге, но решительно ни одного из них не помнил и не мог признать знакомого в этом посетителе.