за ним получила восемь лет трудовых лагерей и Мария Захаровна, поскольку, как было сказано в обвинительном приговоре, являлась «женой активного участника контрреволюционного саботажного движения на Московском Государственном авиазаводе № 1 и не могла не знать о контрреволюционной деятельности мужа». Ее (припомнив ей дворянское происхождение) также отправили на Соловецкие острова и поселили в женском бараке, основная масса поселянок которого являлась проститутками и мошенницами разного калибра. Виделись Егор Панкратович с Марией Захаровной или нет, про то их родным было неведомо, только вот Олежка ни мать, ни отца более никогда не видел и вырос без их пригляда и участия.
После ареста матери его увезла в Пермь бабка по материнской линии Прасковья Никитична. В Перми он пошел в школу, там же обзавелся друзьями-приятелями, и пошла жизнь, как у всех: школа, уроки, улица, пацанские проказы, частенько заканчивающиеся мордобоем между собой и иногда граничащие с хулиганством, и прочие дела, что случаются у мальчишек его возраста.
Однажды на стройке – а полазить по ним всегда было интересно и щекотало нервы – они нашли в картонной коробке куски карбида. Верно, работяги припрятали их «на потом» или попросту позабыли. Наблюдать, как этот карбид пузырится в луже, поднадоело, и они положили несколько кусков карбида в бутылку, налили в нее воды и, закупорив горлышко бутылки куском красного кирпича, закопали ее в песочную кучу.
Ждать пришлось недолго. Бутылка сильно рванула, и мальчишка, что был в шаге от Олежки, схватился за лицо и дико завизжал. Из-под его ладони, что закрывала лицо, ручьем текла кровь.
Потом всех пацанов, кроме парня, у которого осколком бутылки сильно поранило глаз, забрали в милицию. Сначала продержали там где-то часа два, а то и больше. Потом был обстоятельный опрос пацанов в присутствии дородной женщины в милицейской форме: кто нашел карбид, чья это была идея закупорить его в бутылку с водой, кто надоумил заложить бутылку с карбидом в песок и прочие вопросы, на которые надлежало отвечать обстоятельно, подумав, чтобы не подставить товарища и не оказаться виноватым самому.
Пацанов отпустили по домам сразу после опроса, предупредив перед этим, что с этого момента они будут под особым присмотром милиции. Случись что-то нехорошее, где они будут непосредственными участниками, – это сразу станет известно органам, после чего последует серьезное наказание. Поначалу милицейское предупреждение как-то ограничивало их в мальчишеских проказах, но потом позабылось и произошедшее, и строгие наставления в отделе милиции. А эту дородную тетку в милицейской форме и с суровым взором они больше не видели.
Учился Олежка неплохо и был на хорошем счету у классного руководителя Варвары Степанковой и прочих учителей.
– Очень вежливый мальчик, – так отзывалась о нем классная Степанкова. – Послушный. И учится неплохо. У Олега имеются все задатки поступить в высшее учебное заведение…
Она была права. Да и как могло быть иначе, если воспитывала его бабушка-дворянка.
– Талантливый парень, – такую лестную оценку дал Олежке руководитель школьного кружка по рисованию Григорий Иванович. – Его бы в художественную школу определить. Глядишь, вышел бы из него потом хороший художник. Может быть, даже член союза…
– Задавака он, – так могла бы заявить очень ответственная вожатая пионерского отряда Алена, в котором числился Олежка. И еще бы добавила: – Это было ошибкой, что мы приняли его в пионеры…
Хотя сама была принята в эту всесоюзную организацию на год позже Олежки.
– Да нормальный он пацан, – говорили о нем его приятели, что жили с ним на одной улице. – И друг хороший. Коли чего надо – всегда даст. И жратвой поделится, не зажилится…
Дворянских детей во всей школе было раз-два и обчелся. В действительности, может быть, их было и больше, да сами отпрыски с их родителями не спешили признаваться в своем дворянском происхождении, старались ничем не выделяться среди прочих. А класс Олежки и вовсе был всецело пролетарско-крестьянским. Так что в тринадцать лет он выкурил первую папиросу, а в четырнадцать махнул наполненный до краев стакан крепленого вина и заявился домой «на рогах». Бабушка Олежки Прасковья Никитична, увидев внучка в столь непотребном состоянии, пришла в неописуемый ужас. Душевный трепет, вызванный видом пьяного в стельку внука, привел к тому, что у бабушки отнялись ноги. Пролежав с недельку, она так и не сумела восстановиться и с тех пор передвигалась в инвалидной коляске. Но она как-то умудрялась готовить еду и делать что-то по хозяйству, поэтому Олега у нее не забрали в детский дом.
А через месяц после того, как Олегу исполнилось пятнадцать лет, за ним пришли из милиции.
– Да что случилось-то? – Прасковья Никитична так заволновалась, что не попала в дверной проем и воткнулась на своей инвалидной коляске в стойку дверной коробки. – Вы можете объяснить мне, в чем дело? – обратилась она к незваным гостям.
– Отчего же не можем. Еще как можем! – хмуро ответил участковый уполномоченный, глядя в испуганные глаза старушки. – Ваш внук – вор!
– Это все наветы и наговоры на хорошего мальчика, – твердо сказала Прасковья Никитична и в волнении даже попыталась встать, чего у нее, конечно, не получилось. – Не вор он никакой, я его правильно воспитывала. А если его шантрапа дворовая куда-то втянула, так это не его вина.
– Значит, не досмотрели вы за ним, гражданочка, и воспитание у вас не совсем правильное, коли он с дружками своими продовольственный магазин ограбил, – участковый был непоколебим и не собирался много разглагольствовать – служба как-никак! – Ваш внук дома?
– Нет, – резко ответила Прасковья Никитична и своей коляской преградила дорогу в комнаты.
Бесцеремонно отодвинув коляску, милиционеры спешно разошлись по комнатам. А поскольку комнат было всего две – не считая кухни, – то быстро вернулись к исходной позиции.
– Где ваш внук? – играя желваками, грозно промолвил участковый, уставившись на старушку.
– А мне почем знать? Где-то с мальчишками гуляет, – ответила Прасковья Никитична и демонстративно отвернулась в сторону.
И тут на крыльце послышались шаги.
– Тихо! – прошипел участковый и, приложив палец к губам, сделал страшное лицо, что отнюдь не смутило Прасковью Никитичну. Собрав в легкие как можно больше воздуха, она выкрикнула так, что у двух милиционеров из трех заложило уши:
– Олежек, беги отсюда!
Предупреждение запоздало: один из милиционеров устремился к выходу и успел схватить убегающего парня за руку…
А далее было заведено уголовное дело о краже. Состоялся суд, по которому Олег Егорович Рамзин в возрасте пятнадцати лет получил по его решению за похищение государственного имущества два года лишения свободы. Однако отбыл в местах заключения только год, поскольку по Уголовному кодексу РСФСР несовершеннолетним лицам в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет срок отбытия наказания снижался наполовину.
В шестнадцать с небольшим лет Олег вышел из тюрьмы и через одиннадцать месяцев снова попался на краже госимущества. В одну из темных апрельских ночей он с приятелем, выдавив окно, залез в продовольственный магазин, забрал все деньги, имеющиеся в кассе, – а это двести с чем-то рублей – и два ящика водки. А где-то в середине следующего дня к нему опять наведались участковый с милиционером и понятыми, произвели обыск, но ничего не нашли. А вот у его подельника в сарае обнаружили оба ящика водки.
«Откуда?» – спросили у него.
После недолгого препирательства подельник дал признательные показания и назвал в качестве заводилы кражи Олега Рамзина.
Олежек получил на этот раз по суду уже полные два года. Вышел он на волю в 1942 году девятнадцати лет от роду. Вернулся в Пермь, а дома-то и нет: сгорел с полгода назад вместе с бабкой и ее неуклюжей громоздкой коляской. Верно, не доглядела Прасковья Никитична за печью, вот уголек и вывалился на деревянный пол. А может, и поджег кто… Хотя, с другой стороны, кому мешала старая незлобивая калека. Безобидная была старушка, с соседями не ссорилась, да и в склоках никогда не была замечена. Напротив, с соседями дружила, и те, что жили по соседству с ней, помогали бабушке, как могли: кто за хлебцем в магазин сходит, кто воды с колонки наносит…
Помыкался Олежек с несколько месяцев в Перми, а в самом начале сорок третьего года собрал в узел свои простенькие вещички и приехал в Казань, где проживал в частном секторе на улице Сабан его закадычный дружок. Звали его Тихоном, а кличка у него Тихоня. С месяц как откинулся. Встретились тепло. Поговорили о прожитом, попировали с неделю, по шалавам местным прошлись, кажется, никого не пропустив… Потом стали кумекать, где бы деньгами разжиться, да так, чтобы хватало на все удовольствия сразу и при этом чтобы еще оставалось. К тому же Пижон – а кличка эта к нему уже прикрепилась намертво – страсть как любил хорошо одеваться. Эту науку он усвоил от бабки Прасковьи Никитичны, которая вразумила с детства: «Хорошо одетый человек внушает уважение и почтение. Это только провожают «по уму», а встречают, кто бы ты ни был, всегда «по одежке»…
С Тихоней Олег сошелся на этапе в Вятский исправительно-трудовой лагерь К-231, располагавшийся в краю необжитом, медвежьем, посередь болот и тайги, в непроходимых сосновых и смешанных лесах близ нового поселка Рудничный Коми-Пермяцкого национального округа Молотовской области и совсем недалеко от станции Лесная. Случилось так, что в лагерь Олег с Тихоном ехали в одном вагоне и, к взаимной радости, попали потом в один отряд…
После суда через два дня отправили Олежку Рамзина на этап. Зашли в камеру, сказали собирать вещички и повели. Куда – было непонятно, а задавать вопросы – себе вредить: ответа никакого не получишь и отношения с конвойными, скорее всего, испортишь. Привезли его в арестантском черном автобусе на вокзал и посадили вместе с такими же, как он, арестантами в один из грязных, покрашенных зеленой краской вагонов (зовущихся в народе столыпинскими). Внутри они похожи на купейные, вот только вместо легких деревянных лакированных дверей купе – решетки из толстой проволоки, как вольеры в зверинце каком. Да под самым потолком зверинца крохотное оконце, тоже решеткой забранное. Это чтобы этапированные «пассажиры» вагона понемногу привыкали на небо в клеточку смотреть. С противоположной стороны вольеров – узкий коридор, по обоим концам которого стоит недремлющий конвой, беспрестанно смолящий цигарки. Олега Рамзина втолкнули в одну из таких клеток, где вместо четырех человек находилось не менее дюжины, и с металлическим лязганьем заперли за ним решетчатую дверь.