Не спалось капитану. От горячей еды и чая он стал приходить в себя, и если бы знал дорогу, поехал бы ночью. Он лежал, подложив широкую мясистую ладонь под колючую щеку. Муторно было. Тревога эта завелась от двухнедельного пьянства, но и кое-какие нерешенные вопросы были. Компания капитану не нравилась, и то, что уехал, не сказав Тихому, все-таки было неправильно. Да еще ОМОН этот... Он никак не мог вспомнить, почему Михалыч был против, чтобы Васька поехал за Кобяком. Что-то разбалансировалось в башке... Сегодняшнее утро все лезло — когда он забирал тягач из кобяковского двора. Капитан хмурился, шмыгал громко носом, он знал за собой грех пьяного геройства... Как в наказанье виделось строгое, спокойно ненавидящее лицо кобяковской Нины. Стояла, накинув ватник на плечи, и молча смотрела, как пьяный Васька суетится вокруг тягача. Ни слова не сказала. Чертова сука!
Кобяк тоже... тот вообще презирал его погоны и смотрел на Ваську, как на ссаного кота. У Васьки кровь закипала. Он ни минуты не сомневался, что один на один по-любому сделает мужиковатого Кобяка. Само решение ехать пришло ему этой пьяной ночью, когда, закрыв ресторан «Маяк» на спецобслуживание, он пил с икорными барыгами. Те уже знали про ОМОН, и разговор сам собой зашел про то, как будут брать Кобяка. Ничего не стал Васька говорить, не перед кем было метать бисер, прищурился только не без азарта, чувствуя уже, что поедет. Под утро, у себя в общаге, курил, развалясь в кресле, следил лениво, как Ольга, тряся голыми формами, подрезает закуску.
— Привезу Кобяка, — сказал неторопливо, будто шубу Ольге обещал.
Никогда не плясал под чужую дудку и теперь правильно сделал, что свалил. Приедут столичные раскачанные шкафы без мозгов, руки вразлет, кирпичи об лоб... Никогда они его не возьмут, хоть пять вертолетов пусть будет.
На участок решил заезжать короткой дорогой снизу и двигаться вверх от зимовья к зимовью. По поводу жратвы капитан не особенно переживал, в зимовьях у Кобяка наверняка были запасы. С такими мыслями и уснул.
17
Гостиница была двухэтажная в один длинный, тускло освещенный коридор с окном в дальнем конце. Все в ней напоминало советские времена: стены неясного коричневато-желтоватого цвета, кондовая полуживая мебель с ободранным лаком, плохо закрывающиеся окна, много слоев краски на рамах. Даже в люксовом двухкомнатном номере, куда заселился старший опергруппы подполковник Миронов со своим замом майором Егоровым, сифонило отовсюду.
Подполковник сидел в дальней комнате, глубоко провалившись в панцирную сетку кровати. Лоб наморщил грозно, презрительно и брезгливо поджал губы — как будто решал, надо ли здесь оставаться или переехать в другую. Другой гостиницы в поселке не было, они это уже обсудили.
— Да, сука, не Карибы! Градусов десять, не больше, — произнес задумчиво и раздраженно. — Ей, кто-нибудь!! — заорал через комнату Егорова в направлении коридора, откуда раздавался топот омоновских башмаков, громкий смех и бряцанье металла об пол.
— Ей, ... вашу мать! Оглохли там?! — заорал во всю глотку майор.
Дверь открылась, пригибая голову от косяка, в комнату втиснулся сильно пузатый прапорщик Романов. Если бы не рост да не черная форма и берет, никогда не сказать, что это боец отряда особого назначения.
— Что орем? — спросил прапор, оглядывая комнаты. — Да тут у вас, хоромы, нах..!
— Старый, скажи кому-нибудь, пусть мне еще пару матрасов принесут и обогреватель, — приблатненно гундося в нос, капризно попросил Миронов.
— И мне! — гаркнул майор все так же громко, как и звал через дверь. Он быстро доставал шмотки из длинного вещмешка. Что-то бросал на письменный стол, что-то в выдвинутые ящики.
Романов высунулся в коридор:
— Боец, ей, Кострома, нах... пяток матрасов командиру! Одна нога здесь, другая там! — Вернулся в комнату, присел на стул. — За обогревателями послал уже. Ничего эти костромские, сейчас по дороге пару машин тряхнули. Нормально. Одного амбала узкоглазого мордой в снег увалили, крякнуть не успел. В поряде, парни!
— Что, делать нечего, Старый? — взъярился вдруг Егоров, бросил свой вещмешок и, выпучив глаза, выставился на Романова. — Собирайтесь, сказано, сейчас попрем! Что непонятно? Мужиков они трясут!
Майора Егорова все звали Хапа. Кличку он получил за уникальные, даже бессмысленные способности прихватывать все, что плохо лежит. «Я так, хап, и в карман!» или «Хап, прям ящик в кузов кинули и уехали!» — рассказывал Хапа и улыбался бесстыже и радостно. Отсюда, видно, и пошло. Ему было тридцать пять лет, невысокого роста, сейчас он сидел на старом раскладном диване, по-татарски скрестив под собой ноги, в одной тельняшке и трусах. Выставлял местное время на огромных наручных часах. Весь круглый, облитый жирком, бритый налысо, крепкий до невозможности и с маленьким гладким брюшком, свисающим над трусами. Страшно деловой и уверенный в себе. Левое плечо уродовал длинный рваный шрам. Маленькие круглые глаза его, казалось, с ненавистью смотрят на прапорщика. Но тот, давно зная Хапу, только улыбнулся небрежно.
— Яйца поморозишь, нах... — участливо кивнул прапорщик на распахнувшиеся егоровские трузеля.
— Я велел тряхнуть, не ори! — раздался голос Мирона из соседней комнаты. — Пусть поселковые сразу поймут, кто к ним в гости приехал!
Мирон громко и противно заржал. Он всегда говорил врастяжечку и с ленцой. Даже с собственной женой — привычкой стало.
— Старый, охранение выставили из местных? — Хапа начал одеваться, движения были быстрые, речь тоже.
— Ясный пень...
— Машины убрали?
— Убрали, вроде, «Урал» только на углу стоит. Ничейный. Майор этот носастый бегает, ищет хозяина.
— Сам? — презрительно сморщился Миронов.
— Ну. Гнется чего-то лишнего. Стряпни какой-то... пирожков домашних привез целое ведро.
— А не выпить ли мне с ним водчёнки, пока вы поселок мнёте? Что-то он, а наболтает. Ты мне его позови!
— Понял, нах... — Романов вышел.
— Ты что, не поедешь? — спросил майор, втиснул ногу в хромовый меховой сапог, шитый на заказ, и, встав на обе ноги, поскрипывая, не без удовольствия прошелся по комнате. Плечами поводил, расправляя одежду, краповый берет поправил. Хапа был настоящий краповый берет. Две Чечни, три ранения, Орден Мужества, других наград полна грудь. Сейчас ничего этого на нем, конечно, не было. Только берет.
— Сука, даже зеркала нет, — пробурчал, пристраивая нож к ноге.
— Не поеду. Сам управишься. Надо здесь побыстрее все проворачивать. Я не готов жить в таком говне. Вертолетчикам передай, утром попрем, пусть не раскладываются. Завтра же слетаем, посмотрим, что к чему. Зимовья жжем, если огрызнется или начнет уходить, мочим без разговоров. Рембо сраный! — Он помолчал. — Ладно, завтра видно будет. Но если это деза и он не там, а прячется где-то в поселке... мы тут, сука, зазимуем. В любом случае икры, рыбы надо сразу набрать, пока не попрятали. И это... прислушивайся, как к этому козлу относятся? Нам бы кого местного с собой завтра на борт взять. Охотничка какого-нибудь. Можно кому-то оставить его икру, пусть поможет!
— Ладно, не маленький!
В отряде было тридцать бойцов. Двадцать из Москвы и десять прикомандированных из Костромы. Костромскими командовал складный старлей Сазонов. С разбитым носом, шрамом на щеке и спокойным интеллигентным лицом. Костромские были помельче и посуше москвичей, те почти все раскачанные, жирноватые, с тяжелыми загривками, многие бритые налысо.
В ночной рейд ехали пятнадцать бойцов. Перед выездом, на разводе во дворе гостиницы Хапа ставил задачу:
— Короче так — завтра летим, мужичка поищем в лесу. Здесь сегодня пожестче, чтоб все языки прикусили, чуть-чуть так чтоб обосрались. Икру находим, ее сейчас полно, рыбу копченую... документов нет — забираем. Кто начинает вякать — на месте объясняйте, что к чему. В обезьянник не таскайте! Все! Работать в масках для профурсету! Конфискат сдавать прапорщику Романову. По машинам!
Два уазика и небольшой японский автобус отъехали от гостиницы. За рулями сидели местные менты. Расставили скрытые посты на главных перекрестках, Хапа с тремя бойцами поехал к жене Поваренка. Прикинул, что крикливая баба, у которой забрали икру и рыбу в аэропорту, много чего наорет.
Поваренок с семейством жил в восьмой квартире двухэтажного деревянного барака. Построен он был в начале шестидесятых, удобства во дворе, вода из колонки, и все ступеньки на второй этаж были облиты и обморожены.
Света на лестнице не было. Хапа, шедший за прапорщиком Бадмаевым, поскользнулся в темноте и шарахнулся со всего маху, рация вылетела из нагрудного кармана и поскакала по ступеням. Все встали, замелькали фонарики. Кто-то поднял рацию.
— Давай! — Хапа отряхивался и бормотал как будто про себя. — Сука, дела теперь не будет...
— Да ладно! — раздался чей-то негромкий благодушный голос снизу.
— Хер ли, ладно? — Майор был то ли злым, то ли растерянным. — Стопудово работает!
В одной из квартир открылась дверь, из нее выглянула баба лет пятидесяти:
— От-ты... кого надо-то?
Майор, не отвечая, поднялся на площадку, отстранил Бадмаева и сильно застучал кулаком в дверь направо.
Там явно стояли и слушали, и из-за двери раздался визгливый женский голос:
— Чего бунишь? Кто такие?
— Открывай, мать, милиция! — неожиданно доброжелательно пробасил майор.
— Чего надо?
— Откроешь... дверь целая останется... думай быстро.
— Катя, это милиция! — закричала через лестничную клетку соседка.
Дверь приоткрылась. В коридорчике, загораживая собой проход, с ребенком на руках стояла маленькая женщина лет шестидесяти пяти. Майору ее седая с редкими волосами макушка приходилась на уровень носа. Сзади из комнаты, из-за занавесок выглядывали еще два любопытных детских личика.
— Здорово, мать, узнаешь?
— Мне с тобой детей не крестить, чего мне тебя узнавать? Мать нашел! Медведица сраная тебе мать!
— Давай, давай, разговаривай меньше... — Хапа, легко отстраняя старуху, входил в квартиру. — О, да у тебя и здесь икра! — ткнул ногой в белый контейнер, стоявший под вешалкой. — И документы на нее есть?