Все примолкли на время, представляя, как сами стреляют по вертолету. Каждый об этом думал, и сделать это было несложно — баки у вертака большие, — но кто бы так сделал? Никто...
— Наши-то вертолетчики вроде забастовали, второй день не летают...
— Говорю, зассали... — Снык небрежно откинулся на стуле.
— Кто? Ледяхов? — зло спросил Студент, друживший с Ледяховым.
— А что? — заелозил Снык, пытаясь улыбаться.
Мужики засмеялись. Никому, кроме Сныкарева, такого в голову прийти не могло.
— Кобяк чего плохого Ледяхову сделал? Вот и не летают... — раздался спокойный голос с края стола.
— Да может, и ничего, а и хорошего тоже... — вставил Поваренок, недолюбливающий Кобякова за угрюмость. — Ни здрасте, ни до свидания, житуха и так не сахар, а он мимо тебя медведем катит, даже башку не повернет. Из-за этого все у него получилось. Я покалякал бы с Тихим...
— Ну, — поддержал кто-то, — всегда можно договориться. Тихий, он ничего мужик...
— Был он ничего... пока денег не нагреб... — Для Студента, как и для большинства самостоятельных поселковых мужиков, мент не мог быть нормальным человеком. Мент был противоположностью вольной природы, на которой они жили. Самой воле вообще.
— Мент, он и в Африке мент... — поддержал кто-то.
— Это точно... их бы, сук, всех в Африку... Можно было бы скинуться на билеты в одну сторону! — предложил Поваренок.
Заржали, мысль понравилась.
Неохотно все же обсуждали Кобякова. И не в правилах было — не бабы, да и Кобяк все-таки был особый и жил так, как будто имел право на эту особость.
Дверь открылась, и в кафе вошли Паша Никитин из дядь Сашиной бригады и Ваня Хорек. Поздоровались, пожали всем руки. Паша был вежливый и беззлобный мужик. Когда-то работал учителем математики в школе, потом денег стало не хватать, в рыбаки ушел, а лет десять назад жена с детьми уехала на материк. Паша слал им деньги и каждый год собирался, но так все, видно из-за тех же денег, не уехал и даже ни разу и не съездил. На зиму устроился в ментовку шофером. К стойке подошел.
— Пачку «Примы»...
Верка подала сигареты, загремела мелочью.
— Паша, чего там у вас делается? Присядь, что ли? — окликнул его Поваренок.
— Да тихо вроде... — Паша всегда краснел и начинал глупо улыбаться, когда оказывался в центре внимания.
— Зря Кобяк стрелять стал — это главное! — произнес вслух Студент, продолжая какие-то свои мысли. — Это десятка стопудовая! Угроза жизни представителям власти!
— Да ты что! Стрелять! Он там пальбу открыл, пальбу открыл. Этот майор новый орет, Кобяк, мол, по ним всю обойму разрядил, всю, всю обойму! — Ваня Хорек никогда не говорил правды — разучился и, понимая, что ему не верят, всегда повторялся по нескольку раз, делал страшные глаза, «от ужаса» вжимал голову в плечи и идиотски помовал руками над головой, как будто тучи над собой разгонял.
— И что? — прищурился Поваренок.
— Что? — не понял Ваня.
— Не попал?
Все заулыбались.
— ...Да он их вроде попугать. В грязь увалил, чуть не подавил, говорят... два сантиметра проехал, Тихий грязный весь... весь-весь грязный... весь. — Ваня водил руками над своей лысой макушкой, прикрытой дурацким безвольным пушком.
У Хорька напротив кафе «Север» был магазинчик — жена стояла за прилавком. Местные, даже бичи, обходили его стороной. Отоваривались, кто по непогоде или еще по каким причинам зависли в аэропорту. Паленая водка, рыба, дня не провисевшая в коптильне и чем-то подкрашенная, прокисшая и перемытая с чайком икра и еще всякая просроченная дрянь стоили две цены. Несмотря на все это, Иван умудрялся себя уважать, и магазин назывался «У Ивана». Хорек, что с людьми мелкого бизнеса случается сплошь и рядом, с годами совсем разучился работать. Возьмется за что-то... и не делает. Жена сама уж вместо него едет, везет... чем только он себя ни занимал, чтобы не работать. Однажды супруга застала его листающим картинки в детской библиотеке, она с ног сбилась грузить, а он там про дядю Степу смотрит. А другой раз уйдет из магазина и гуляет по аэропорту с важным видом, будто сам улетать собрался. Витрину в буфете рассматривает. Ну не любил человек работать...
Вечерами, однако, заперевшись в комнате от жены, он допоздна обсчитывал на компьютере доходы-расходы-прибыль.
Все посмотрели на Пашу: правда ли, что Тихий такой уж грязный заявился? Тот опять засмущался и отрицательно качнул головой.
На самом деле все это уже обсуждалось, и информация в кафе была более-менее достоверная. Еще утром Колька-Поваренок съездил в ментовку вроде как по делам. У него племяш там работал.
— Короче, захожу, — Поваренок уже в который раз рассказывал, — у них там тишина, как в морге. Злыи-и-и!! Колька Бадмаев, дежурный, сидит на входе. С калашом! Паспорт у меня спрашивает! Я ему — Коля, мля, ты с осины упал? Ты меня в том паспорте не узнаешь, я с ним тонул восемь раз! Шучу с ним, а он прям как наскипидаренный...
— Ты давай, выруливай... — подтолкнул его дядь Саша.
— Что, выруливай? Племяш, говорит, икру всю переписали, а из области оно идет или откуда, он не знает. Группу вроде за Кобяком наряжают.
Все примолкли. Только стулья поскрипывали, да кто-то, прикуривая, чиркал спичкой.
— Не возьмут они его, тяму[8] не хватит, — сказал Поваренок, чтобы нарушить тишину, — даже если в зимовье окружат...
— Зимовье от калашей не защита...
— Что он, маленький, чтобы его окружили? — Студент полностью был за Кобяка.
— С вертушки по следам могут найти... — предположил Жебровский.
— Ну и что? — спросил Поваренок.
Жебровский неопределенно пожал плечами.
— Расстреляют, — небрежно, «со знанием дела» бросил Ваня Хорек.
— Не имеют права! — Студент так не любил ментов, что легко мог оказаться на месте Кобяка.
— Он начнет стрелять, и они... и они... — Хорек вытаращил глаза, вжал голову в плечи и взял из Никитинской пачки сигарету.
— Он что, дурак, что ли, стрелять? — вставил кто-то раздраженно.
— Да хер его знает, умный стал бы уазик пихать? — подал голос Леха Шумаков.
— Так икру вез! — напомнил Поваренок.
— И чего? Все возят! Тебя когда взяли, отдали же! — Хорек, если бы не платил ментам, давно бы сел за всякое-разное в своем магазине.
— Отдали... половину! — согласился Поваренок.
— Не надо было жлобиться, предлагали тебе — двадцать процентов и работай...
— Да пошли они, сучары! Они что за эти двадцать процентов сделали? Корячились там со мной или, может, хоть вывезти помогли? Они, ворюги, кого тут командуют! — закипел Поваренок.
— Все так работают. Не хочешь, вон с Кобяком бегай. — Ваня, довольный своим умом, выпустил дым под потолок.
— А тебе, Хорек, лишь бы где нагнуться, да штаны подспустить! Дупло-то уже — кулак пролезет.— Поваренок посунул свой небольшой кулак вверх, и все заулыбались. — И рад ведь, сука! Сам в говне, и всех бы туда же!
Хорек покраснел даже лысиной, морда от злости заострилась.
— А ты у нас, Коля, значит, целка?!
— Да терплю пока! В прошлом году домой ко мне заявились — участок отводить! Понял! Менты — мне участок! Вы куда прете, чугуняки! Я их послал!
Дверь с лязганьем открылась, и в кафе вошел довольно высокий широкоплечий мужик средних лет, в длинном черном пальто, с гитарой в сильно потертом кожаном чехле за плечом. Он был без шапки, ухоженные светлые волосы доходили почти до плеч, прямая тяжелая челка закрывала пол-лица, из-под нее глянули на мужиков нездешние, спокойные и нежадные глаза. Это был Валентин Балабанов. Музыкант, как все его звали, или Балабан — по фамилии. Он кивнул мужикам и пошел к дальнему столику у окна.
— О, Валя, здорово! От, молодца... — заверещал Поваренок.
Вера взяла меню, которое у нее все изучали на барной стойке, и сама подошла к Валентину, закрыв его собой от мужиков.
Кажется, он нравился всем бабам в поселке. Может, за этот свой уверенный и спокойный вид, за длинную стильную челку... но вообще непонятно, потому что, в сущности, он был бичара. Откуда-то из Питера, точно про него никто ничего не знал, рыбачил во Владике, сидел за что-то — вроде начальника какого-то большого порезал. В поселке появился как-то сам по себе. Зайдет в кафе. Споет, если спросят, никогда не отказывал. Его, конечно, за столик приглашают. Выпьет на халяву, закусит скромно и отсядет за свой столик с книжкой. Всегда один сиживал. Однажды, кажется, только отличился: встрял в некрасивую разборку из-за бабы. С голыми руками вышел спокойно против ножа, вломил лихачу аккуратно и без злобы — за ту бабу заступился. Может, за это они его и отличали:женщины любят грустных и отчаянных мужиков... да еще с гитарой. Жил Балабан у одной молодухи, понятное дело. Была, правда, и еще одна странность: Балабан пел арии по утрам. Негромко, но все равно с улицы было слышно.
— Они обурели, конечно, — сказал задумчиво дядь Саша. — Но Тихому, я думаю, невыгодная эта история. Как-нибудь покроет.
— Как ты покроешь? Все уже знают. В следующем году хер так поработаешь. — Лешке Шумакову было что терять, он со своими бригадами бичей целую речку обрабатывал. Ни одна рыбинка мимо не проскакивала. — Лафа кончилась.
— Да ну на хрен... также все и будет. В области с этой икры немало имеют... — раздались заинтересованные голоса.
— Чего там в области, с нее и в Москве имеют. А то они не прикрыли бы это дело... Три дня надо, чтобы тут порядок навести.
— Ты вот скажи, Москвич, — обратился Поваренок к Жебровскому, — в Москве они тоже такие наглючие? Тоже всех обирают? И законы сами устанавливают?
— Не знаю... — сморщился Жебровский, потом, вспомнив что-то, добавил: — такие же... Только не в этом дело...
— А в чем? Ты знаешь? Давайте стаканы. — Поваренок разливал водку.
— Устраивает нас, что у нас такая власть...
— Что ты говоришь, как устраивает... — Поваренок махнул Верке, показывая, что нужен еще один стакан. — Валя, — обратился он к Балабанову, — иди к нам, сыграй, Христа ради, мою любимую.