Музыканту раздвинули место за столом. Выпили. Валентин, не закусывая, неторопливо расчехлил гитару. Нагнул голову над струнами, челка упала вниз и закрыла лицо. Гитара зазвенела уверенно, и все сразу притихли. Что-то напряглось в дымном воздухе кафе. У кого и мурашки побежали. И он запел.
Балабан был крутой профессионал, это сразу становилось ясно. Пел легко, осипший пропитой голос умел многое. Без надрыва, просто, и хоть песня была вполне кабацкая, совсем не было блатных подвываний и закидонов. Только красота голоса и спокойное достоинство исполнителя. Гитара была ему под стать — звучала красиво и точно, видно было, что не дешевый инструмент.
Любимая песня Поваренка была о парне, который искал любви и воли, а нарвался на продавшую его красивую девку. Это было очень русское пьяное отчаяние, неправдашное, потому что проблемы с девкой принимались за неустроенность всего мира... Но и подлинное своей необъяснимой и страшной глубиной. Все это должно было быть пошлым, как это всегда и бывает, но так не было. Балабан что-то еще спокойно знал об устройстве жизни, очень важное — не только парень, но и девка была у него несчастна, и его негромкий голос уводил всех с уровня банальной пьянки.
Он закончил. Тишина сделалась. Потом закряхтели, за сигаретами полезли. Студент до того сидел, сутуло склонившись над столом, а тут распрямился, стульчик под ним заохал, и все увидели, как он здоров.
— Да все давно ясно! — сказал тихо. Помолчал и добавил: — Неужели не надоело? Вся страна под их крышей! За оружие надо браться, вариантов нет! — Он недобро посмотрел на Шумакова. — У нас тут не в Чечне... Поднялись бы Сибирь с Дальним Востоком, мало бы не показалось!
— А чего, — подхватил мысль Поваренок, — нефтяные вышки их остановить на месячишко, кирдык махом бы приснился! Интересно, куда бы они побежали?
— С такими деньгами где хочешь примут... Мир поменялся, ребята... — Жебровский невпопад качал головой и виновато улыбался, он был еще под впечатлением удивительной балабановской песни.
— Это у нас ворованное от честного не отличают, а там разберутся, — продолжал свое Студент.
— Ох, ребята... от нас не первый день на весь мир воняет... и ничего — принюхались! — сказал Илья и нахмурился. Он давно зарекся участвовать в таких разговорах.
— Это точно — нефть, она везде нужна... — довольно подытожил Шумаков с таким видом, как будто это была его нефть.
Вера принесла Балабанову еду за его столик, и он пересел. Закурил, глядя в окно. Вынос утянуло в море, небо очистилось, солнце искрилось на снегу. Поваренок протянул Верке целую бутылку водки и кивнул на столик Валентина.
— Ну ладно, партизаны, что с икрой-то делать будете? Паш, чего в ментовке говорят? — Дядь Саша остановил Никитина, собравшегося уже выйти.
Паша повернулся в дверях:
— Они сами не знают... — пожал плечами.
— Надо ехать и забрать все на хер! — предложил Студент.
Все примолкли. Рыба была почти единственным способом заработать денег на долгую зиму. Законных путей для этого не было. Получить квоту на одного или на артель было невозможно, поэтому все браконьерили. Под ментами это было почти законно.
Жебровский не вмешивался. В России власть всегда была священной коровой. Даже здесь, на ее окраинах, где никогда не было крепостного права и где на суровой природе жили вполне самостоятельные мужики, людей возмущало не дурное устройство самой власти, но лишь справедливость или несправедливость ее действий. Это необъяснимо глупо, думал Илья и помалкивал. Смысла в этих разговорах не было никакого.
— Короче, ясно, — Студент угрюмо обвел всех глазами, — если они там, в Москве, решат отыметь нас во все дыры, они это сделают. Поставят всех на площади в позу овцы и отымеют, а баб и ребятишек на трибуне разместят и заставят в ладоши хлопать. И хер кто дернется! Вон они лазят по дворам, ни ордера на обыск, ничего... У Слесаренки икру забрали, он им чемпионат России выиграл...
— Когда это было! Он уж давно в ментовке не работает...
— И у Сашки Иванчука забрали, хотя он им сколько лет уже платит!
— Может, еще отпустят?
— И ничего не сделаешь, они сами же так поставили, что вся икра здесь левая, а теперь сами же и сажают? Беспредельщики! — Студент зло посмотрел на всех. — И что? В прокуратуру пойдешь, что так, мол, честно жить невозможно? Они и сами все знают, сами при делах, там же и ласты скрутят. К главе пойдешь, к Ваську этому гребаному? Та же фигня. У нас получается только так, как они скажут, так и можно. А если это нечестно, и я так не хочу?
Студент говорил спокойно. Помолчал. Потом так же продолжил в гробовой тишине:
— Я хочу, чтобы было по-честному, а они хотят... денег. И им насрать, что я там хочу, у них власть. Вот они сейчас автоматчиков в вертолет напихают и отправят Кобяка кончать...
Он опять оглядел всех и, задержав взгляд на Шумаке, сказал твердо:
— Если эти твари с Кобяком чего сделают, я сам решу, где вор, а где прокурор. У меня стволы тоже не из березы. И если кто им помогать вздумает, пусть, сука, побережется!
Балабан на этих словах, звучно двинув стул, встал вдруг за своим столом, поглядел на Студента, палец указательный поднял вверх, взгляд у него был на удивление трезвый, и, ничего не сказав, сел. Все поглядели на него — что бы оно могло означать, и снова повернулись к Студенту.
— Чего ты кипишь? Кого стрелять будешь? Тихого? Или кого? — Дядь Саша махнул Поваренку, чтоб налил.
Студент замолчал, расправил плечи и, не глядя ни на кого, откинулся на спинку. Видно было, как ходят желваки на потемневших от прилива крови загоревших щеках.
— Правильно Студент говорит, — быстро затрещал Поваренок, разливая водку, — все лето на этой икре пластались, и теперь что? Что дети жрать будут? Сначала они запретили ловить рыбу нормальным путем... ты понимаешь?! Мы тут живем и не можем ловить рыбу! Это же сразу ясно было, что все станут мышковать втихую. Так? И тогда или нас турьма закрывают, или мы на них пашем! Как они могли взять тех, кто им деньги уже отнес? И смотри, Иванчук, он же дурачок, он же все, как есть, в прокуратуре расскажет, и что? Товарищ прокурор побежит ментов вязать? Или может, в области другой честный прокурор? Оформят Саню за честность лет на семь в особо крупных, и никто не вякнет.
— Ну ладно, — раздались голоса, — до этого не дойдет.
— Как не дойдет! Они же главные тут коммерсанты. Где какая драка, ножи, туда-сюда... — ни одной фуражки не увидишь, а где бабки — тут как тут! И уже везде так, спроси у Москвича. На материке, оно всегда так было, а у нас не было, а сейчас?! В детском саду спроси, сколько папа ментам платит, скажут! Они еще говорить не умеют, а знают, что ментам надо платить! Что делать-то, Леша? — обратился Поваренок к Шумакову. — Умник ты наш... Ты там с ними вась-вась...
— Да иди ты... что я... сам, что ли... я, что ли, это придумал? — Шумаков отвернулся угрюмо. — Мне, блин, нравится платить, да? Я с главой разговаривал, он тоже не знает, что с ментами делать... Говорит, залупился раз, так сразу к его бабе в магазин пришли и изъяли все, что просроченное...
— Поэтому и не знает, что у самого рыло в пуху, с таким только к ментам соваться... — угрюмо добавил Студент. — Его когда выбирали, он беднее Поваренка был, а сейчас! В дверь не пролезает...
Все замолчали, слышно было, как кипит вода у Верки, как она протирает стаканы и тихо ставит их на поднос. И тишина эта означала, что никто не знал, что делать.
7
Александр Михайлович Тихий сидел за столом один в своей квартире. В доме холодно, форточка настежь в сереющем уже окне. Перед ним стояли две открытые консервные банки, тарелка с пованивающей квашеной капустой и ополовиненная бутылка водки. Другая, пустая, уже валялась за ножкой стола. Подполковник тяжело скрипел стулом и временами вздыхал. Вернувшись со службы, перед тем, как идти к Маше, Тихий решил выпить. И вот второй час уже пил и никак не пьянел. Жалел, что бросил курить.
По своему характеру он плюнул бы на это дело, замял и уехал бы, но в области уже знали, и человека надо было представить. Живым, а лучше мертвым — за оказание сопротивления. «Это надо сделать кровь из носу, ты что, не врубаешься!..» — орал из области зам по оперативной, которому, видно, самому здорово досталось.
Александру Михалычу и так все ясно было — его место из-за беглого Кобяка падало в цене и могло быть отдано только кому-то местному. Интересно, Семихватскому с Гнидюком предлагали? А может, и обоим для конкуренции, размышлял Александр Михалыч, подливая себе водки. Стаж, заслуги, а еще лучше дырки в шкуре — все это неплохо было иметь, но и бабки тоже. Деньги постепенно возвращались, ясное дело.
Все это было, может, и не очень приятно, но уже привычно — не первый год существовало. Даже и стесняться перестали друг перед другом, хотя лишний раз, конечно, не обсуждали. Тихий никогда особенно и не задумывался об этом, а теперь вот думал. Деньги у него были в области в банке, а большая часть в контейнере из-под икры лежала в надежном месте. Точнее, в двух контейнерах, в разных местах. Можно было написать заявление и перевернуть эту страницу своей жизни. Уехать на юг куда-нибудь, домик купить у моря. Тихий любил ездить на юг, но мечты совсем уехать туда, где всегда тепло, у него не было. Он родился в этих краях и любил их. Речки, полные рыбой, охоту вольную и даже долгую темную зиму. Не хотел он на юг, а получалось, что надо.
Не было бы Маши, которая вчера вернулась с прииска и, конечно, обо всем знала, он бы, может, так не дергался... На столе перед Тихим лежала все та же коробочка, что не доехала до прииска. Он открыл ее, посмотрел, как блестит маленький камешек. Даже зубами заскрипел.
Этот Кобяк, поганец, пустившись в бега, поставил на попа всю жизнь, давил челюсти Тихий. Еще два дня назад в этой же квартире он мылся утром, собираясь за Машей, напевал что-то и думал, как они соберутся с ней и поедут, как муж и жена. Вдвоем в одном купе. У бабы и так жизнь не сложилась — сначала терпела мужика-алкаша, потом одна жила, такая красивая баба — и одна. Умная, спокойная, и теперь вот... Она уже второй раз звонила, ждала его, а он все не мог встать со стула.