Как почти всякий русский мужик в таких ситуациях, Тихий был тяжеловат на мозги. Что-то в нем побулькивало, что-то даже вроде и назревало, но никакого окончательного решения не было. И водка, иной раз добавлявшая прыти, теперь никак не помогала. Слишком многое сошлось в один узел.
То у него все кругом виноваты были — Кобяк, Гнидюк, Васька Семихватский-сука с его деньгами и даже завхоз приисковый, полезший разглядывать следы, то, вспоминая о Маше, себя винил, не понимая в чем... Тихий кряхтел грузным телом, морщился и злился на непрекращающийся лай собак во дворе напротив. Там охотник собирался в тайгу. Тягач загружал — снегоход уже стоял в кузове, бочки с бензином, шмотки в белых мешках — собаки из себя выходили. Заезжают мужики, подумал, вот и Кобяк, сука, тоже «заехал».
Тихий вчера опергруппу отправил за Кобяком на его участок, а она до сих пор не уехала: не было транспорта. И он, с одной стороны, злился, на бардак в подразделении — у всех куча своих шкурных дел — икряной сезон заканчивался... Семихватский с начальником уголовного розыска на двух вездеходах по икорным делам болтались, браконьеров ловили... А с другой стороны, рад был, что не уехали, и даже не торопил. Кобяк, урод, конечно, нервишки свои не придержал, но Тихий слишком хорошо помнил, как все было, и ему спьяну казалось, что это он сам, тряся жопой, лез с пистолетом на тягач, — краска стыда и злости заливала толстое лицо подполковника. Так унизиться!
В районе отношения ментов и мужиков держались не только на том, что одни из них были при власти. Пусть мужики и не любили ментов, но и те и другие придерживались одних понятий о жизни, старых каких-то, может, и таежных, потому что кругом была тайга. Гнидюк же, сука, сам обделался, сам, заступив вечером на дежурство, в область доложил и устроил этот обыск у Кобяка. Сам все вверх дном переворачивал. Специально. Рвение показать. Тихий утром, придя на работу, еле сдержался, чтобы не вкатить ему выговор. Не стал. У Гнидюка в области свои связи были. И это Тихого злило больше всего.
И еще этот Кобяк темный. С любым другим уже разобрались бы. Тихому опять вспомнилось, как Кобяк выстрелил ему под ноги и капельки грязной воды текли по морде... Никто не посмел бы так сделать... Кобяка, суку, надо брать. Тихий прищурился хищно, и даже на душе полегчало. Как будто это и было то решение, которого он искал.
Тягач во дворе завелся, пострелял выхлопом и с громкими ноющими скрипами выполз за ворота. Счастливые собаки скакали рядом. Тихий встал и начал одеваться.
Когда вышел, было уже темно. Фонари горели вдоль улицы, кое-где желтели окна. Снежинки летели пухлые. Александр Михайлович потянул носом воздух и понял, что это уже настоящий снег. Морозом пахло. Привычно порадовался за тех, кто в тайге ждет этого снега. Пусть мужикам...
Он хотел прогуляться пешком, недалеко было, глянул вдаль, как раз кто-то шел навстречу, и, передумав, сел в машину. Не хотелось ни с кем встречаться. Вот Кобяка привезем, тогда уж. В хмелю он особо не задумывался, как они будут его брать. Казалось, никуда не денется.
Сытая жизнь ленит. Что там растолстевшие руки и ноги, вся сущность со всеми потрохами Александра Михайловича были повязаны благополучием, почти законным и постоянным доходцем. Жизнь отжала подполковника. Он не работал последние годы, а только изображал работу, присматривая за прочностью своего места. Он и хотел бы принять какое-то решение сейчас, но уже не мог. И он это чувствовал.
Подполковник сидел в холодной машине и глядел, как падает на землю снег. Надо было ехать к Маше. Нужен я ей такой? — криво усмехался Тихий и не мог сдвинуться с места.
Маша жила в своем доме. Типовом для поселка, длинном одноэтажном доме, разделенном пополам на двух хозяев. Внутри тоже у всех было одинаково, безыскусная простенькая планировка: двери по центру, окна посередке. И все зависело от хозяйки. У Маши все было продумано, просто и удобно. Вещей в квартире было немного, и она казалась просторной. В спальне — это Александру Михайловичу очень нравилось — не было ничего, кроме шкафа для одежды и большой кровати (большого сексодрома для большого подполковника, как он, выпив, любил пошутить).
Тихий подъехал, увидел Машину тень, мелькнувшую в окне, выключил мотор, посидел, глядя вперед по улице, и, тяжело вздохнув, поднялся на крыльцо. Она всегда его встречала, но тут и в сенях не было. Обиделась, понял Тихий. Ему нравилось, когда она обижалась. Это кое-что значило. Когда бабе все равно, это уже все. Александр Михайлович разулся, нашел свои тапочки — тапочки стояли как надо, чтоб не искал! — и вошел в комнату. Маша сидела спиной к двери и смотрела телевизор.
— Смирна-а! — скомандовал Тихий, притворяясь пьяным, и на цыпочках, громко скрипя половицами, стал красться к Маше. Вдруг остановился, растерянно цапнул себя по карманам и, матюгнувшись потихоньку, резво повернул обратно. Косяк чуть не снес по пути и прямо в тапочках побежал на улицу.
Маша встала, глянула в окно. Машина выворачивала на дорогу, высоко подскакивая на колеях.
Через полчаса она его накормила, сидела напротив и крутила в тонких пальцах коробочку из красного бархата. Ловила невольно глазами, как на правой руке, на безымянном пальце поблескивает перстенек, — Тихий велел надеть. Чуть-чуть великоват был.
Александр Михалыч докладывал обстановку. Он привык уже, даже нужда в этом была, особенно после ее командировок на прииск, когда неделю не виделись. Маша была у него начальником штаба. Она, кстати, была в сто раз умнее его начальника штаба. Во всяком случае, с ней можно было быть откровенным и не мудрить. Другое дело, что он ей не все рассказывал. Вот и сейчас он не стал бы говорить о Кобяке, если бы она уже не знала. Наврали, конечно, с три короба. Когда доложил грядущие мероприятия, она подняла на него глаза:
— Как вы его возьмете? — Большие сомнения были в ее голосе. Даже как будто слегка издевалась.
Тихий прищурился. Ему понравилось, что Маша так легко отнеслась к этому делу. Он пока не понимал, почему, и пытался понять. Маша иногда очень трезво смотрела на вещи...
— В тайгу уйдет... — Она пожала плечами. — Может, он уже за тыщу километров отсюда?
— Пешком он ушел, и лодка и вездеход — все здесь. Значит, на участке у себя. Не уйдет он от него далеко. У него у единственного участок размечен.
Маша посмотрела вопросительно.
— Ну! Столбики по границам где-то стоят, мужики рассказывали. Вроде деды его еще ставили, а может, он сам. Ни у кого нет, а у него стоят — прямо своей землей считает. Там и возьмем.
— Кто брать будет? Семихватского нельзя, он с Кобяковым на ножах... Гнидюк остается... — на красивом лице Маши были сомнения.
— Сам пойду! — Тихий решительно и хмуро смотрел на нее.
Маша переложила коробочку со стола на буфет. Потом подняла на Тихого глаза:
— Вам, Александр Михайлович... — она прищурилась и очень внимательно на него глянула, будто соображала, говорить или нет... — вам, может, отцом придется поработать.
Тихий... видно, все мужики эту тему туго подымают, замер. Да и не сильно трезв был. Лоб наморщил дураковато, губы зачем-то выпятил и, наконец, совсем застыл, уперевшись взглядом в Машину грудь. Правая клешня тяжело, мучительно скребла затылок. Он боялся глядеть ей в глаза
Маша достала сигарету из пачки. Вот почему она сегодня ни разу еще не курила — к Тихому потихоньку возвращалась логика — и в город летала...
— Так... значит... е-к-корный бабай! Маша! Ты... что же? Да-а... — Он с глупым вопросом в глазах почти трезво смотрел на нее.
Он любил ее, как, черт возьми, не любил никого, он мечтал о жизни с ней. Много раз представлял себе, как они едут куда-то вдвоем и им никто не мешает. Он и службу бросил бы ради нее. А тут что-то должно измениться... Непонятно было, что кто-то еще может... Он совсем не готов был к ребенку, они про него только шутили, как это бывает... Он, толстый, тяжелый и потный, и она — такая хрупкая рядом с ним. В его медвежьих лапах. «Лапках» — как она говорила.
Маша встала достать чашки для чая. Движения были обычные, быстрые, никакого живота, но Тихий оторваться не мог от него, пытался ощутить, что же там притаилось... под легким платьем и желтой кофточкой. И ощущал только растерянность.
Он потянулся за бутылкой, не донес руку, забарабанил толстыми пальцами по столу. Кот вспрыгнул на колени, Тихий вздрогнул, сбросил его.
— Ты как будто недоволен, Саня? — Маша наливала чай. Она вроде и шутила, но и присматривалась к нему. Непонятно было, чего он такой.
— Я его на куски порву! — выдохнул, наконец, Тихий.
— Кого?
— Кобяка! — уверенно тряхнул головой.
Маша замерла с чайником в руках:
— При чем здесь Кобяк?
— Он... тут... а он, значит, вот так! — Тихий глотал мат сквозь зубы. От тепла ее дома, от всего этого дела он перестал соображать. Голова плыла, он встряхивал ею, громко сопел, давил кулаки...
— Ты что, Саня? — Маша ничего не понимала.
— Я к тебе тогда на прииск ехал, кольцо это вез, хотел... все, как у людей... предложение... ресторан сняли бы! И тут он, сука! Его же никто не трогал! — Тихий затряс руками. — А теперь еще слинял. Ну ничего, я его быстренько... А потом уже женимся как следует. Поняла?!
Маша села, руки сложила крест-накрест на коленях.
— Эх, и дураки же вы, мужики. Все бы подраться! Сами же виноваты. Гнидюк же... сам говорил...
— Не лезь!
— Почему не лезь?
— Тебе волноваться нельзя.
— Ты Гнидюка и пошли, он его никогда не возьмет. Он ведь мужиков с икрой попутал?
— Ну...
— А зачем? Он же знает, что ты уходишь?
— Да хер его знает, под Семихватского, может, роет.
— А ты их отпусти.
— Отпустил уже...
Утром Тихий ехал на работу не выспавшийся и в большом смущении. Полночи вертелся, стараясь не разбудить Машу, но временами неожиданно для самого себя вздыхал громко, даже с жалобным стоном, и Маша просыпалась. Ночью он ничего не придумал. И теперь судорожно соображал, как быть с задержанной икрой. Можно было просто отпустить мужиков, порвав протоколы, но Гнидюк, скорее всего, уже доложил в область, и вообще, по всему получалось, вел какую-то свою игру. Что это были за расчеты, Тихий не понимал. Сгореть перед самым переводом было глупо. С Кобяковым совсем неясн