о было. Тихий вспоминал свои вчерашние заявления, что возьмет его сам... Представлял, как идет по тайге, в горку... с карабином, пузом, тяжело дыша... Они с Кобяком были ровесники, но Тихий был уже не тот.
И сдаваться нельзя было.
Он въехал во двор РОВД, сидел в машине и думал. Маша трезво рассудила: Кобяк хоть и виноват, но превращать его в медведя в петле не стоит. Надо будет с ним переговорить. Послать, может, кого...
Тихий вошел к себе в кабинет, сел, хмуро осмотрел стол, заваленный бумагами, разозлился на секретаршу, которая сверху неподписанных клала новые, подчеркивая, что дисциплина должна быть для всех, как будто у него замов не было. Бумаг накопилось много. Тихий ждал Ваську Семихватского, Васька — скотина изрядная, конечно, и самовольник, но что-то придумал бы.
К окну повернулся. Уазик стоял под его окнами за старым сломанным «Уралом». Прикрыть брезентом, что ли? Или вообще куда-нибудь оттащить...
Он сел, нажал кнопку на селекторе:
— Оля!
— Иду, иду! — раздалось из глубины комнаты.
Ольга вошла. Внесла на подносе большой китайский керамический чайник, бокал и собственную грудь, китель на которой уже едва сходился. На начальника старалась не глядеть.
— Семихватский вернулся?
— Я откуда знаю? Не было его еще. — Оля поставила подставку, чайник. Руки подрагивали.
Не выспалась, понял Тихий, значит, Васька вернулся, нажрался вчера и отсыпается. Он маленько разозлился на ее вранье, но больше успокоился. Семихватский здесь. Порешаем вопросы. Тихий почесал небритую щеку, вспомнил про уазик.
— Прапорщика Бадмаева ко мне!
— Они уехали.
— Что ты мелешь, я его внизу видел!
— Он же с опергруппой собирался... за Кобяковым. Уехали, наверное, наконец...
Тихий нажал селектор, но вспомнил, что на нем работала только одна кнопка.
— Вы мне, еп... когда эту херовину почините? Иди, сходи за ним.
Ольга ушла, покачивая задницей. Все думали, что Тихий грешил с ней помаленьку, но такого не было. Было когда-то пару раз, хотя, может, и не пару, но давно. Тихий, ненавидевший бумажные дела, ценил ее за то, что она многое решала сама, даже подписывалась за него — не отличишь. И границы свои знала. Последнее время, правда, с Васькой спуталась.
Василий Семихватский, капитан, заместитель Тихого по оперативной работе, был местный. Его корни, так же, как и у Тихого, растворялись в окрестной тайге. Родился он в самых соболиных местах, в Аян-Юрях, где догнивали теперь два десятка срубов, а деды по отцовской линии жили еще в Тихом Остроге, в верховьях Ясачной. В Петровы времена был там поставлен первый барак. От того Острога давно уже ничего не осталось, один Васька вот, может...
Хорош он был во всех отношениях. Среднего роста с крупно вылепленными чертами лица. Смело и прямо всегда смотрел и уверен был в себе до наглости. Здоровья в капитане милиции Василии Семихватском было на пятерых. Из-за этого избытка он и в милицию попал. Из армии только вернулся и в нехорошей драке поучаствовал, с поножовщиной. И хотя не Васька за нож хватался, саму драку он начал. Года три ему светили как милому. Начальник милиции поставил вопрос ребром — или к нам, или на нары. Деваться было некуда, думал ненадолго, но прижился. И как он отличался в пьяных драках и разборках за девок, так устоялся и здесь. Большой силы, выносливый и как будто абсолютно бесстрашный. Никаких авторитетов не признавал. Окажись он в те времена в бандитах — а это как раз те времена и были, быть Ваське во главе нехорошей бригады. И хотя какие-то, дедовы еще, представления о чести и справедливости в нем были, в угоду своим желаниям Васька легко менял их.
Он жил по своей воле. И больше всего на свете ценил ее. Мог быть и добрым, и щедрым, а мог и упереться из-за рубля, лишь бы было по его. Когда бывал в настроении и делал что-то путнее, на него нельзя было не любоваться. Но был непредсказуем, за что его побаивались и обходили.
Годков капитану было тридцать девять, обитал он в общаге на втором этаже в самой большой угловой комнате, где раньше был общий холл с телевизором. Койка, три стула, стол и в Васькин рост розовый японский холодильник. Иногда появлялась богатая музыка со множеством колонок, плазменная панель в полстены или еще что-то такое же экзотическое, дико дорогое и специально заказанное в Японии. Была огромная коллекция боевиков, пересмотренных не по одному разу. Какой бы пьяный ни вернулся, он не ложился спать, не поставив, как он выражался, «хорошее кино». Вещами Семихватский не обрастал: как неожиданно все появлялось, так же быстро и исчезало. Дарил или уносил к кому-нибудь на пьянство и там оставлял. Единственное, что у него было действительно дорогое, — последней модели «ленд-крузер». Правильный, леворукий из Европы, нафасованый по последнему слову японской техники. Лучший джипарь в поселке! И это было принципиально.
Человек, под контролем которого была вся левая поселковая икра и рыба, да фактически и весь бизнес, просто обязан был от жиру лопаться. Васька же даже заначки путней не накопил, и зачем он доил коммерсов и барыг, не понять было. Может, решил, что у всякого уважающего себя мента должен быть бизнес. Тихих золотарей, кстати — не «хищников»[9], но тех, что сами помаленьку лотками трясли, не трогал. Деды его на золотишке сидели, и он хорошо знал, какими трудами оно достается.
Не сами деньги и не сама власть его интересовали, но свобода жить, как хочешь. Жить, ощущая гордо, что никто не посмеет встать поперек твоего пути, — в этом был для Васьки весь кайф жизни. Как, впрочем, и для любого здешнего мужика — тут они совсем не отличались. Разве что дурной властью.
А дурная власть и свободу делает дурной.
Тихий ждал прапора Бадмаева, а ввалился Васька. Выбритый, со свежими порезами на мощных скулах, желваки четче обозначились после тайги. Глаза блестели недобро, но не с похмелья.
— Здорово, Михалыч! — протянул руку через стол.
Две недетские клешни встретились, цапнули друг друга. Семихватский сел на стул и достал сигареты. Похлопал себя по карманам:
— Дай-ка огоньку.
Тихий чувствовал себя не то чтобы виноватым, но неловко. Как будто сидел на мокром. Не за то, что случилось, а за то, что его говно надо будет разгребать Ваське. Васька это знал, не обращал на вину Тихого никакого внимания, а даже рад был необычному повороту событий. Именно Кобяк прокололся. И это было неплохо. На хитрую жопу есть хрен с винтом, Семихватский уже прикинул, что делать, но не лез вперед начальника.
Тихий покряхтел, переложил бумажки на угол стола. Нахмурился:
— Я думаю так... надо его достать и... чтобы уазик починил или новый пусть купит. У него бабки есть... — сказал Александр Михайлович, хмурясь сурово, и к концу фразы отвернулся в окно.
Семихватский поднял на начальника удивленный взгляд:
— Ты что, Михалыч? Я его в кандалах приведу!
Тихий посмотрел на него внимательно:
— Ну приведешь, и что?
Семихватский помолчал, глядя в упор на начальника:
— Он же стрелял в тебя?!
— Тебе кто это наплел? — Тихий, смяв толстые губы, заблестел глазами от прилива злости.
— Да все уж знают...
— Все знают... — Тихий посунулся к Ваське. — Гнидюк с пушкой полез на него. На пустом месте. Типа из кабины его выдергивать... хорошо, в рыло прикладом не получил.
— А ты где был?
— Что я?! Я ширинку застегнуть не успел, все кончилось. По пути он и уазик наш зацепил, я его поперек дороги оставил.
— Я не пойму, вы его проверить хотели?
— Да какой проверить! Мы поссать остановились у Столбов. Выпили... — Тихий замер, будто вспоминая, потом продолжил: — Вообще ничего не было б, если бы не эта Гнида! Кобяк, сука, там вообще не виноват!
— Икра у него была, — перебил Васька.
— Откуда знаешь?
— По следам ребята нашли. У Старого моста свалил в Рыбную.
— Ты... со своей икрой... на ней не написано, что это его. Так... — Тихий задумался. — Ты этого дела не касаешься. Я сам. А Гниде, суке, строгача вынесу...
Тихий посмотрел в окно. Гнидюк орал на троих бойцов. Выстроил в шеренгу и... Тихий вдруг увидел, что орет он на них на том самом месте, где вчера, как бельмо в глазу, целый день стояли две машины и вездеход, задержанные с икрой. Машин не было. Тихий глянул на Ваську, тот спокойно сидел на подоконнике и смотрел вдаль на горы. Как будто не имел к тем машинам никакого отношения. Тихий не стал ничего спрашивать. Погода была пасмурная, после вчерашнего снегопада горы и тайга оделись в белое.
Паша Никитин шел поперек двора с ледобуром и рыбацким ящиком в руках. Тихий повернулся к Ваське:
— А если б он к твоему бате так вот в кузов полез?
Васька смотрел, не понимая.
— Что глядишь, Гнидюк не знает тут никого! Полез бы! И что?
Васька скривился одним ртом и свободно сел на подоконник, прямо на какие-то бумаги. Отец у Васьки был здоровее его, никогда не дружил с законом и ментов откровенно презирал. Сына, после того, как он оказался в милиции, не признавал, жил на пенсию и денег от него не брал. Когда Васька заезжал домой к матери, отец уходил в дальнюю комнату и включал телевизор на полную. По этой причине Васька и бичевал в общаге. Батя, конечно, хуже Кобяка чего-нибудь устроил бы. В рожу точно дал бы, с уважением прикинул Семихватский.
У Васьки в кармане лежала пачка баксов для Тихого, он не стал доставать. Не тот был момент. Он вообще про них забыл. Чувствовал, как ему все интереснее и интереснее становится жить.
8
Трое суток добирался Илья Жебровский до участка. Последние сорок километров до зимовья несколько лет уже никто не чистил, и местами дорога была сильно завалена упавшими деревьями. Пилили в две пилы, растаскивали, раскатывали бревна. Какие-то очень уж здоровые, «Уралом» дергали, проезжали недолго и снова пилили. Жебровский с непривычки к такой работе быстро уставал, и его отправили за руль. Дядь Саша с Поваренком орудовали вдвоем. Один большой, тостоватый и с пузцом, но сильный и быстрый, другой — невысокий, худой, работающий без устали. Движения Поваренка были не так сильны, но многое он делал ловчее дядь Саши. Илья глядел на них из высокой кабины «Урала» и крепко досадовал на самого себя, что не заказал вертолет, как в прошлом году. Пятнадцать тыс