яч баксов, и он три дня назад уже был бы на своем участке.
Идея ехать на «Урале» пришла в прошлом году. Сразу после Нового года он сдавал пушнину вместе с другими охотниками, и потом человек семь-восемь пошли посидеть к Генке Милютину. И так там было душевно и полновесно, что Илье спьяну очень захотелось быть таким же, как эти мужики, ничем не выделяться, жить такой же простой и ясной жизнью. В тот вечер он и решил впредь заезжать на участок так же, как они. Ему тогда очень захотелось, чтобы его приняли за своего.
И вот он сидел, обняв дрожащий руль «Урала», ждал, когда Поваренок махнет «ехать», а мысли его невольно достигали неглубокой изнанки его промысла, где вся его охота была житейски бессмысленна. Сейчас, например, он мог быть в своем зимовье, а вместо этого делал эту идиотскую дорогу в тайге.
Мне все это не нужно, — глядел он на дядь Сашу с Колькой. Те с красными, перекошенными от напряжения рожами выкатывали с дороги толстый, коленвалом гнутый листвяшечный ствол. Выкатили, Колька махнул рукой, сам, подхватив бензопилу, шел перед машиной и рассказывал что-то дядь Саше, показывал себе за спину, будто у него там чешется, и смеялся. Со спины вырванный клок черной спецовки свисал хвостом... Они ни о чем не думают, понимал Илья. Поехали забросить меня, то есть довезти на машине, а на самом деле ишачат, как проклятые. Они ведь знали, какая работа их ждет, но не торговались, ничего.
А может, и досадовал. От самого вида хохочущего Поваренка чувствовал, что есть в их работе какой-то большой смысл, смысл самой работы, делания дела, и что этот смысл ему, Илье Жебровскому, недоступен. И никогда не будет доступен, потому что не за этим он сюда ехал. Ему, выкормленному сгущенкой цивилизации, сразу хотелось самого сладкого: оказаться одному в своей избушке и начать устраиваться. Хотелось сидеть на порожке, слышать, как за спиной успокаивающе трещит печка, покуривать хорошую сигарку и смотреть на таежные дали в вечерней, сиреневой от мороза дымке. За такой дурной работой не видно красоты мира, думал Жебровский, и морщился невольно, и не верил сам себе, глядя на счастливых и довольных жизнью мужиков внизу.
Ревели и ревели две пилы на два голоса над стылой осенней тайгой. Жебровский временами слезал к ним помочь, предлагал подменить кого-то, но его снова отправляли в кабину. К вечеру так уделались, что сил готовить еду или натягивать палатку не было. Поели разогретой на костре тушенки с хлебом, Жебровский, выбрав место поровнее, постелил синтетический коврик прямо на замерзший мох и заполз в пуховый спальник, дядь Саша устроился в кабине под тулупом. Как собирался спать Колька, Илья не знал: Поваренок все возился с бензопилами, точил цепи у костра, прихлебывая что-то из кружки.
Встал Колька первым. Чай сварил, разогрел тушенку с пережаренным луком на большой мятой сковороде и с хриплыми шуточками разбудил мужиков.
До базовой избушки добрались ночью на третьи сутки и на другой день храпели почти до обеда. Потом поели, и дядь Саша с Поваренком отправились добить дорогу до Юдомы и посмотреть, как там дальше.
Стоял легкий морозец, солнце красно садилось за пеструю, прикрытую снегом тундру, в островерхие белые вершины далеких гор, как раз в ту сторону, куда уехали мужики. Негустые плоские облака над головой напитались закатными красками и несли их на противоположный восточный склон неба. Там нежно-розовое густело и ровно стекало в сиреневый, в сине-зеленый подбой. Жебровский наводил порядок вокруг зимовья, разбирал привезенные вещи, вполглаза присматривая за игрой красок и прислушиваясь, не едут ли.
Дорога, которую торили мужики, была древним путем к восточным пределам России, проложенным якутскими казаками три с половиной века назад. С середины семнадцатого столетия, после двух экспедиций Беринга путь использовался как казенный Якутско-Охотский почтовый тракт с почтовыми станциями, с переменными лошадьми, оленями, а ближе к морю — переменными собачьими упряжками. Грузы шли в основном на восток, обратно везли пушнину. В середине девятнадцатого века русско-американская компания обустроила более удобный путь Якутск — порт Аян, и почтовым стал он. За Якутско-Охотским трактом осталось местное и небольшое торговое значение. Ко времени революции тракт исчерпал себя.
До девяностых годов прошлого века дорогой перегоняли оленей, изредка пользовались как зимником на якутскую сторону, но потом она была заброшена окончательно.
Здесь, в верховьях речек, высокого леса не было, и местами путь сохранился вполне ничего, иногда пропадал в стланиках, но потом снова находился. Если бы удалось проехать до долины Юдомы, дядь Саша с Колькой вернулись бы в поселок героями. Много икры ушло бы по той трассе.
Илья сварил суп, рис с тушенкой, все стояло рядом с печкой, полный чайник бухтел, в избушке было перетоплено, он настежь распахнул дверь и сел на изрубленный топором порожек. Закурил тонкую коричневую сигарку, прислушался. Машины не слышно, вообще не понятно было, когда они закончат с этой дорогой. Ему не нужен был этот «икряный тракт», более того — мужики мешали. Пока они ночевали здесь, он ничего не мог делать. Ни рыбачить — для этого надо было спускаться в нижнее зимовье, ни даже просто нормально разложить вещи. Избушка была небольшая, на двое одноместных нар, по стенкам и потолку висели на гвоздях какие-то мешки, одежда, продукты в пакетах, везде валялись Поваренковы железки...
Он сидел на порожке, курил и слушал ночь. Ключ за стеной булькотил отчетливо, речку же было не слышно за шумом порывистого и неуютного ночного ветра. В Москве, воображая охоту, он мечтал никуда не торопиться, все наладить, днем быть в тайге, не надрываясь, спокойно, а вечером возвращаться в зимовье, включать музыку и не спеша возиться по хозяйству. У него была компактная отменного качества аппаратура и большая фонотека классической музыки. Была дюжина хороших книг. Все это никак не сочеталось с промыслом. Он это отлично понимал, но хотел именно этого.
И вот мужики и его желания не сходились в одном зимовье. Даже книги некуда было поставить. Он достал два тома Пруста, которого начал читать еще в Рыбачьем, и втиснул на полку среди грязных Колькиных пакетов с крупами и мукой. Надо переждать, думал Жебровский, докуривая сигарету и ежась от холода, просто переждать. Они уедут, останусь один, и все встанет на свои места, и может, у меня получится эта моя свобода.
Мужики вернулись за полночь. Жебровский читал книжку и уснул. Проснулся от того, что дядь Саша, кряхтя, с усталым и беззлобным матом снимал сапоги, скрипя нарами. Следом Колька вошел с охапкой дров, высыпал у печки, они раскатились на проходе, Колька хотел подобрать, но, устало махнув рукой, перешагнул и сел на уголок нар к дядь Саше.
Илья молча лежал в темноте. Надо было встать и запустить свет, но ему не хотелось. Заснул бы сейчас до утра, а утром уехал бы в другое зимовье. Он вспомнил вдруг, что не слышал шума мотора.
— Вы пешком? — спросил, садясь на нарах.
— Поломались малость... — Колька шарил лампу, нашел, потряс, лампа была пустая. — Керосин где?
Жебровский накинул куртку, вышел, дернул небольшой генератор, в окошке зимовья, затянутом мутным полиэтиленом, засветилась лампочка. По небу ползли тучи, почти полная луна серебрила их края. Ветер не стихал, обещая непогоду.
— Супец! Второе! — Поваренок гремел крышками, голос у него был сиплый и безнадежно уставший, а сам Колька, похоже, оживал. — А я думал, день геолога сегодня.
— День геолога? — не понял Жебровский.
— Кто чего нашел, тот то и съел! У нас повар как забухает на бригаде, так и день геолога. Горячее все, наливай, что ли, Илюха?! Молодца! Наготовил! — Поваренок от удивления впервые назвал Жебровского по имени.
Илья стал наливать суп. Дядь Саша аккуратно, руки потряхивало от работы, ставил полные тарелки на стол. Поваренок достал из-под нар потрепанную сумку с перевязанными ручками, пошарил в ней и выставил на стол пластиковую полторашку с мутноватой жидкостью, налил по полкружки.
— Давайте, мужики!
Они выпили и «замахали веслами», как выразился Колька. Он один и разговаривал, дядь Саша и Илья ели молча. Машина сломалась внизу. Они пробились до Юдомы, до более-менее ясной дороги, проехались километров десять и на обратном пути «закипели». Колька брался за полдня починиться. Жебровскому же было ясно, что завтра надо будет везти Поваренка на снегоходе, и его собственные дела опять откладываются. После второй-третьей разговор оживился. Поваренок разобрал и разложил на столе и нарах полетевшую помпу, промывал что-то в алюминиевой кастрюльке с отломанной ручкой, бензином воняло, мечтал, как он соберет путных мужиков:
— Взять машин четыре-пять, бензовоз и двинуть к якутам, пока верха не завалило. Мы ездили лет пятнадцать назад — рыбу возили — триста километров до зимника неделю пробивались, считай, заново дорогу торили. А теперь-то — милое дело! Тонн пятнадцать икры можно оттаранить.
— А там что? — спросил Жебровский.
— Придумаем, толкнем кому-нибудь. Студент говорил, у него есть знакомые барыги... Да там-то что, там хоть в Москву вези...
— Без документов?
— Я тебя умаляю, — прикидываясь блатным, прогундосил в нос Колька, не поднимая глаз на Жебровского. — Завтра же в Рыбачьем любые бумажки выправлю.
— На пятнадцать тонн?
— Ну, — Колька дураковато приоткрыл рот, зачесал немытую голову, — а чего нет-то? Давай кружку... Сами же менты за бабки что хочешь выправят.
— А если дорогу перекроют?
— Руки коротки. — Колька уверенно набулькал в кружки. — Тут им не поселок, тут тайга... Где они перекроют? На перевале? Никогда! Сюда же надо доехать, а ты сам видел, это работа! А потом дежурить! Кто будет? Нет, никогда! Зачем им работать, если они безо всякой работы бабки имеют. Там же куча народу, как платили, так и будут... Шумак вон, у него бригада бичей человек десять, день и ночь херачат за паленую водку да харчи. Корейцы — сто пудов платят, а там немаленькая бригада. Еще на Большой несколько капитальных бригад из области. Мы их даже и не знаем. И все вывозят и в