ывозят, и все через ментов. Не, дядь Сань, — Колька попал наконец в какую-то дырочку, куда он все не мог попасть, вытер руки грязной тряпкой и снял очки, — ты думай что хочешь, а прокурор точно при делах. Что он, дурак смотреть на все это просто так?
— Рис будете? — вспомнил Жебровский.
— Клади! Еда силы не выматывает! — Колька поднял свою кружку. —Понял, Москвич, тут им — не там. В тайге маленько другие законы. И ребятапоедут такие, что не сунутся менты.
Выпили. Дядь Саша, чтоб не мешать Кольке, отодвинулся от стола и привалился к стенке, Поваренок, кряхтя и матеря изготовителей, пытался теперь грубыми крючковатыми пальцами надеть маленькую шайбочку на винтик, расположенный в углублении. Наконец у него и это получилось, и он, довольный, разогнулся. Подкурил погасший бычок.
— Это раньше менты были, а сейчас не то. Деловые все — только вроде пришел, сопливый совсем, а уже свой кусок рвет. И смотрит так, будто право на тебя имеет. Я вон своего племяша спрашиваю, ты, сука, чего там забыл? Карманы набивать идешь? А он мне — а зачем туда еще ходить? Понял? Не стесняется! Службы нет никакой, так, обозначают. Ни физподготовки, ни стрелять толком не умеют... случись чего, какая заварушка, все разбегутся. Думаешь, чего тогда во Владик московский ОМОН пригнали? Там менты все в автомобильном бизнесе повязаны, какая уж служба! Барыги, а не менты!
Все замолчали, было слышно, как гудит негромко генератор за стенкой. Поваренок собрал посуду, сложил в таз, плеснул воды и поставил на печку.
— Выбрали бы вон дядь Сашу, он и был бы вашей властью, — подумал вслух Жебровский.
— Ну ты даешь! Дядь Саше оно надо? — Колька подсел к столу и взялся за бутылку. — Мы вон Полуглупого опять выбрали...
— Это что, фамилия? — рассмеялся Жебровский.
— Да нет, Студент его так всю жизнь звал, а как выбрали, так и все стали звать. Кликуха такая, — пояснил Колька, — а вот как его выбрали? Он же вообще никакой? Он когда говорит, я ничего не понимаю. Недавно остановил меня возле детсада и рассказывает что-то про нянечек. Ты понял?! Лицо умное сделал, озабоченный он нами, понимаешь... Я стою как дурак! У него полдетсада рухнуло в прошлом году, у меня дети дома сидят, а он про нянечек, что они руки не моют! Как так получилось, что он-то у нас?
Жебровский закурил и вышел на улицу. Он не любил этой темы и не верил, что власть в России на его веку станет лучше. Колька продолжал чем-то возмущаться в избушке.
Утром, по-темному еще, разгрузили сани, увязанные для другого зимовья, и Жебровский на снегоходе повез мужиков к машине. Дорога шла стланиками, иногда взбиралась на каменистые гривки, и становилось видно далеко окрест. Белые высокие горы, оставшиеся за спиной, поднимались все выше, далеко впереди, за широкой заснеженной плоскотиной долины Юдомы, вставал такой же высокий в скалистых изломах хребет Сунтар-Хаята. Местами дорога шла болотистыми топями, засыпанными снегом, и видно было, как «Урал» тонул вчера и греб мостами черную жижу. Жебровский аккуратно объезжал подмерзшую за ночь грязь, с невольным уважением думая о бесстрашии мужиков, рисковавших совсем утопить машину. В одном таком месте он остановился вычистить грязный лед из гусеницы.
— Обратно-то как, пройдете? — спросил дядь Сашу.
— Посмотрим, — тот как раз глядел на черные метровой глубины колеи, слегка припорошенные снегом, — тут-то по кустам вон объеду...
Вдоль реки по лиственничному редколесью дорога пошла по твердому. Местами видны были следы от больших камней, оттащенных мужиками, да немногие молодые листвяшки были спилены или повалены бампером.
Колька сразу полез под капот «Урала». Жебровский повесил подмокшие варежки на ручки снегохода, достал сигарку и спустился к воде. Шла шуга, река неторопливо, с шипеньем и потрескиваниями несла снежную кашу, черные камни в русле обледенели под белыми шапками. Иногда ясно слышались тихие звоны осыпающихся острых льдинок. Солнце поднималось из-за гор, откуда они приехали, пробивалось над хребтом светлым пятном сквозь морозную дымку. Небо над ними было чистое, хоть пей. Дядь Саша вышел из лесочка с охапкой черных шишковатых лиственничных веток и стал устраивать костер над речкой. Жебровскому хорошо вдруг сделалось, внутри все заулыбалось тихо, вся душа. Так бы и сидел тут на берегу, думал он, прихватывая ноздрями смолистый дымок от дядь Сашиного костра. Поваренок что-то тихо напевал под капотом, а иногда негромко беседовал с мотором.
Договорились, если к вечеру не приедут, Жебровский за ними вернется. Илья бросил недокуренную сигарету, достал пачку и, вытащив пару штук, протянул наверх Поваренку: «Коля, держи!». Поваренку нравились кубинские, он высунулся из-под капота и аккуратно, чистой стороной ладони прихватил хрупкое курево.
— Благодарствуем!
Вроде уже и некуда было, а настроение поднималось, новая «Ямаха» рвалась в бой, снега было как раз, и ручьи местами хорошо подмерзли. Через два часа Жебровский подъехал под голец. Это была уже не его территория, а милютинская. И хотя на север и восток поднимались совсем высокие горы, с гольца вид открывался отменный. Он заглушился, взял карабин и дальше полез пешком.
Вершину гольца венчали два скалистых рыжих останца. Илья сел на сухую травку под верхним. За этот вид, за необозримый простор он и любил голец. Люди когда-то были птицами, думал, глядя сверху, и много смотрели так на землю, поэтому им это и нравится.
Сам провал перевала и дорога, по которой они сюда пробивались, — все было как на ладони. Он представил себе их маленький, крошечный среди этих гор «Урал», долго ползущий безлесым распадком. Только в бинокль его и можно было рассмотреть.
Вспомнился рассказ Кольки, как пережидали пургу в стланиках. Жебровский озирал гигантский простор гор и тайги, а сам думал о местных таежных мужиках. Какой же силы любовь к такой вот жизни надо иметь! Какие навыки, полученные через синяки и риск, какое уменье сохранять себе жизнь в любых ситуациях! Откуда вообще такое невероятное желание, такая страсть к этой первородной жизни! К этим суровым и чистым горам и речкам! Их же никто здесь не держит.
Абсурд... абсурд, вертелось в голове. Какие-то далекие отсюда люди, может, и без злого умысла, но и не думая, заставляют других людей делать тяжелое, никому не нужное и рискованное дело. Они же не враги друг другу.
Он с жалостью оглядывал неохватное пространство гор и тайги, вспоминал отчего-то свой богатый подмосковный дом и восьмикомнатную московскую квартиру... И ему ясно было, что меж теми людьми, что смотрят на небо из московских кабинетов, проводят вечера в московских ресторанах... распоряжаются лицензиями на рыбалку, охоту и золото... и дядь Сашей, гремящим сейчас по тайге старым железом, нет ничего общего.
Ни Бога, ни царя, ни даже любимого вождя...
Те далекие московские люди, взявшие на себя так много, даже не догадываясь о существовании какого-то дядь Саши, хотели, чтобы он на них работал. Чтобы Поваренок с его четырьмя детьми браконьерил...
Какая старая, какая бесчестная фигня...
9
Генка поднимался в зимовье на Эльгыне. Капканы открывал по путику. Две недели почти прошли, как он заехал, многое уже было налажено, только этот верхний участок оставался нетронутым.
Потемну еще выехал. Здесь наверху снег по ключам был глубокий, и приходилось отстегивать нарты и торить дорогу на пустом «Буране». Потом за нартами возвращался. В них лежало оленье мясо, мешок с приманкой, бензопила, пластиковые канистры с бензином, мелочовка кое-какая. Все шло неплохо, два десятка зверьков из-под собак добыл. Он торопился обустроить эту последнюю верхнюю избушку и плотно заняться с собаками — соболя было нормально.
Только к трем часам добрался. Уставший, как пес: путик в двух местах был прилично завален деревьями — пришлось попилить. Отцепил нарты, укатал снегоходом наметы возле избушки, спуск к ключу за водой и наконец заглушил двигатель. Шапку снял, вытирая пот и прислушиваясь к тишине. К вечеру ветер совсем стих. Снег шелестел, падая, и в ушах звенело после «Бурана». Генке нравилось это место. Все остальные его избушки стояли по ключам и речкам, впадающим в Юхту, и везде взгляд упирался в высокий противоположный берег или просто в тайгу. Все места были неплохими и уютными, здесь же был простор. Прямо от зимовья далеко вниз просматривались оба лесных борта кобяковского Эльгына. Влево за каменистым, заросшим стланиками водоразделом были верховья Генкиной Юхты, а направо, на запад, тоже за невысоким перевалом начиналась уже якутская сторона с ее тундровыми плоскотинами, и Генке казалось, что он видит и их.
Здесь сходились границы трех участков: Генкиного, Саши Лепехина, а теперь, получается, Москвича и Степана Кобякова. У Кобякова своя избушка стояла километрах в семи вниз по Эльгыну, а это зимовье было их с Сашкой. Случалось, вместе тут ночевали, договаривались по рации, но чаще врозь, охота есть охота, писали друг другу записки: «Был тогда-то, ночевал, ушел туда-то». Лепехин любил прибавить какой-нибудь стишок про тайгу или охоту. Генке нравилось.
Он заносил в избушку вещи, вспоминал, жалея Сашку, и думал, что жизнь взяла и сделала ему такую странную замену. Сашка был хороший, свой мужик. Москвич в этом году еще не был. Дверь открыта и подперта колом, снегу намело внутрь. Печки не было. Генка огляделся, обошел вокруг, печка-полубочка лежала под бугром в кустах, с одного бока засыпанная снегом. Медведь скатил и там, видно, исследовал. Генка, матерясь довольно — печка была целая, — вытряхнул из нее таежный мусор и, взвалив на плечо и поскрипывая болтающейся дверцей, полез в горку. Генка никогда не злился на это дело — по одним тропам ходили с косолапым. Один — всю зиму, другой — все лето. Весной мишка мимо не пройдет, разберется по-хозяйски, проверит обязательно. Поэтому и постель и окно — все подвешивалось под крышу. Он достал топорик из буранова сиденья, выправил свернутую набок дверцу печки, стук под снегопадом был глухим, недалеко