разносился, поставил ее на место в углу зимовья и насадил трубу. Дрова тоже были разбросаны, мышей, что ли, под ними причуял косолапый, Генка набил печку поленьями, подложил бересты, разжег и полез под крышу за постелью.
Уже совсем стемнело, когда он все поделал, мясо и рыбу залабазил, прибрался, отогревшуюся медвежью копанину разровнял топором, поменял в рации питание. Он зажег лампу, подвесил и разложил по полкам продукты, и сняв с огня булькающее собачье варево из рыбы и овсянки, вынес на улицу. Айка вертелась возле ног и задирала верхнюю губу в сторону Чингиза. Тот спокойно стоял в стороне, хорошо зная, что мисок все равно будет две. Генка посветил фонариком на градусник, минус семнадцать было, снег в лучах только казался густым. Стихает, понял он и довольный зашел в зимовье.
Достал из мешка с приманкой замерзшего скрюченного глухаря и пару куропаток, добытых по дороге, топором искрошил птиц на куски и сложил в полиэтиленовые пакеты. Развесил все за печкой. Обнюхал пакет с рябчиками, которых еще на базе начал квасить, но хорошего запаха пока не было. Генка снял миску с разогревшимся супом, отрезал кусок неотмерзшего еще, вязкого хлеба и сел есть. Рацию включил. Подстроил.
Рация была Сашкина. Раньше и у Генки было три штуки — на базе и еще в двух зимовьях, но потом — оказия случилась — купил себе телефон спутниковый и рацию оставил только на базе. На всякий случай. Рации работали так себе, ломались, да и добраться еще до нее надо, случись что. Телефон же всегда был с ним.
Рация подвывала, булькала и свистела, «Тунгус» — Вовка Смолин — разговаривал с «Гамызой» — с Витькой Сабашниковым по кличке «Гамыза». Закадычные были дружки и соседи, каждый день связывались и не раз за охоту бегали друг к дружке в гости: участки у них были рядом.
Генка и в жизни был молчаливый, а уж трепаться по рации совсем не любил, и его редко кто вызывал. Трофимыч иногда, когда еще охотился, Поваренок бывало зачем-нибудь разыскивал, тот не охотился, но поболтать любил — каждый день выходил на связь. Генка съел суп, попил чаю и начал зевать. Он, пожалуй, и упал бы уже, да постель была сырая, и он терпел, время от времени пробуя ее рукой. Наконец, когда очередная закладка с сушняком прогорела, он вышел отлить и на обратном пути захватил пару сырых получурок. Он всегда так делал — толстая сырая листвяшка тлела почти всю ночь. Генка уже перестал обращать внимание на болтовню рации, как услышал свои позывные: «Каменный», «Каменный», ответь «Берегу». Это была Верка. Генка нахмурился: они два дня назад разговаривали, подсел к рации.
— «Берег», «Берег», я — «Каменный». На приеме... Верка его не слышала, продолжала вызывать. Генка посмотрел на индикатор, попробовал поднастроиться, ничего не помогало — три лампочки горели, показывая, что связь хорошая. Жена разговаривала с кем-то из охотников, просила, чтобы тот попробовал связаться. Охотник хохотал, Генка, мол, теплую берлогу нашел с толстой медведицей, соболя все равно не ловятся... По их разговору понятно было, что дома все нормально, и Генка, полезший было за телефоном, не стал звонить, у него остался всего один заряженный аккумулятор, а генератор был только на базовой избушке.
Он всегда засыпал быстро, а тут ворочался, слушал, как труба тихонько гудит, как шипит и стреляет сырая лиственница. Думал о том, что дома делается. Представлял крепенького белобрысого Лешку, бегающего по теплым светлым комнатам в одних трусах и шерстяных носочках. Телевизор, наверное, смотрят, уже поужинали. Мишка-то... да нет, дома все было в порядке. Наверное, калым какой-нибудь подвернулся на январь, вот и звонила: брать не брать... Вспомнил, что несколько дней назад в поселке был какой-то шухер, мужики по рации толком ничего не говорили, Верка сказала только, что Кобяк схлестнулся с ментами и ушел в бега. Какие бега? Не очень понятно было, да Генка и не очень интересовался, дел было по горло, но теперь вспомнил и задумался. Чего Кобяк мог не поделить с ними? Никакого бизнеса у него не было... И семья нормальная — две девки...
У Генки с Кобяком, хоть и соседи, на одной улице жили, никаких отношений не было. Никогда тот ни о чем не просил — захватить по пути что-то, подбросить, с продуктами или бензином помочь, как это часто делал Сашка Лепехин, живший на другом конце поселка. И Генка Степана ни о чем не просил.
Генка понял, что не уснет, зажег лампу. Поставил в телефон едва живой аккумулятор и стал надевать штаны — телефон ловил только снаружи.
Через полчаса он уже сильно жалел, что позвонил. Подбросил в печку дров, чайник поставил. Закурил. Верка сказала, что Тихий заезжал вчера, просил съездить к Кобяку на участок с телефоном. Чтобы Кобяк связался с ним. Сказала, что Кобяка с икрой накрыли и что он сейчас у себя на участке. Больше ничего не успела — аккумулятор сдох. Генка сидел, наморщив лоб. Дел было невпроворот, время золотое, а тут... Это из поселка кажется, что взял, да и съездил, а где его искать? Неделю потеряешь, бензину нажжешь. Чайник загундел на печке. Генка налил кружку, сахару положил четыре ложки и опять задумался. До ближайшего Степанова зимовья недалеко, можно съездить. Если не завалено, за пару-тройку часов обернешься, а если он тропы накатал вдоль Эльгына, вообще — дрянь делов.
Снег кончился. За ночь завернуло покрепче, больше двадцати, самая погодка для охоты. Генка провалялся до семи, можно было и по темноте выехать, но на незнакомом участке не рискнул, поел плотно, подбросил дров, чтобы избушка не выстыла, и вышел к «Бурану». Светало потихоньку.
Чуть подгазовывая, чтобы не соскальзывать боком, спустился крутым берегом ключа к Эльгыну. Река, неширокая здесь, замерзла только в спокойных местах. Видно, что лед еще тонкий. Генка, привстав, рассмотрел ее до поворота. Потом переехал ключ, лед держал — и потихоньку потянулся берегом. Снега было немного. Собаки выли, привязанные у зимовья. Особенно Айка — всей тайге рассказала, как ее обидели. Генка улыбнулся. Хорошая собака. На что Чингиз — профессор, а почти половина соболишек на ее совести. Орет, думает, без нее уехал.
Минут через двадцать хороший незамерзший ключ впадал в Эльгын. Генка прикинул, как лучше, по диагонали нырнул вниз, прогрохотал прямо по воде, по обледенелым камням и, согнувшись за металлическую защиту, кустарником выдрался на другой берег. Это была просека. Остановился. Стал выгребать мокрый снег из гусениц, сам всматривался вперед по тропе. В этом году Кобяка еще не было, не езжено было. Он вытер варежкой километраж на спидометре и притопил. Хорошая была дорога, пропилено и растащено не лениво.
Вскоре на другом ключе Генка понял, что Кобяк все-таки сюда добрался: на лесине, упавшей через речушку, стоял капкан. Генка привстал, не без ревности разглядывая, как ловко подвязано полрябчика к концу толстого сука — путь к нему вел только через ловушку. На дереве по снегу — припорошенные следы человека. Дня три-четыре, прикинул Генка. Это было плохо. В следующий раз Кобяк мог появиться здесь нескоро.
Генка заглушился. Тихо стало. Он сидел, напряженно глядел вперед и понимал, что дальше ехать бессмысленно, что надо писать записку, вешать рядом с капканом и возвращаться. Генка недовольно тер зарастающую ссадину на кулаке, размышляя, как поступить. Он не любил, когда поселковая жизнь вмешивалась в охоту, у него и Верка была к этому приучена, и рацию он включал только по нужде, а тут... Верка, явно чего-то недоговаривая, так и сказала: «Тихий сам заезжал, просил найти». Он не понимал происходящего, но чувствовал, что для Степана могло быть важно, что его ищет Тихий. Завелся и поехал дальше.
Само зимовье было старое и маленькое. В одни нары. Зато загон для «Бурана» хорош, даже с дверками, и лабаз большой... Все было крепкое. Генка впервые видел, как у Кобяка все устроено. Зашел внутрь зимовья, прищурился со света. Окно не вставлено, ни матраса на нарах, ни продуктов. Не ночевал, получается. Генка задумался. Он чувствовал, что хозяин был здесь, но почему-то не обустроился. Может, где в другом зимовье ночевал? Генка достал листочек, выдранный из Сашкиной тетрадки. Расправил.
Хер знает, чего ему и писать?
«Начальник милиции Тихий... — Генка задумался: велел или просил? — Надо тебе позвонить ему, — продолжил, — по моему телефону. — Он опять задумался. — Как, елки, позвонить-то? Что, телефон оставить? Где он меня искать будет? — Я буду спускаться с охотой на базу (на Каменной). Буду там к первому ноября. Наверное, срочно надо связаться, я не знаю, жена звонила. А может, тебе и по рации можно, я не знаю. Генка. — Подписался. — Милютин, — добавил. Перечитал все. Написал наверху кривовато — Степану Кобякову».
Глянул на часы, было уже десять, заторопился, вспоминая приманку, киснущую за печкой. Оставил записку в середине стола, придавил лампой и с удовольствием вышел на улицу. Было во всем, что касалось Кобяка, что-то, что как будто говорило: «Не тронь, это не твое». Генка, как и любой другой охотник, случись оказия, спокойно ночевал в чужом зимовье, это было в порядке вещей. Разные бывали избушки: хорошие, так устроенные, как будто дома оказался, бывали маленькие да щелястые, а эта вроде и ничего, но Генке не хотелось бы тут ночевать. Даже нары одни были в зимовье — хозяйские.
Обратно по своему же следу долетел быстро. Печка, обложенная камнями, была еще теплая. Он засунул туда пару чурок, чтобы тлели, поддерживая тепло, доскреб сковородку с остатками макарон, запил прямо из чайника и, положив приманку в сумку, которую всегда возил на груди, вышел из зимовья. Рюкзак с запасными шмотками, топором и капканами висел на гвозде, приготовленный еще с утра. Собак отвязал. Айка губы изорвала о капканный тросик, которым была привязана. Генка подозвал ее. Из десен текла кровь.
— От ты дура-то, — отпихнул.
10
Поселок погудел-погудел и обмяк. Люди, как могли, попрятали незаконное, милиция больше никого не трогала, и стало ясно, что все уладится. Но тут все тот же Гнидюк учинил обыск у Трофимыча. И опять изъял икру! Тихий опешил от такой самодеятельности и, хотя формально к майору не придраться — как раз было его дежурство, — влепил ему выговор.