Жизнь забурлила снова. Люди, здороваясь с Тихим, смотрели тревожно, как бы спрашивая: что теперь, и за пару контейнеров икры сажать будут? Тихий ждал ответа от Генки Милютина. Он не надеялся, что Кобяков позвонит, но какую-то информацию, какой-то знак его вины Тихий рассчитывал получить из тайги. Само же решение уже было — он собирался забрать кобяковский вездеход взамен уазика и зафиксировать возмещение ущерба. Его не смущало, что концы с концами плохо сходились, в области поначалу заорали: «Подай нам его труп!» — потом одумались — там шума хотели еще меньше и такое решение приняли бы.
Александр Михалыч сидел в своем кабинете и думал обо всем помаленьку. Было уже одиннадцать вечера, он давно бы ушел, да чувствовал неловкость, в какой скособочилась вся эта история. Понимал, что если бы не Маша, не ее беременность, если бы не свадьба эта, жених херов — злился на себя Тихий, если бы не вся эта беда, давно бы все решил. Но теперь почему-то не решалось. Башка лопалась по швам у Александра Михалыча.
Застряло, заклинило, не провернуть...
— Тут мы без проигрыша, мамочка... — Анатолий Семеныч выпил холодную водочку из хрустальной рюмки, разломил сочный пирожок, начиненный солеными рыжиками в сметане, и сунул одну половинку в рот. Жевнул, причмокивая и ощущая солененький острый вкус, глянул на оставшуюся половинку с торчащими из дырочки рыжиками, ему стало ее жалко, и он отправил ее вслед за первой. Щеки вспухли, а выпуклые глаза заслезились удовольствием.
Анатолий Семеныч Гнидюк сидел на кухне с женой, в центре стола стояла большая тарелка с маленькими пирожками, до которых его «мамочка» была мастерица. Все, кто их пробовал, от одного вида этих пирожков слюни до полу пускали. Супруги были прилично поддаты. «Мамочку» Анатолия Гнидюка звали Альбина, она была бы ничего собой, если бы не расползлась и не огрубела не по возрасту. Впрочем, толстыми они были одинаково. У Анатолия Семеныча живот и зад здорово выдавались, зато у «мамочки»лицо было квадратное, а загривку любой мужик позавидовал бы. «Мамочка»выпила свою рюмку и тоже закусила.
Жили супруги Гнидюки дружно. Познакомились, когда Толик заканчивал военное политическое училище. То ли в армии всегда политруков не любили, то ли Анатолий Семеныч особо глуповат, а из-за этого прямолинеен и трусоват был, но по службе он поднимался трудно, а потом и совсем попал под сокращение. Так он оказался в милиции, где, известное дело, чужих не любят. А политруков особенно.
Бог детей им не дал, а может, сами не захотели из-за кочевой военной жизни, скорее последнее, поскольку даже кошки у них в доме никогда не было. Им и друг друга хватало. Не работая ни дня, Альбина все свое время посвящала мужу, вникая в его дела. Поначалу маленький городок после областного центра прямо вверг ее в депрессию, потом она освоилась, перезнакомилась с женами руководства и теперь женским чутьем ясно поняла, что должность начальника местной милиции — это то, что им надо.
Она видела своего недалекого, но доброго Анатолия в просторном кабинете начальника, а себя — первой леди. Жена мэра была ей не конкурентка — местная темнолицая узкоглазая полукровка, грубая матершинница и торгашка, ее ничего не интересовало, кроме своих лавчонок. Альбина же видела себя на персональной машине мужа с водителем, всю в хлопотах по делам детсадов, школ и домов престарелых. И в доме престарелых, и в детсаду она обязательно навела бы идеальную чистоту и научила бы поваров вкусно готовить, делать разные салаты и печь пирожки по субботам... Ей по-настоящему очень хотелось работать, она замирала от этих мыслей и начинала улыбаться. В поселке не было дома престарелых, но две школы и полтора детских садика были.
Как человек деятельный, она не просто мечтала, но и действовала. Именно «мамочка» придумала позвонить на третий день в Москву. Там у них с Анатолием был один очень нужный человек. Небольшой должности, но абсолютный человек, которому, не ему, но его начальнику, вся эта история очень на руку приходилась. Вот она и придумала: отличиться, повязать кого-нибудь с икрой и позвонить.
— Умница, мамочка... — дожевал Анатолий Семенович закуску, — а уж с этим Трифонычем как повезло!
— С Трофимычем? — поправила Альбина.
— Ну да. Прямо с карабином шел без чехла, я и двух улиц не проехал, смотрю, идет мужик. Даже и делать ничего не надо было. Ни чехла, ни разрешения... домой заводим его, икра прямо на виду, в коридоре на холодке стоит. Тут, если правильно дело подать, получается, совсем начальник милиции не работает...
— Тебе не Тихого надо столкнуть, тебе на его место надо, Толик. — Альбина выразительно вытаращила глаза. — Налей-ка еще... — пододвинула рюмку: — Как бы сделать... чтобы этот Семихватский прокололся? У него деньжищ, я думаю!
— Мамочка, а дай еще с капусткой, я так с удовольствием...
— Толик, съешь лучше с рыбкой, ты ж с капусты пердишь... хоть из спальни беги! Ну?! Съешь вот мясной... А ведь это он мужиков, тех первых, что ты с икрой задержал, он же отпустил... Свидетели, ясное дело... — думала вслух «мамочка», поворачивая блюдо с пирожками нужной стороной к мужу.
— Ну, Алечка, он тут местный, никто не расколется. — Нос Анатолия Семеновича обиженно дернулся и насупился.
— Если, как Сергей Сергеич обещал, пришлют конкретных ребят — наше счастье. Им только намекни. Сказать, что левой икры больше тонны, даже сказать, что три тонны было, — обрадовалась «мамочка», — они свидетелей из-под земли достанут.
— Откупится, мам, я думаю, у него денег куры не клюют. — Анатолий Семеныч безразлично к мамочкиным измышлениям крепко и долго зевнул.
— Ты что, Толик?
— Я-я, ма-а-ммо-чка, — зевнул супруг еще шире, — готов.
И выпив по два мезима, сладко поругивая друг друга за полный желудок, Гнидюки пошли спать. Анатолий долго не мог уснуть и все думал с благодарностью о своей умной и верной жене. Вспоминал молодость, когда она, худенькая и пугливая, поехала за ним бог знает куда. И как тяжело им было первое время. Даже слезы навернулись у мягкого сердцем Анатолия Семеновича. Он нащупал в темноте плечо супруги и погладил.
Семихватский, получив от Тихого жесткое указание не лезть, такое жесткое, какого он никак не ожидал, уехал в тайгу за икрой. Ее еще немало было заныкано на дальних речках, а областные и даже московские коммерсы брали по неплохим ценам. И вообще, время было живое: японская плавбаза маячила на горизонте второй месяц, несколько небольших корейцев. Все приперлись за «красным золотом», думал капитан Семихватский. Но главное — он на сто процентов был уверен, что у Тихого без него ничего не получится, и даже лучше было уехать ему сейчас — пусть «батяня» сам попробует Кобяком порулить. Секретаршу с собой забрал — Оля взяла больничный — и Тихого позлить, и сгодится толстуха в лесу. «Рыбы не будет — тебя сожрем, Олька!» — скалился, подсаживая на вездеход.
Тихий еще и потому сидел у себя в кабинете, что ждал новостей. Казалось, тут они его быстрее найдут и можно будет что-то уже сдвинуть с места. Кобяк мог связаться по рации с кем-то из мужиков, а тот поехал бы в управление искать подполковника. Тихо было, внизу у дежурного негромко работал телевизор.
Подполковник глядел в тьму окна, и виделась ему работа на новом месте. Юг, тепло. Он представлял себе не местных, но других людей, нежных и нарядных, каких показывали по телевизору. Одетые еще по-летнему, они что-то обсуждали, тыча пальцами в красивые витрины, выходили с покупками из магазинов и шли в рестораны, откуда пахло шашлыками... и среди этих нарядных людей снова Кобяк возникал в кирзовых сапогах, самовязаном свитере и с карабином, хмуро и уперто глядящий на него. Тихий постукивал бычачьим кулаком по столешнице и иногда шумно вздыхал...
Телефон зазвонил. Тихий нахмурился, снимая трубку.
— Здравия желаю, Александр Михалыч. — Голос начальника ФСБ Авдеева.
— Здорово, Николай Николаич. — Тихий напряженно ждал, что тот скажет, но Авдеев, помолчав, предложил встретиться.
Через десять минут он уже садился в машину Тихого.
Майор ФСБ Николай Авдеев был младше Тихого лет на десять, не местный, родом из курортной Анапы. Среднего роста, крепкий, круглолицый, говорил скороговоркой и с южным акцентом.
В поселок его перевели недавно, с весны, и он не особенно еще знал местные условия, но при многих делах уже состоял. С Семихватским они время от времени встречались и «регулировали» вопросы.
Авдеев как сел в машину, сразу взял быка за рога:
— Короче так, Михалыч, все попалились! — Он никогда не называл так подполковника. От него сильно несло водкой.
Тихий ехал молча, брови сводил и кряхтел время от времени.
— Ты чего молчишь, я тебе говорю, майор конкретно стучит, ты не понял! — Авдеев сидел, сложа руки на груди и глядя вперед. Говорил громко, отрывисто, невпопад тряся головой.
Александр Михалыч только глаза на него косил.
— Знаю я...
— Ну-у, — Авдеев продолжал держать скрещенные руки и глядеть вперед, — и какие решения?
Тихий молчал. Ему крайне не нравился ни этот разговор, ни сам майор, который ужрался, а хочет «решать проблемы». Но, видно, знал он что-то такое про Тихого, что говорил с ним так нагло.
— Ты не понял, Михалыч, он не просто, он в Москву стучит. Скорее всего, рыбники подсуетились. Там как-то так сложилось — я не знаю, — он опять пьяно тряхнул головой, — до самого-самого верха дошло. Бардак, неповиновение властям, бунт из-за рыбы! — Он прямо над собой вверх поднял указательный палец, как будто засунул его куда-то: — Там же от таких слов ссутся. — И он заржал всем своим круглым лицом.
— Да ладно... — Тихий подъехал к невысокому обрыву Рыбной, замер на секунду, потом крутанул руль влево, спустился вниз и встал фарами на бегущую воду.
— Нет, ты не понял. До самого, — Авдеев опять сунул палец в потолок машины, — до самого-самого верха! Понял?!
— Рыбникам-то оно зачем?
— Как зачем? Им обострять надо, чтобы ОМОНом придавили мужиков и чтобы все осталось как есть. Не дай бог, если начнут играть в демократию, искать место, откуда проблема выросла, дойдут до лицензий на рыбалку, до квот. Кто и как их распределяет... Врубаешься? Их по всей стране распределяют, Александр Михалыч, ты что! Это ж сколько бабла! Подумать страшно! Короче, опера сюда из центра будут с «тяжелыми»