[10]... — Авдеев сказал это и как будто протрезвел.
— Мне никто...
— Я знаю. Будут, Александр Михалыч, будут. Уже летят. Завтра должны быть к вечеру. — И он опять задумался и чесанул рукой короткий ежик волос.
— Ну, сука, подонок... — хрустнул челюстью Тихий.
— Это точно, но его не надо трогать... И выговорешник с него ты снял бы! Он тебе сейчас ни к чему, подумай лучше, как все в свою пользу выкрутить.
Тихий, недоумевая, поглядел на Авдеева.
— Надо тебе Гнидюка подставлять. Отправь его в тайгу за Кобяком. И ребят дай таких, чтобы дурака включили по полной программе. Короче, только чтоб его приказаний слушались. Он там дня не выдержит — по телефону тебе рапорт продиктует. Прямо из зимнего леса. — И Авдеев опять заржал.
Тихий тер небритую щеку. У него самого в голове была такая мстительная мысль.
— Ладно, подумаю. У тебя-то чего?
— У меня нормально. У тебя бухнуть ничего нет? — спросил Авдеев неожиданно просительным голосом.
— Нету... Чего гуляешь-то?
— Такая маза нарисовалась, Александр Михалыч... Так одни ребятишки прокололись... Не могу пока ничего... — Взгляд его стал кошачьим, он замахал руками перед собой. — Полный пинцет!
Помолчали. Авдеев продолжал думать о своем сладком дельце. Потом как будто вспомнил, где он, и спросил с явным дружелюбным желаньем помочь:
— С Кобяком что думаешь?
— Не знаю, надо, чтоб уазик восстановил...
— Ты что, спятил?! Сажать надо! Или валить при задержании...
— За что его сажать? — Михалыч говорил тихо и веско. — Едет мужик из тайги, никого не трогает, тут — машина среди дороги, он по тормозам, сдает назад, чтобы объехать... И тут этот мудак с пистолетом! Кинулся!
Тихий воспроизводил речь, которую много раз репетировал как разговор с начальством. Авдеев молча его слушал. Тихий хотел продолжить, но по этой тишине понял, что не тому он все это говорит.
— Ну-ну? — предложил продолжить Авдеев.
— Что?
— Ты чего замолчал?
— Да-э...
— Я не понял, ты чего, из него героя делаешь? — Авдеев развернулся к Тихому и выпучил свои небольшие глаза.
— В каком смысле?
— Ну, типа, он свои права защищал... нельзя пистолетом пугать, обыск без санкции... Ты что, не врубаешься, что они немедленно на шею сядут! Дернуться не успеешь, и они, а не мы, пистолетиками махать начнут. Михалыч, я много в каких точках побывал-послужил. Все одинаково, везде та же фигня. Прятать его надо! Не хватало, чтобы здесь уссурийские партизаны[11] завелись...
Михалычу на язык пришло, что ты, мол, не икрой, а службой занимайся, может, тогда больше порядка будет. Но ничего не сказал, то же самое можно было и ему предъявить.
— Что-то сместилось... — сказал Тихий в задумчивости. — Что-то скрежещет... Веками работало, а теперь нет. Какой-то Гнидюк, сука, пришлый... Может, все по-другому уже давно идет, просто мы не заметили?
— Ты это сейчас с кем, товарищ подполковник?
Тихий не ответил. Включил заднюю передачу и стал разворачиваться по речной гальке. Речка холодно блестела и волновалась.
Он подвез Авдеева к кафе и, отъехав недалеко в темный конец улицы, достал телефон. Набрал номер.
— Анатолий Семенович, тут такая вводная будет. — Он прокашлялся и, придав голосу власти, продолжил: — Завтра опергруппа выезжает за Кобяковым. К нему на участок, на вездеходе. Ты — старший. Приказ я подписал. На развод к восьми ноль-ноль со всеми вещами. В тайге холодно — смотри... спокойной ночи.
Закрыл трубку и посидел еще. Спокойной ночи, Анатолий Семеныч, спите хорошо. И все в глазах стояла та сцена на дороге, где Анатолий Семенович деловито спешит на нетрезвых ногах к вездеходу, доставая пистолет из кобуры. Власть народная! Тихий грубо выругался, завел мотор и выехал на дорогу.
Утренний развод начался с задержкой. Не было Гнидюка. Тихий чуть в стороне вполголоса разговаривал с прапорщиком Бадмаевым. Остальные в некотором недоумении вот уже двадцать минут стояли в строю. Трое бойцов и Бадмаев были одеты теплее других. Возле обезьянника горой лежали спальники, рюкзаки, валенки и тулупы, еще какой-то бутор. Тихий специально никого не распускал, послал машину за Гнидюком, который утром звонил, говорил, что у него болит ухо и что он принесет справку. Тихий был выбрит, подтянут, он как будто все знал, что будет дальше, как будто у него было какое-то хорошее решение.
— Водяры-то ящика два взяли? — вполголоса, но так, чтобы все слышали, спрашивал кто-то из стоящих во втором ряду у бадмаевских. — Не мало?
Те молчали. Улыбались.
— Повариху-то они не забыли? Спроси у ребят, — звучал в тишине все тот же осторожный голос.
— Какая там повариха, зимой не положено по технике безопасности... Яйца поморозишь.
— Ну, минус тридцать обещали.
— Правда, что ли? — повернулся кто-то из отъезжавших.
— Не крутитесь в строю, боец, сейчас придет ваш командир, все вам скажет, — продолжал шутник уже громче.
— Фельдшерицу тогда возьмите, Катьку! Ей и мороженые яйца пойдут, прапор пробовал...
Привезли Гнидюка. Когда он вошел, среди бойцов невольно раздались смешки. Помещение для развода было тесное, и никогда столько народу не собиралось, задние высовывались, опираясь на товарищей, и даже подпрыгивали, чтобы увидеть. Гнидюк был в парадной почему-то шинели, летних ботинках и в солдатской ушанке, туго завязанной под подбородком. Что-то белое как будто специально торчало справа из-под шапки. Один нос высовывался из ушанки, глаз не особенно видно было. Заметив командира, Гнидюк перешел на строевой шаг, взял под козырек и начал докладывать в полный голос:
— Товарищ подполковник, больной майор Гнидюк по вашему приказанию прибыл. Больной весь, товарищ подполковник, ухо стреляет. Вот таблетки! — Он схватился за левое ухо, а правой рукой суетливо полез в карман, темный пузырек упал на пол и покатился. Гнидюк нагнулся за ним, уронил таблетки и, не отпуская уха, продолжал: — Жена ночью три раза компресс делала.
Он произносил все таким серьезным тоном, будто что-то по делу докладывал. Все примолкли, удивленно слушая.
— Снимите шапку, майор, — неожиданно громко раздался властный голос Тихого.
Гнидюк замер:
— Товарищ подполковник...
— Снимите, здесь не холодно. — Тихий говорил сухо.
Гнидюк стал развязывать завязки под подбородком. Ему не удавалось. Он время от времени растерянно разводил руками, мол, не вижу или не могу... И тяжело вздыхал мягким носом.
— Помогите ему, прапорщик! — приказал Тихий.
Гнидюк задрал голову, а прапорщик Бадмаев, чуть присев, стал развязывать. В строю раздались тихие смешки.
— У него тут узел, товарищ подполковник, — Бадмаев обернулся к Тихому.
— Тогда обрежьте!
— Вот это правильно, Бадмаев обрежет, как надо! — раздался чей-то серьезный голос.
Строй грохнул. Смеялись все. Передние, давясь, задние ржали во весь голос. Бадмаев, не понимая, над кем шутят, разозлился и стал стягивать шапку через голову майора.
— Вы что? Что вы делаете? — срываясь на фальцет, завопил вдруг Гнидюк.
Но шапка была уже в руках прапорщика. Голова майора Гнидюка оказалась замотанной бинтом, явно на скорую руку, и он уже сполз с куском ваты на правом ухе. Вата была сухая, никаким компрессом не пахло.
— Так какое же у вас ухо болит, майор?
Гнидюк не понимал вопроса и продолжал поправлять повязку и держаться за другое ухо.
— Отказываетесь возглавить группу?
— Болен, товарищ подполковник, справку принесу... Капитана Семихватского...
— Я сам решу! — рявкнул Тихий. Видно было, что он держится с трудом.
Строй стоял тихо. Все смотрели на двух мужиков с большими погонами, стоящих друг против друга. Из крана капало в сортире.
— Хоть ссы в глаза, все божья роса, — прозвучал чей-то негромкий хорошо слышный голос.
Никто не смеялся. Тишина стояла неприятная.
— Товарищ подполковник, вас к телефону! — раздался осторожный голос дежурного.
— Кто?
— Из управления...
Тихий постоял, набычившись и соображая что-то.
— Все свободны! — сказал негромко.
Тихого вызывали в область. Он отменил выезд опергруппы, поделал мелкие дела и поехал домой. Собрался, взял пару рубашек и объявилсяу Маши.
Она обняла его у порога, в глаза глядела, улыбаясь хитро.
— Вы, Александр Михалыч, сегодня ничего. Бодры. Спали хорошо? — шептала.
— В область еду, Маш. Погладь рубашки. — И, тяжело кряхтя, стал разуваться.
Маша чайник поставила, постелила на край стола старое тонкое одеяло для глажки. Расправила рубашку и попробовала утюг. Холодный еще был. Тихий мостился на стул рядом.
Он рассказывал ей про утренний развод, а сам следил за утюгом. У нее ловко получалось. Он очень любил этот момент. Сидеть рядом с ней вечером, она со стопкой белья, утюг поскрипывает и стучит глуховато, пахнет горячей глажкой. Она, совсем не думая, водит по полотну, рассказывает, временами останавливается и смеется, что-то изображая. И Тихий сидит рядом, ничего не делая, даже телевизор не включает, а просто смотрит на Машу. Как она гладит.
Пообедали в двенадцать. Хорошо, по-семейному посидели, поглядели друг на друга, как будто выходной был. Михалыч успокоился, совсем перестал думать о своих неприятностях и уже собирался ехать к часовому рейсу, как раздался звонок по мобильному.
Поездка отменялась. Его снимали по указанию из Москвы. Приказывали передать дела временно исполняющему обязанности майору Гнидюку. Александр Михалыч сидел с необутым ботинком в руке, другой был уже на ноге, и с незакрытым мобильным, который гудел короткими гудками. Молчал, наморщив лоб и щеки.
— Ну вот... так вот... Хм... что-то не складывается у нас, Маша. Москва... да-а!
— Что случилось, Саша?
— Приказали передать дела... Гнидюку... Пф-ф-ф. — Он с шумом выдохнул. — Временно отстранен.
— Напиши заявление, Саша... какое хочешь... по состоянию здоровья... какое хочешь. И уедем. Через неделю нас здесь не будет. Справимся. Мне рожать надо... — Она стояла возле него на коленях и заглядывала ему в глаза. — Уедем! Ну какой ты мент? Ты же добрый, добрейший человек!