Тихий остановился, соображая, с чего начал.
— А, ну да... и я должен эту власть, такую вот справедливость защищать! Вот я что понять не могу!
Маша молчала.
— А если нет, если хочешь своей справедливости поискать — свободен! Любой власти нужен только послушный, который их интересы будет обслуживать! Ну и свои не забудет. Получается, я такой и есть.
— Ты что шепчешь-то, Сань?
— Я? — Тихий обернулся на дверь.
— Ну... Мне кажется, главное людям плохо не делать...
— Мать, дай я выпью?! — умоляюще попросил.
— Да, выпей, Сань, конечно. Выпившему легче такие вопросы...
— Ну ладно, ладно...
Михалыч лег, подсунул руку ей под голову и поцеловал неудобно, куда пришлось. Пришлось и не в глаз и не в бровь. Они никогда не целовались. Михалыч не умел особо и стеснялся этого дела. Погладил клешней по руке, удивляясь, как кожа на ней может быть такая тонкая. И еще больше удивляясь тому, что рядом с таким красивым существом, которое бог знает какими судьбами занесло в эту дыру, лежит он — толстый и старый отставной ментяра Александр Михалыч Тихий.
Он полежал молча, потом громко и тяжело вздохнул и, снова высвободив руку, сел.
— Лежим мы с тобой, Машка, в этой вот темной комнате на краю света и... — Михалыч задумался, подбирая слова, — сошлись, короче, ты счастье мое совсем невероятное, прямо упавшее на меня и... я сам. Ты — мое счастье, а я сам — как горе, которое готовил себе всю жизнь.
Утром Тихий колол дрова возле сарая и благодарил Машу, что не дала выпить вчера. Свеж был, чувствовал силы и поставил себе задачу к обеду переколоть все, что попилено. И даже как-то по-дурацки радовался, что его отстранили и он теперь свободен. Хотелось просто так вот, как в законный выходной, поработать. Он давно не чувствовал себя таким свободным. Да и не верилось Александру Михалычу, что они без него обойдутся, и он ждал, что московские опера придут и позовут... Что им Гнида скажет умного? Поленья разлетались со стоном, Михалыч снял ватник, бросил на поленницу и вытянул из кучи следующий пень. Промороженная осина кололась в удовольствие. Колун в могучей руке был легок, Михалыч одним ударом разваливал пополам, и потом, почти без замаха щепал. Он уже по колени стоял в поленьях.
Обедали в час. Спокойно, не торопясь ели. Михалыч выпил пару рюмок с устатку и прилег на часок — все-таки наломался с непривычки. Маша шила на машинке в кухне, дверь прикрыла, а он лежал и думал под тихий стрекот, что после обеда надо будет покосившуюся воротину с забором поправить. Представлял, как лучше это делать, — подпоркой обойтись или новый столб ставить. Потом задумался об их будущем, стал вычислять, возможен ли теперь его перевод, да и нужен ли? Ничего не понятно было. Ворота решил подпереть пока. Он едва задремал, как услышал сквозь сон чей-то настойчивый голос и шепот Маши.
— Маша, что там? — спросил, поднимаясь и шаря тапочки по полу.
Молодой боец с щуплым лицом и глуповатыми глазами стоял на пороге кухни, держа шапку в руках. Сапоги он снял в прихожей, и форменные брюки были смешно заправлены в белые самовязанные носки.
— Ты что, сынок? — Михалыч спросони забыл, как его зовут.
— Эта... Василий... Здрасти... Шабанов Василий Трофимыч умер. Послали за вами, надо бумаги там подписать.
— Как умер?
Парень, смущенно поглядывая на Машу, молчал.
— Какие бумаги? — нахмурился Тихий. — Там у вас есть начальник.
— Я не знаю, товарищ лейтенант послал...
— Ладно, ты пешком?
— Так точно!
— Подожди меня, сейчас поедем.
По дороге пытался дозвониться Семихватскому, но у того не отвечал телефон. Зашел к себе в кабинет, сел, не раздеваясь, за стол. Ольга с красными, дурными от слез глазами принесла больничный Семихватского.
— Какой, на хрен, больничный! — взъярился Тихий, думая, что Васька, против их договоренностей, опять рванул за икрой. — Вчера здоровый был! Где он?!
— За Кобяковым уехал! — Ольга растопырила ноздри, удерживая слезы. — Как вечером узнал, что ОМОН из Москвы летит, всю ночь пил, орал, что Кобяка сам возьмет, никто, мол, не потянет такого мужика одолеть. И уехал! Не собрался ведь толком, а там мороз, мы же ездили! Бадмаев с ним не поехал, так он двух каких-то сморчков взял. Из общаги... жили там. Сам за руль сел, а пьяный... Он еще утром похмелялся.
Ольга залилась слезами. Тихий глядел на нее и пытался понять, что она сказала, но больше — за что она Ваську любит. Пьяного, дурного, он ее и не любит, скорее всего, таскается по бабам, ей же хвастается. И не просто думал, но почему-то рядом с Ольгой виделась ему его Маша... Потом, будто опомнившись, спросил:
— На чем он уехал?
— На кобяковском вездеходе!
— Как?! — вперился взглядом Тихий.
Ольга только испуганно на него глянула.
— Давно?
— Утром! Меня запер, я потом... — Она вытерла слезы и зло махнула рукой. — Черт с ним!
Ольга стояла в дверях, с надеждой глядя на подполковника.
— Чаю сделать, Александр Михалыч?
— Не надо, иди... Что я должен подписывать?
— Не знаю, лейтенант Елохин, может, посылал? Он в больнице — Василь Трофимыч помер утром.
Живет человек, живет, обрастает коростой, не чует ни хрена. Идет по жизни. Гордый, довольный собой! И вдруг — хлоп! Испытания, одно за другим! Будто солнце взойдет неурочно, среди кромешной ночи! Высветит... немощного да жалкого.
Тихий только теперь понял, что Трофимыч помер. Старикан, прошедший всю войну снайпером. Шесть ранений. Тихий всегда, когда по телевизору упоминались бойцы-сибиряки, представлял себе Трофимыча. Высокого, поджарого, спокойного, с мохнатым из-под бровей взглядом и широкими корявыми ладонями, будто созданными для таежной жизни. За такого сибиряка было не обидно. И вот он шел по улице с карабином без чехла! Суки мы! — Бессильно взрычал Тихий. За чехол и две баклажки икры!
Что же делать нам, Александр Михалыч? Что делать? Ни при чем уже не получится быть! Помер дед... да и не в нем дело. Он осмотрел свой стол, все с теми же бумажками. Можно взять ручку и написать заявление. Он проговорил это про себя, и сердце сжалось жалостью и злостью — столько лет оттрубить. Гнидюк привиделся, ничего здесь не знающий, не уважающий... Нельзя было писать заявление.
Тихий склонил голову набок, будто прислушиваясь к крышке стола. Курить хотелось. Целый день. И вчера тоже.
— Оля!
Ольга заглянула.
— У тебя там есть... — Он хмуро мотнул головой.
Ольга погремела в холодильнике и вскоре вернулась с бутылкой водки, холодцом и персональным Михалычевым стаканом на подносе. Посмотрела на него зареванным лицом и спросила, смелея:
— Можно мне тоже?
— Давай!
Достала из кармана рюмку.
— Царствие небесное...
Выпили, Ольга не заедала, а только подышала и шмыгнула носом:
— Александр Михалыч, а может, отправите кого-нибудь за ними? — умоляюще посмотрела. — У них и еды-то нет.
— Ты откуда знаешь?
— Да он же при мне собирался. Даже холодильник не открыл! Может, зверя добудут? Или сейчас трудно, зима ведь? А, Александр Михалыч? Замерзнут они... Васька же как дитя малое... — Она опять скукожила в судороге губы, встала и, едва не уронив стул, вышла.
Тихий выпил еще и решил ехать к Трофимычевой старухе. Может, помочь чем. Понимал, что непросто будет, подумают, оправдываться пришел. Налил еще полстакана, подержал в руках, чувствуя, что где-то уже на перегибе и лучше бы не пить. Но выпил, доел холодец и пошел на улицу.
13
Ночная тайга стояла тихая, безжизненная и светлая-светлая. Казалось, видны облака на пасмурном небе. Мороз отпускал, сверху то сыпало мелко, то прекращало и становилось еще яснее. Степан собрал сучком остатки прогоревшего костра, чуть только угольков теплилось. Откинулся на стенку своего балагана, достал сигареты из кармана, в костер не стал подкладывать, отчего-то хорошо ему было, не то чтобы хорошо, не в его ситуации могло быть хорошо, но он уже час, наверное, или больше сидел и смотрел на прозрачную ночную тайгу на другой стороне ручья, на торчащие в светлое небо силуэты деревьев. И казалось Степану, что никогда не видывал он такой ночи. Потер колючий подбородок, чая остывшего глотнул из кружки. Закурил.
Он все устроил, что надо было, если его начнут как следует искать. Сварганил это логово в середке крепких стлаников, на крутоватом берегу ручья. Вход в заросли был с воды и незаметный. Дальше надо было неудобно лезть по вековечным сплетениям метров тридцать. Тут, на небольшой естественной терраске, Степан выпилил по низу стланик, оставляя крышу над головой. Лежанку и даже стенку сзади и сбоку из лапника соорудил. С вертолета его не увидеть было.
Сегодня вечером, вернувшись с капканов, километров тридцать обежал — семь соболей принес, первый раз решил ночевать здесь. Нужды не было, просто когда что-то сделаешь, всегда хочется попробовать, как оно. Натянул кусок брезента над головой, костер запалил, соболиные шкурки на пялки натянул и повесил в тепло под брезент. И это жилище, и соболя с привычным кровяным запахом шкурок давали странное хорошее ощущение, что все идет более-менее как обычно.
Карам вздыхал и совал нос глубже в собственный клубок. Бедолага, — посмотрел на пса Степан, два дня сидел на привязи, чтобы следов вокруг этой берлоги не оставлять. Вчера только... трех зверьков набегал. Да четырех из капканов достали. Шкурки под брезентом подсыхали и сладко пахли. Степану всегда нравился этот запах, напоминавший ему о его Дедке, отцовом отце, — тот всегда со шкурками возился. Завтра пойду на озеро схожу, подумал.
На это озеро маленький Степка с дедом первый раз попал. Тот старый уже был, сам не охотился, попросил сына взять их со Степкой на начало охоты. Как раз такое же время было. Отец тогда путики открывал, зимовья готовил, а они с дедом неводили и поднимали рыбу на лабаз. И однажды дед потихоньку от сына потащил Степку на это озеро. Рассказывал, что оно волшебное, умеет разговаривать, а ловить они будут рыбу-змея.