размотал удочку с мушками, на хариуса. Подергал — не клевало. Степан осмотрел самодельных мух на мелких крючках, их на снасти было две: рыженькая и черная. Потрогал пальцами — менять не имело смысла — всегда здесь на такие цвета ловилось. Лег на лед, заглянул в лунку, прикрываясь от солнца. Хариусы были. Некоторые подплывали совсем близко к висящей в воде мушке и, замерев на мгновение, отплывали в сторону. Степан пошевелил мух, подергивая мелкими движениями, стал поднимать наверх. Эффект был примерно тот же: какая-то из рыбок посовывалась к приманке и, не тронув, отплывала в сторону. Степан стал опускать, положил на дно сначала черную, потом... как только рыжая муха коснулась дна, серебристая тень метнулось к ней, и Степан, вскочив на колени, вытянул на лед харюзка.
Он был маленький, меньше ладони, чуть толще большого пальца. Они все здесь были такие. Тугорослые, редко когда попадался на вершок больше. Серебряный, со светло-серой спинкой в мелкую разноцветную крапинку. Степан принес ведро с водой и опустил туда рыбку. Опять лег на лед. Рыбки брали со дна и лучше на рыжую, но иногда он вытаскивал две. Когда в ведре было уже десятка три, он смотал снасть, взял ведро и пошел наживлять уды, как называл их дед. На большие крючки насаживал харюзка за спинку поближе к хвосту и опускал на глубину. Удильник клал поперек лунки.
Закончив с удочками, вернулся в лагерь. Бурундук выскочил из балагана и, зацвиркав, улизнул под елку. Разгреб кострище от снега, надрал сухих еловых веточек вместе с прядями лишайника. Запалил. Огонь затрещал, пожирая легкое топливо. Степан наложил сучков, взял топор и пошел за дровами.
Глухаря порубил, положил в котел, повесил все над огнем и закурил. Солнце уходило за гору, подсвечивалась только верхняя часть противоположного берега да заснеженные хребты на юге. Еловое пело само по себе. Солнце ушло, лед, остывая, лопался через озеро длинными трещинами. Пушечный треск, быстрый и тягучий одновременно, с музыкальным воем рвался от берега к берегу, метался между хребтами и наконец эхом улетал в вечернее небо. И тут же трещало и выло рядом — будто гигантская хрустальная ваза лопалась в замедленной съемке — непрерывный рабочий небесный гул царил над Еловым.
Елки вокруг стояли, присыпанные снегом, особенно хороши были молоденькие, как девчушки в скромных темно-зеленых платьицах с белыми оборочками. Степан девок своих вспомнил. Опустил взгляд в ноги. Докуривал тихо. И думал, что там он бесправный и ничего не может поделать. Головой качнул, отгоняя поселковые мысли.
Холодало. Шел уже четвертый час, светлого времени оставалось немного. Он принес еще пару сухих стволов, обтесал, напилил полутораметровых чурок, готовя долгий костер. Набросал свежего лапника на лежанку и на крышу балагана. Пока работал, стемнело. Глухарь все еще был жестковат, Степан помечтал положить туда картошки или лапши, но ничего не было. Вспомнил, что наковырял дикого луку на поляне, бросил его в котелок. Карам, давно сожравший свою долю, спал с другой стороны костра. Даже головы не поднимал. Устает пес, подумал, старый. В этом году Карам должен был как следует обучить Черныша, но не вышло. И это было досадно. В следующем году может уже не потянуть.
И Степан задумался про следующий год. Какой он будет? Он впервые думал не о том, о чем обычно думал, — что будет с соболем, будет ли шишка на стланиках, хорошо ли зайдет рыба? А о чем-то другом. Непонятном. Что будет со мной? С моими? Собственно, мыслей не было по этому поводу, только морщился и грыз заскорузлые коричневые желуди ногтей.
Озеро затихло. Потянул, раздувая пламя костра, ночной ветерок. Степан сидел, слушал тишину сквозь треск огня, вспомнил об удочках, стоящих на налимов, и подумал, что ему впервые в жизни все равно, попадутся налимы или нет. Искры летели и летели вверх.
14
Тихий поехал к Трофимычу. Сам о другом все думал и перепутал улицы. Зашел не в тот дом, мужик какой-то открыл, пробурчал недовольно «таких нет» и захлопнул дверь перед носом. Подполковник вскипел, двинулся вперед и, уже поймав ручку двери, остановился. Постоял, слушая тяжелый стук в висках, и пошел со двора. В машину сел, с горестью ощущая, что в жизни вообще что-то меняется и этот незнакомый ему мужик как будто уже имеет право так по-скотски себя вести. Он путался в собственной ярости и беспомощности, все больше и больше чувствуя окончательную неловкость своего положения. Со всех сторон обложили, усмехался.
Он вошел в холодный коридор Трофимычева дома. Дверь в комнаты была приоткрыта, слышны голоса негромкие. Звонок резанул темноту коридора. Через минуту вышла дочь Трофимыча... Тихий забыл, как ее зовут: Зоя или Зина?
— Здраствуй... те, — снял шапку, собираясь входить. Улыбнулся натужно и тяжело в темноте. Ему хотелось как-нибудь приласкать этих баб, потерявших мужа и отца. Помочь, чем уж можно. Машину дать, денег там... на продукты. Все было неловко. Он, поддатый, чувствовал все это вдвойне и не знал, с чего начать.
— Здравствуйте, Александр Михайлович! — Дочь была в захватанном ярко-желтом халате с иероглифами, серых шерстяных носках на босу ногу и тряпичных шлепанцах. Ножик в руках, красных от свеклы. Встала в дверях и смотрела недобро.
— Кхм, я... это... — Тихий переложил шапку из рук в руку, — короче, помощь если нужна...
— Спасибо, — она смотрела твердо и как будто спокойно, — помогли уже... посмотреть хотите? — Глаза ее набухли слезами, подбородок сморщился и задрожал, губы и лицо вытянулись, по ним потекло, она отвернулась, обмахнулась рукавом, потом снова посмотрела на Тихого. — Чтобы с вами так же поступили. Одного хочу — чтобы с каждым ментом, начиная с вашего главного поганца, так же поступили! Идите отсюда! Господи, ты когда-нибудь глянешь на эту землю?! Чудовища здесь...
— Маша, ты чего там? Кто там? — раздался слабый голос из кухни.
— Иду, мам, иду! — И она молча захлопнула тяжелую, обитую войлоком дверь.
Тихий постоял в коридоре, подумал, не войти ли все-таки... но не стал. К машине пошел. Сел за руль, ключом не мог попасть, завел мотор. Он не обиделся на нее. Он все это знал и сам. И справедливо было бы, если бы с ним так же обошлись. Скорее всего, так и будет. Он уже не мог думать о Трофимыче. Выпившие мозги устали. Он вообще не знал, что делать. С работы выгнали, мужик какой-то занюханный на три буквы отправил. Тут — тоже, шел помочь... К Маше не хотелось. При мыслях о ней сопел тяжело и отворачивался, будто она была перед ним. Смотрела красивыми, чуть уставшими глазами. С ног до головы обосрался, товарищ подполковник! Пошарил в бардачке, за спинкой — выпить не было.
Темнело, начинал сыпать легкий снежок. В аэропорту гудел самолет. То ли только сел, то ли улетал. Омоновцы, возможно, подумал Тихий. В это время рейсов не бывало никогда, даже коммерческих.
Уазик подъехал. Затормозил резко. Встал нагло, наискосок перегородил дорогу. Из передней двери вылез милиционер с автоматом в руках и стал вертеть головой, делая вид, что осматривается. Тихий удивленно наблюдал из окошка. Может, ОМОН уже здесь, подумал, но узнал своего рядового. С другой стороны уазика тоже стоял автоматчик и тоже оглядывался на пустую улицу. Дверь, как раз ближайшая к Тихому, открылась, и оттуда высунулась нога в начищенном, даже в темноте блестящем сапоге, а потом появился и сам хозяин. Если бы Тихому сейчас явился черт, он бы не так удивился. Это был Гнидюк. Тихий ждал, что выведут еще кого-то. Преступника в кандалах, Кобяка, в конце концов, но в машине больше никого не было.
Гнидюк двинулся к калитке, мимо большой тойоты Тихого, не видя его. Спину Гнидюк как всегда держал прямо, из-за этого на фоне светлого еще неба хорошо выделялись откляченный зад и длинный, уверенный в себе нос. Он спокойно шел в дом покойного, присматриваясь к тропинке и выбирая, куда почище поставить ногу. Ярость бросилась к горлу Тихого.
— Что там надо, Анатолий Семеныч? — спросил, открывая дверь и тяжело выдвигаясь наружу. Спросил тихо, но так, что Гнидюк охнул от испуга.
— Я... Александр Михайлович... — Майор застыл от растерянности. Потом свернул к Тихому, протягивая руку. — Здравствуйте!
Тихий прямо озверел от бесстыже протянутой руки, шагнул к нему, цапнул за ворот у самого горла, стянул, сжимая кулак.
— Не ходи туда, сука, — проговорил, давя ярость, и, повернув майора к уазику, толкнул вперед.
Шапка свалилась с головы майора. Он подхватил, она снова упала на снег, он, трусливо следя за Тихим, подхватил еще раз:
— Да-да, я понимаю... Да-да-да... я просто бумаги подпи... Вы не поедете ОМОН встречать, Александр Михалыч? — спросил, заискивая и выставляя обе руки вперед, боясь удара.
Тихий молчал.
— Самолет уже сел, как раз успеем! Я автобус отправил... — продолжил майор, пятясь к машине. Оба охранника стояли с другой стороны. Водитель сидел, отвернувшись.
Тихий втиснулся на сиденье и захлопнул дверь.
Уазик уехал. Тихий не заводил мотор, чувствовал, что хмелеет, надо было или еще выпить, или ложиться спать. Пытался думать про омоновцев, и ему казалось, что самому надо пойти и поговорить с командиром. Рассказать, как с Кобяком все вышло. Хмурился и не мог представить себе этого разговора — его бы не поняли.
Он сидел в остывающей машине и не знал, куда деться. К Маше нельзя. Прямо нельзя, и все. Снег уже шел не мелкий и валил густо, на стекле лежал, на капоте. Завесил фонари.
Две бабы, одна толстая, одна маленькая, с пустыми кастрюлями прошли мимо и свернули в калитку, в дом к Трофимычу вошли. Калитка все покачивалась. Тихий смотрел на нее, наморщив лоб, когда она замерла, опять пошарил в бардачке. Ничего. Только кассеты с музыкой да пустой стакан. Еще о чем-то подумал, поискал мобильный по карманам, выключил и поехал в бар. Взял две бутылки, когда выходил, еще раз проверил мобильный — тот не работал, и Тихий почувствовал, как зло и отчаянно пустеет на душе. В управление развернулся, по дороге хлебнул как следует из горлышка.
— Ольга, собери чего закусить, — остановился у себя в предбаннике, — да поехали со мной, что ли? Что уж одному-то!