Уехали на речку. Они бывали с ней здесь года три или четыре назад, до Маши еще, Ольга тогда только устроилась, молоденькая, ни задницы, ни титек таких еще не было. Тихий скосил глаза на молодые Ольгины ляжки, занимавшие все сиденье, и подумал, что делает ленивая жизнь с человеком. Чуть дальше проехал, в лесу остановился, заглушил мотор и выключил свет. Достал фанерку с заднего сиденья, пристроил между ними. Подумал и сказал:
— Пойдем сзади лучше сядем.
— Сейчас я накрою... Свет включите... — попросила.
Михалыч щелкнул выключателями и полез из машины — она застонала многозвучно, потом поднялась, огружаясь на Ольгин бок. Снег даже в темноте чувствовался, на лицо падал. Тихому он нравился, как будто прикрывал от чего-то. От жизни, может быть... Потянулся, подумал о том, что он сейчас делает, но у него не получилось, Ольга как раз наклонилась, нарезая хлеб, и фонарик салона осветил глубину выреза. Лифчик на ней был черный.
Она перешла к нему на заднее сиденье. Выпили, закусили.
— Я покурю? — спросила Ольга.
— Дай и мне?
— Вы же бросили, Александр Михалыч, — кокетливо засмеялась секретарша, протягивая сигареты.
— Что ты мне выкаешь, пьем сидим в лесу, а ты выкаешь... — Он хотел добавить, называй меня Саня, но не добавил.
Закурили. Подполковник открыл свое окно.
— Налей-ка мне еще, — подвинул свой стакан к ее, со следами губной помады по краю. Он чувствовал, что делает что-то не то, и был непривычно скован. В голове крутились разные картины поселка: дом Трофимыча, омоновцы, разгружающие шмотки и оружие из самолета, что-то они тут делать собираются... Маша, ждущая его дома. Зубы стиснул и, тряхнув головой, буркнул что-то матерное...
— Что? — не поняла Ольга. Она тоже была напряжена.
Тихий выпил, прислушался к водке и понял, что она его сегодня не возьмет. Башка, конечно, не та, но больше ему не опьянеть. Он не любил это состояние и с благодарностью посмотрел на Ольгу.
— Мне сегодня и выпить не с кем было... Дожил...
— Вы закусывайте, Александр Михайлович... — Она пододвигала ему хлеб, намазанный маслом, и литровую банку с икрой. — Мы с вами выпьем.
Он смотрел на свою секретаршу и не узнавал ее. Она всегда казалась ему стервой, глуповатой и слегка себе на уме, а тут... душевная вроде баба. Поехала с ним, пьет сидит, слушает...
— Вы что на меня так смотрите, Александр Михалыч?
— Дай еще сигаретку, — попросил ласково.
— А вам можно? — Оля зашуршала пачкой.
Прикурил, затянулся, приоткрыл окно. Нащупал пепельницу и музыку включил по привычке. «Владимирский централ, ветер северный...» — затосковали динамики. Тихий выключил и посмотрел на Ольгу:
— Мне теперь все можно, Оля. Надо кончать всю эту комедию...
— Какую комедию? Вы что имеете в виду, Александр Михалыч? — Ольга тоже прикурила.
— Я ведь на повышение уходил... в смысле — должен был уйти. Но вот ты скажи, надо мне идти?
— А как же? Вы почему спрашиваете?
Тихий замолчал. Курил. Выдыхал в окно.
— Не могу тебе объяснить. Вот тут по службе, ты все видела. Думаешь, я все мог?! Ни хрена я не мог! Вот! — Он вытянул обе руки коридором вперед. — И все! Шаг влево, шаг вправо — привет! Собирай вещи! Бес-по-лезно! Вот сейчас с Кобяком, как надо? Брать его? Так? А чего он побежал вообще? Об этом кто-нибудь задумался? А-а-а!! Не верит он в нашу справедливость! Он прикинул — два начальника ментовских против него одного — засудят! Да еще стрелял — под ноги — не под ноги — пойди докажи! Вот так! Что ты на меня смотришь? А-а-а! И ты думаешь, что он во всем виноват? А знаешь, почему ты так думаешь? Потому что и предположить не можешь, что менты могут быть виноваты! Понимаешь! Что это за страна, где менты всегда правы?! Это же сумасшедший дом, а не страна! Я знаешь, что тебе скажу, я всю жизнь это чувствовал. Не понимал только! Люди меня боялись, и я иногда думал, что так и должно быть, а иногда... Знаешь, какой это камень на душе?! Когда тебя бабы или ребятишки боятся! Разве так можно? — Удивленный своей мыслью, он замолчал было, но тут же продолжил: — Правильно Трофимыча дочь сказала, как ее зовут-то? Зоя, что ль?
— Маша. Зоя — это жена Василь Трофимыча, — ответила Ольга.
— А-а... — не то удивился, не то вспомнил подполковник, — чудовища мы. Сами себе чудовища. Сами ярмо тянем на себя — дайте нам начальника, пусть он нас унижает, нам так лучше! Мы без этого не можем. А ты знаешь, как таким начальником быть! Каторга! Люди нас не любят! Я вон пошел помочь, а она... — Тихий неопределенно махнул рукой.
Ольга сидела, помалкивая. Лица в темноте не видно было. Тихий остановился, будто споткнулся:
— Что я разорался? Давай, налей...
Ольга чуть булькнула в стакан. Тихий поднял его, поставил:
— Лей еще... лей-лей, мне сегодня можно.
— Почему сегодня?
— А что прикажешь... идти омоновцев встречать? Ладно, давай, милая, поехали.
Он выпил, крякнул, подышал в кулак и, выключив свет, притянул ее к себе.
И они долго трясли машину. Было тесно, Ольга помалкивала, лица ее не видно было в темном углу, он пыхтел и злился, что ей неохота, и из-за этого так все неудобно. Он зачем-то снял ботинки, правая нога в носке хлюпала по грязи на полу, и это тоже злило. Слез мокрый и недовольный. Разобрались в тесноте, где чьи ноги. Ольга поправлялась, застегивала кофту. Тихий натянул кое-как мокрые трусы, сидел, отдуваясь, потом вздохнул судорожно и нашарил в темноте бутылку. Хлебнул.
— Пойду-ка в запой, Оля. Так, видно, дело складывается, — сказал почти весело.
— Александр Михалыч, я думала вы наоборот, маленько одыбаете[13] и Ваську вернете...
Михалыч молчал, откинувшись на сиденье.
— Александр Михалыч! — позвала Ольга.
— Ничего ты не поняла, девушка, не могу я уже ничего. Так-то вот... А Ваське твоему... ему... еще хуже, думаю!
— А-а... — Она хотела что-то спросить, но не спросила.
Он подвез Ольгу до угла ее улицы и долго еще стоял в темноте. Идти некуда было. Маша виделась где-то в стороне от его проблем, от его кривой дороги, да и что-то сегодня не так уже пошло-поехало. Пытался думать о ребенке, но тут уж совсем не получалось... Маша была слишком хороша для него, она была из какой-то другой оперы, это ему всегда было ясно.
Ткнул музыку — тамбовский шансонье рвал и рыдал в ля-миноре, топтал судьбу и плакал о маме. Пьяный организм подполковника Тихого хлюпнул носом, гордо приподнял голову и потребовал водки. Выпить было не с кем... так, чтобы поговорить. Не с кем... Он бродил мыслями по поселку и с тяжелым спокойствием понимал, что это с ним уже давно. Развернул машину в сторону магазина и на крыльце столкнулся с отцом Васьки Семихватского. Сначала не узнал широкую в плечах и плоскую, без живота, стариковскую фигуру. А узнав, вскинулся пьяно:
— Здорово, Иван Михалыч... от, елки-палки... давай выпьем? — и попросил, и потребовал.
— Я с ментами не пью! Руку пусти! — Старик попытался освободиться, но Тихий прямо вцепился ему в локоть.
— Я тебя прошу, батя... слушай... я... может, уже не мент!
Женщина выходила из магазина, дверью нечаянно толкнула, Тихий посторонился, оскользнулся, Иван Михалыч поймал его за куртку:
— Чего такое? Не с Васькой? — Голос у старика был все еще басистый с хрипотцой.
— Не-е... — Движения подполковника были не очень тверды, но голова соображала ясно, и глядел он прямо в лицо Ивана Михалыча. — Мне выпить не с кем...
Столько честной мольбы было в глазах Тихого, что старик нахмурился, выдернул руку из его лап и полез за сигаретами. Достал их, но, видно, передумав, сказал:
— Ко мне пойдем! — и, не глядя на Тихого, двинулся с крыльца.
Старуха Ивана Михалыча лежала с ногами, он сам порезал сала, луковицей хрустнул на четыре части, холодной картошки вывалил из кастрюли в миску. Стопки поставил. Выпили. Тихому и хотелось вывалить свою боль, да он уже забыл, в чем собственно она. О Маше язык не поворачивался говорить, он тужился вспомнить что-то еще, о чем думал только что, сидя в машине, но лишь вздыхал и качал головой. Дед жевал сало, не сильно добро поглядывая на начальника своего сына.
— Как там Васька мой? Служит тебе? — спросил неожиданно.
— Сняли меня, Иван Михалыч, — ответил Тихий безразличным голосом, — не нужен больше...
— Это хорошо, — спокойно произнес старик и стал снова разливать по рюмкам, — всех бы вас сняли к едреней фене! Только лучше было бы!
Тихий согласно мотнул головой и уставился на деда. Глаза у того были неожиданно голубые. Лицо одубело глубокими старческими морщинами, нос, сломанный когда-то, сросшийся горбом и с косым шрамом, веки красные... лицо у Ивана Михалыча было крепко поношенное, а глаза глядели двумя васильками. Чуть, может, мутноватыми.
— Что смотришь, давай выпьем, чтоб вас совсем отменили к едреней фене, и люди чтоб снова могли быть людьми!
Выпили. Занюхали хлебом.
— Это вы мне Ваську испоганили. Пусть бы и отсидел тогда, а человеком остался. — Дед положил свой кусок хлеба на стол.
— Ну, ты даешь, Михалыч, ты ж всю жизнь с законом не дружил, кто тебя трогал? А теперь отменить нас! Что мы тебе сделали?
— Я нарушал?
— А то нет? И браконьерил, и золото мыл! Трактором, — Тихий развел руки, — трактором своим ручьи вскрывал! — Думаешь, мы не знали?
— Я старый уже, много об этом думал. Дед мой тоже и рыбу ловил, и золото артелью мыли, а закон не нарушал! Законно все было! Так все было устроено. Это коммунисты людям верить перестали и ментов везде напихали как собак нерезаных. А мы все стали ворами.
Дед подкурил сигарету и продолжил неторопливо, хмуро и чуть брезгливо поглядывая на Тихого.
— Но даже при коммунистах лучше было! Я вот мыл. Так?! Куда деваться? Мыл! И понимал, что нарушаю, возьмут — сяду. Все ясно было — они ловят, я бегаю. А сейчас что? Я перед кем нарушаю? Перед вами? Так вы же первые воры? Откуда у Васьки столько денег? А?! Только у воров есть понятия, а у вас и этого нет! Вы, чуть что, за государственную жопу прячетесь!