— Здорово, Шура! — улыбаясь, протянул Андрей большую длиннопалую ладонь. Если бы не размеры, она выглядела бы как женская. Достал сигареты из кармана.
В молодости Слесаренко был неплохим боксером, куча медалей и кубков пылились в спальне на стенке и на шкафу. Он до сих пор с ребятишками занимался. Клуб у них был. Нос Слесаренки был чуть плоский, чуть на бок свернут, со шрамами. Челюсть тяжелая... И добрючие, чуть виноватые глаза... От Андрюхи всегда какой-то свежестью жизни веяло.
— Что, правда, что ли, в обезьянник сажали? — Студент глянул, где сесть, и, не найдя ничего, сел на сиденье «Бурана».
— Да смех один, прапор меня заводит, слушай, в клетку, а на замок не запирает. Прикрыл так и извиняется. Извини, говорит, — Андрюха. Тут этот Гнидюк залетает и на прапора: «Вы почему с заключенным шепчетесь?! Вы что, гомосексуалист?». Ты понял? Он что — придурок?!
— Долго сидел?
— Минут двадцать, потом Иванчука привезли. Сидим с ним, курим, фигня полная. Я говорю, пойдем отсюда, а Иванчук — не, говорит, я хочу Ваське Семихватскому в глаза посмотреть! Пусть он приедет на работу, а тут мы сидим за свои же бабки! Но тут Тихий приехал, выпустил.
— А икру отдали?
— Васька привез тем же вечером...
— И что говорит?
— Да ничего, — все, мол, нормально.
— И куда ты ее дел?
— Куда денешь? В погреб обратно спустил...
— А если опять придут?
— Не пущу! С ордером если, то... — Он сморщился и почесал затылок.
— Андрюш, а тебе не кажется, что они оборзели вконец?!
Андрей с интересом посмотрел на Студента.
— Соберемся человек пять-семь, — вполголоса заговорил Студент, — посадим под замок и вызовем из Москвы службу внутренней безопасности. В газеты сообщим. Вон наши журналюги-писатели пусть напишут для центральных газет.
— Погоди-погоди... в клетку их запихать — это нехитро. А зачем?
— А чтобы в следующем году можно было легально рыбу ловить! — Студент выразительно выпучил глаза. — Легально коптить ее, солить, продавать. Ты же этим живешь? Этим! И все время под статьей ходишь! Под немаленькой! Да, может, этих двадцати процентов, которые мы ментам платим, ну пусть тридцати процентов... может, их хватит, чтобы официально, законно все было. Платишь государству за лицензию — и лови, соли, копти. Что, плохо?
— Да неплохо... только ментов-то зачем вязать?
— А ты думаешь, они сами скажут — эх, что-то у нас не так? Надо что-то тут по-другому... Не хотим больше вас крышевать! Васька Семихватский так скажет, который, не стесняясь, пьяный орал, что в каждом контейнере поселка должна быть его икринка!
— Ну хорошо, повяжем, приедут из Москвы, здрасьте, это вы наших ребят тут прижали? А откуда у вас икры две тонны? А рыбки копченой целый сарай? Это что — бунт браконьеров? Шура, нас в первом раунде уделают! Прокурор тут же нарисуется! Ты, давай, что-нибудь поумнее придумай. Кобяк вон уже выступил...
— Да как ты не понимаешь, тут нужен большой шухер, маленький они погасят. Там же, — он ткнул пальцем вверх, — снизу доверху все прихвачено. Нужно громкое выступление, чтобы все об этом узнали, тогда что-то, может, поменяют. Ты понимаешь, что у нас все так. Весь Дальний Восток так живет. И все молчат!
— Да не все, — ухмыльнулся Андрей, — вон в Уссурийске партизаны...
— А-а-а, — отмахнулся Студент, — пацаны, молодежь. Ментов мочить взялись... Несерьезно все.
— Как несерьезно? Менты их мудохали почем зря, они и ответили...
Андрей сел на чурбак, достал другую сигарету. Прикурил неторопливо, поглядывая на Студента.
— Тут, Шур, надо как следует все обдумать. Нельзя же стрелять в человека за то, что он в форме...
— Да я и не предлагаю стрелять, — удивился Студент.
— Ну... Мне, в общем-то, все равно, кому платить, государству или ментам, но по-честному, конечно, лучше. Сам ловлю, сам копчу. Если бы официально все было, участок нормальный дали, я бы артель сколотил, торговую марку придумал бы. Слесаренко иК. — Андрей засмеялся. — Нет, тут чего и говорить, пользы больше. Самок не выбрасывали бы. Я как-то прикинул — процентов сорок рыбы гробится из-за этого дела.
— Ну вот! Ты сам же говоришь!
— Шур, тут надо думать. У меня вон их двое. Нет, я, если что, всегда за.
Помолчали.
— Ладно. Все с тобой понятно. Надо Кобяку помочь. «Бурана» ему завезти на участок. Бензина пару бочек, хлеба, жратвы и шмотья — он же голый утек. Я говорил с Ледяховым, тот стремается лететь. Давай сгоняем на двух «Буранах», один Степану оставим, все ему полегче. Нельзя мужика одного бросать...
— Это можно, — согласился Слесаренко и задумался. — А когда?
— У тебя «Буран» на ходу?
— В поря-ядке, — шлепнул по боку.
В этот вечер Студент заехал еще в несколько домов — везде было одно и то же: все понимали и соглашались, но в большом сомнении качали головами по поводу разоружения ментовки.
Ночью уже возле дома встретил крепко пьяного Балабана. Тот остановился, челку свою откинул, извиняясь и приходя в себя, подержал Студента за плечо. Потом в глаза посмотрел пристально и умно, как это всегда у него, и сказал негромко:
— Я бы, наверное, пошел с тобой... — так сказал, будто все Студентовы мысли знал.
Студент напрягся, но тут же и сморщился от запаха водяры и вообще. Балабан понимающе кивнул головой, отпустил ремешок гитарного чехла, который держал, как погон карабина, и провел двумя мягко раскрытыми ладонями перед собой, вроде как — все понял, прости, не настаиваю.
— Счастливо! — сказал, осторожно обходя Студента и направляясь по улице.
Студент глянул ему вслед. На сутулое, широкоплечее пальто. Что хотел? Но по всему получалось, что он в его дело просился. И отчего-то, то ли от того, что Балабан был бич пьяный, и от этого дело вдруг сделалось несерьезным, то ли от того, что бич этот как-то слишком понимающе смотрел, зло взяло Саню Звягина. Он еще раз пристально глянул ему вслед — сука, только бомжам оно и надо...
Весь следующий день крутился как заведенный. Заказал хлеба в пекарне, продуктов припас на недельку и Кобяку кое-чего. Выкрасил «Буран» в белый цвет, чтобы с вертолета не видно было.
На третий день поехал с утра к Трофимычу, поговорить насчет дороги, они со стариком когда-то, Студент совсем зеленый был, пару сезонов отохотились вместе и потом маленько дружили. Шура ничего не знал об обыске и о болезни Трофимыча. Как эта весть пролетела мимо, непонятно, но Студент подъехал как раз, когда «скорая» отъезжала, а в доме кричала жена Трофимыча, тетя Зоя.
Старик лежал на кровати с закрытыми глазами и будто спал, прикрытый одеялом. Только голова чуть неестественно вздернута была, да костистые жилистые руки крестом сложены на груди. Студент стоял и ничего не видел и не слышал. Ни теть Зою, разобранную, в одной ночной рубашке, хрипло причитающую на низком диване в другой комнате, ни дочь, завешивающую зеркало, с глазами, мокрыми и красными от слез. Трофимыч вспоминался, будто только расстались в кафе «Север», где они и не поговорили, дед сказал лишь, что собирается заехать к себе. А то вдруг виделся далекий и крепкий еще мужик, ворчащий на молодого и непоседливого Студента, — в тайге все должно быть как в аптеке!
Встретился глазами с Машей.
— Как же получилось?
Та судорожно вздохнула, посмотрела на него странно и, кивнув куда-то задрожавшим подбородком, попыталась что-то сказать, но задавилась слезами и отвернулась. Студент чувствовал свою вину за все это.
Он посидел еще, не зная, чем помочь, положил деньги на угол комода и поехал в милицию. Руки тряслись. Он ехал что-то делать.
И слава богу, первый, кого он встретил во дворе милиции, был безобидный Паша Никитин, возившийся с колесом. Он рассказал, что знал. Студент сидел на корточках возле Паши и давил башку двумя руками. Молчал. Головой качал горестно. Потом спросил, как выглядит этот майор Гнидюк.
— Ну... он такой — нос у него длинный. И жопа еще такая... — Паша занес две руки назад. — А он тебе зачем? Ты не связывайся, Шур.
— Ну-ну... давай, Паша, будь здоров.
Он пошел из двора, потом вернулся и снова присел к Паше:
— Взорвать бы на хер это вот... чудесное заведение! А Паш? Как же ты на них работаешь, Пашуня? Ну ты даешь!
Студент сцепил зубы и поехал к Слесаренке. Андрей был занят — заказ на икру в банках и на сто килограмм горячего копчения надо было исполнить к вечернему рейсу. Торопился, чтобы рыба успела остыть. Они кружили по Андрюхиному двору, тот катал икру в банки, ходил в коптильню, подбрасывал опилки. Студент мешался под ногами, шипел, что дальше это терпеть нельзя, что надо поднимать мужиков. За куртку хватал.
В конце концов Слесаренко бросил дела и встал напротив Студента:
— Ну и что, вернешь Василь Трофимыча? Нет! А чего добьешься? Приедут из области ребята и покрошат всех. Вот чего! Ты этот случай даже не рассматриваешь! Мы завтра едем к Кобяку или как? Давай, хоть что-то сделаем путнего... Все, мне некогда... на неделю все тут бросаю...
Студент, не зная, что делать дальше, — домой совсем не хотелось — завернул в кафе «Север». Пустота вокруг только усилилась — не тот был народ. За одним столом баба с ребенком ели, за другим — два мужика. Из Эйчана, припомнил их Шура. К вечернему рейсу приехали, бутылку взяли на дорожку. Хотел к ним подсесть, расспросить, как там у них, но не стал — в Эйчане один участковый был, и тот алкаш.
— Водку-то забери, что ли! — позвала его Верка.
На стойке стояла бутылка и баночка маринованных огурцов.
Он забрал все, налил половину пластикового стаканчика, понюхал, подумал, что все русские этим вот и кончают. Пить не стал, нахмурился над стаканом и опять подумал про Трофимыча. Плохим он учеником у деда оказался. Был у Студента свой участок, и он то заезжал и охотился, бывало, и два и три года подряд, то бросал из-за абсурдности — были времена, когда охота шла только в убыток. Из-за бабы, бывало, пропускал, пару раз бизнес пытался наладить, коммерс херов. Потом снова заезжал счастливый. Нет во мне стержня, как у Трофимыча. А теперь вот и Трофимыча нет. И он думал,