— Мать, у меня тупой вопрос — а чего в знаменитом поселке Рыбачий в лучшем кафе одни окорочка жареные? А?
Верка с серым от злости лицом протирала стойку. Прапор Романов уже подержался за ее задницу, когда она приносила еду на подносе.
— Слушай, у меня к тебе просьба, — Хапа положил на прилавок пятитысячную, — рыбки разной, икорки свежей малосольной... черной-то нет здесь? — Он улыбнулся широко и доверчиво. — И каких-нибудь белокурых с нами посидеть. Скрасить вечер. А? Сделаешь? Ты чего такая кислая?
Верка перестала тереть прилавок и, прищурившись, посмотрела на него в упор. Вроде и что-то сказать хотела, да держалась. Хапа положил еще одну пятитысячную и тоже прямо смотрел ей в глаза. Верка, прищурившись и поджав губы, молчала.
— Понятно. Так тоже бывает! У тебя мужик рыбак? — спросил быстро, забирая деньги.
— Охотник! — ответила с вызовом.
— Тоже неплохо. Надо к тебе домой съездить. Икры полный погреб?! А может, и еще что есть?
— Детей еще полный дом! Не нужны?!
— Слушай, — он облокотился на прилавок и придвинулся к ней ближе, — сдай пяток адресов, где икры богато, тебя не тронем. Не поверю, чтоб ты — и не знала! Может, тебе кто не нравится? Так мы к ним как раз наведаемся, а? Хочешь, к твоему хозяину зайдем? — помолчал. — Давай, думай, а то с тебя начнем! — закончил жестко и пошел за столик.
Оттуда уже крикнул-приказал:
— И звони хозяину, пусть сам закуски нормальной притащит! Давай, действуй, я не шучу!
— Спеть, ребята, вам спеть, сейчас спою... — Балабан неуместно, неожиданно и глуповато, совсем непохоже на себя засуетился, потянулся за гитарой, уронил на стол стоявшую перед ним водку. Стал поднимать ее и уронил стакан на пол. Тот не разбился, заскакал с противными звуками по кафелю.
Мирон, сидевший к нему спиной, повернулся, посмотрел пристально, потом брезгливо пожал плечами:
— Фу, блин... иди лучше домой, слышь! — Мирон повернулся обратно. — Споет он, Моцарт! А я думаю, чем здесь воняет?! — и захохотал все с той же блатной ленцой.
— Базара нет, гражданин начальник... — забормотал Балабан, неторопливо встал, взял гитару и, покачиваясь, двинулся к вешалке.
Верка следила за непонятными ужимками Балабана. Краска плыла по конопатому лицу. Не понять было при неярком свете: злая она или боится. Она же прямо кипела внутри — такой наглости она ни от кого не терпела... — она давно выгнала бы их, да дома в погребе было под завязку. Лет на пять Генке. Она нервно соображала, потом очнулась, решительно бросила тряпку и стала ставить тарелки с пюре на поднос. Отнесла, выставила на стол.
— Ну что, красавица! — Прапор Романов опять вальяжно потянулся обнять ее.
Как был у Верки поднос в руках, так ребром и опустила.
Прапор отшатнулся, едва не опрокинувшись со стулом, схватился за предплечье:
— Ты что, сука! Больная?! — произнес с угрозой.
— Я здоровая, а вы зря думаете, что вам тут все можно! — Она говорила, отчетливо произнося слова, хотя слышно было, как волнуется. — Я мужу позвоню сейчас, он ребят поднимет, мало вам не покажется. У них тоже оружие есть! Как бы вам обратно вперед ногами не уехать!
Балабан надел уже пальто, да вывалил, видно, что-то тяжелое из кармана, нагнулся, стал искать и на последних Веркиных словах с грохотом уронил металлическую вешалку. Все, и Верка тоже, поглядели на него, он, казалось, был сильно пьян, но вешалку поднял и поставил аккуратно. Пальто неторопливо застегивал, привалясь к косяку.
От абсолютного бессилия и страха Верка отчаянно блефовала, и опорой для этого блефа был не далекий Генка и даже не Студент с его затеями, а этот вот пьяный Балабан. Ей казалось, что он и не уходит, чтобы за нее заступиться. За ним, таким странным и нелепым сегодня, она чувствовала какую-то непонятную силу... даже куда больше силы, чем за этими сытыми, кривляющимися мужиками. Прямо трясло, как хотелось видеть их ползающими по снегу с разбитыми мордами.
— Ты что, баба... — начал было набирать обороты Хапа, но повернулся к Мирону. — Нет, ты видал?
— Мать, ну ты распоя-я-ясалась! — лениво погрозил пальцем Миронов, лицо его брезгливо сморщилось, но и мелькнуло в нем что-то еще... Видно было, что он думает.
— Ни рыбы, ни шалав вам не будет! Закругляйтесь, я закрывать буду! — Она пошла за стойку и нарочно громко загремела посудой.
Мужики молча глядели друг на друга.
— Ну что, шпокнем? — произнес тихо Романов, глядя на Миронова.
Тот отрицательно покачал головой:
— Не сейчас! — и, достав из кошелька несколько тысячных бумажек, бросил их на стол. Купюры запорхали, закружились, в закуски, в пюре легли. — Пойдем отсюда, а то покусает!
Они задвигали стульями, потянулись к выходу. Командир костромских Сазонов, не пивший весь вечер, собрал деньги, подошел к стойке и положил, разгладив.
— Этого хватит? — спросил спокойно и, не дождавшись ответа, вышел за товарищами.
Балабанов, пристроившись в темном уголке, кемарил. Когда омоновцы ушли, открыл глаза, снял шапку, вытряхнув из-под нее волосы, книжку аккуратно сунул в чехол гитары, посидел, разглядывая пол, к Верке подошел. Он был подозрительно почти трезв. Погладил Верку по плечу, подмигнул и, бросив «счастливо», двинулся на улицу. Верка вышла закрыть и долго глядела ему вслед. Он шел ровно, гитара, как зачехленный ствол, покачивалась над головой.
Верка погасила свет, собрала посуду. Столы вытерла по привычке. Все время прислушивалась. Было полдвенадцатого. Потом стала в кухне убирать, не выдержала, бросила, позвонила домой. Все было нормально, и ее затрясло — только теперь, услышав голос дочки, она испугалась как следует. Заплакала. Сидела на стуле с полотенцем в руках, слезы лились по щекам. На Генку злилась страшно с его охотой, но больше в голову лезла картина, как в ее дом к ее беззащитным ребятишкам заходят вот эти мужики в черном. И сразу бьют в худую и рыжую Мишкину физиономию.
18
Семихватский встал по нужде под утро. Накинул суконку и вышел из зимовья. Морозило, за голые коленки и ляжки хватало, под ногами крепко хрустело. Градусов двадцать, подумал. Небо было темное. Неуютный свет чуть занимался с востока между деревьями. Семихватский замер, прислушиваясь, тайга негромко потрескивала, вернулся в выстывшее зимовье. Присел к печке. Воняло перегаром и кислятиной от сапог и от самого Сенькина. Он вытащил из-под него пару поленьев. На нарах зашевелились. Осипший голос одного из студентов спросил:
— Что, уже встаем?
Солнце как раз начало вспухать над сопкой, когда он завел тягач. Парней решил взять, прикинув, что дорога может быть завалена, и тогда одному не управиться. Оба студента сидели уже в холодной кабине и грелись, прижавшись друг к другу.
Семихватский оставил Сенькину три бутылки водки, чтоб тот раньше, чем через три дня, до дому не добрался, сухарей и банку тушенки и полез в тягач, завесивший вонючим дымом всю поляну. Еще раз спросил бича о развилке на кобяковскую сторону и газанул.
Сенькин ошибся или не знал толком: он показал дорогу, по которой неделей раньше заезжали дядь Саша и Колька Поваренок. Она вела в обход кобяковских угодий, в их верховья, крюк выходил больше ста километров. Семихватский пока этого не знал, дорога была чистая, тягач летел тридцать километров в час, а на прямых и побольше, только шуба заворачивалась. Снежок посыпался с неба, и это добавляло удовольствия. Они похмелились, умяли целую сковороду жареной кеты и теперь весело дымили в три трубы.
Студенты были филологи из Питерского университета. Сюда приехали в конце июля — «изучать жизнь» и подзаработать на рыборазделке. Через неделю они улетали на материк. Билеты уже были.
— А еще вы нам по контейнеру икры обещали. Это какие, по двадцать пять килограмм? — спросил Андрей, засовывая в ухо наушник от плеера. Семен уже сидел с такими же.
— Контейнер? — Капитан внимательно смотрел на дорогу. — Двадцать пять, какие же еще? Я сильно пьяный был? А что делать, говорил?
— Ничего. Вас женщина не отпускала одного, и вы сказали, что с нами едете... Втроем. Вы ей еще сказали, что мы милиционеры! Курсанты! — захохотал Андрей.
— Ну-ну... — Капитан помолчал, потом повернулся к парням. — Как же вы... Лишь бы бабки, а что делать, не спросили? Контейнер икры в области — это штука баксов! Может, я вам убить кого предложу?
Андрей замолчал, смотрел то на водителя, то на друга. Семен вынул наушник и, поморщившись, скосил глаза на капитана.
— Что примолкли? У меня месяц назад вон приехали двое из училища. В ментовку идут работать, а кроме бабла ничего в башке нет...
— А вы что, идейный... милиционер? — спросил Семен серьезно.
Остановились свалить березу, шлагбаумом перегородившую дорогу. Бензопилы не было, Андрей оттягивал хлыст и приплясывал под музыку своего наушника, Семен неумело рубил. Семихватский поморщился на них и присел рассмотреть свежий, медово желтеющий из-под снеговой шапки спил вековой лиственницы. Раскопал опилки из-под снега. Понюхал. Совсем недавно лежала она через дорогу. Кто же это был? Кто-то из охотников. Он почесал колючий подбородок и пошел к машине.
Дорога вышла на открытую марь, тягач мягко пошел по мху и мелким кустарникам, вскоре показалось озеро, капитан подъехал и встал, развернувшись боком к берегу.
— Там дрова на крыше, доставайте, костер запалим. — Капитан открыл дверь кунга, нашел пакет с недоеденной рыбой. Водку взял из ящика.
Парни разжигали костер, вымазались и вымокли в снегу — все не загоралось. Капитан разложил вареную рыбу, налил водку в кружки и смотрел на их мучения.
Выпили, грелись у огня, закусывали, Семихватский налил еще. Глядели, как на открытую марь падает снег. Дорога огибала озеро левым берегом, дальше лезла в хребет и вместе с ним исчезала в снежном небе.
— Товарищ капитан, а мы кого-то выслеживаем? — Семен сидел на корточках, видно было, что он захмелел. — Вы не обижайтесь, товарищ капитан, ну... нам интересно! — Его качнуло, и он сунулся в огонь. — Оп-па! — пьяненько отскочил, тряся рукой.