Через сорок минут он начал как следует подмерзать, стали затекать ноги. Ни топтаться, ни переменить позу было нельзя. Зверь мог лежать где угодно, и слушать, и наблюдать за речкой. Он захочет изучить непонятную штуку у камня, думал Илья, обязательно должен подойти. И он представлял, как коричневое пятно сначала показывается над речным обрывом, долго смотрит, не шевелясь, потом начинает осторожно спускаться. Стрелять надо в самом низу, если подраню, успею перезарядиться и ударить еще раз.
Он не боялся — подойти к нему незаметно было почти невозможно. Из неприятных мыслей были две: патроны, забытые в куртке, с собой у него случайно остался только один запасной, да иногда казалось, что зверюга, напугавшись чего-то, ушел совсем. Идти за патронами было никак нельзя. Выстрела такого калибра должно было хватить, двух — тем более.
Еще думал о том, как бы вел себя Генка Милютин. Чего-то придумал бы — вспомнился Генкин рассказ, как тот караулил медведя у себя в огороде. С двух метров стрелял... ночью.
Илья ничего не услышал, он почувствовал... или услышал... он почему-то развернулся, судорога прострелила с головы до ног — огромный черный медведь, взрывая снег, тяжелыми прыжками-нырками летел к нему по лесу. Илья вскинулся, ловя в оптику темную тушу, выстрелил, медведь шатнулся в сторону и вдруг, как огромная собака, яростно закрутился, глухо рыча и скалясь, пытаясь укусить себя за спину. Он был в десяти метрах! Кровь хлестала и красила снег вокруг. Илья переломил ружье, вставил новый патрон, медведь перестал крутиться, и стали видны маленькие злые глазки. Они действовали одновременно — медведь прыгал, а Илья стрелял. Зверь завалился вперед, через плечо, но тут же начал подниматься. Илья, продолжая целиться, — нижний ствол мелкого калибра у него еще был заряжен, — пятился на чистое пространство ручья. В голове застряла мысль про патроны в куртке. Зверь поднялся и мелкими, как будто пьяными, неловкими прыжками кинулся к Илье. Илья выстрелил, целясь в лоб, развернулся и, не думая уже, руками вперед прыгнул на камень, схватил куртку. Скатился с камня в снег. Он ничего уже не видел. Стоя на коленях — клац — открылись стволы и вылетели патроны — карман — патронташ — верхний ствол — клац! — руки работали безошибочно и быстро, над самым ухом раздался громкий, хриплый и короткий рык. Илья почувствовал, как его хватают за плечо и ворот. Он вырвался и, разворачиваясь, выстрелил в широкий лоб зверя. Голова замерла на секунду и, обмякнув, посунулась вперед.
Илья встал, отступил несколько шагов, перезарядился, не без труда попав пулей в отверстие ствола, и держал оружие наготове. Зверь лежал косматой мордой и могучими лапами на камне, впереди приоткрытой пасти замер большой кровяной сгусток слизи. Илья, не отрываясь, смотрел на поверженного противника. Потом, почувствовав что-то живое на плече, обернулся и испуганно цапнул рукой — это была все та же кровяная слизь. Илья аккуратно толкнул зверя стволом возле уха. Этого можно было не делать — дырку в черепе, чуть выше глаз, было хорошо видно. На левой лапе, шириной в две мужицкие ладони, на длинном кривом когте висел сработавший соболиный капкан. Он выглядел как детская игрушка. Медведь был огромный и совершенно черный. У него в коллекции было три десятка медведей, были и камчатские, но такого не было.
Вечером Жебровский выпивал. Радости особой не было, он капитально наломался, снимая шкуру. Даже на части пришлось рубить, иначе не перевернуть было. Сидел в уголке с ногами на нарах и думал всякое. Музыку слушал, виски пил. В голове было хмельно. Он думал о том, что сделал это, и даже искал повода для гордости. И скорее всего, вся эта история и была поводом, но как-то было не до гордости. Здорово устал, да и не перед кем было, а с самим собой какой смысл... Представлял, как рассказывает кому-то из друзей, вспоминал мелкие детали... например то, что спас его выстрел из легкого калибра. Первый выстрел пришелся в грудь и по легким, вторая пуля взорвалась, перебив левую ногу у плеча, маленькая же пришлась в сочленение первого и второго позвонков. Не разорвала их, но парализовала косматого на время. Зверь в момент выстрела нагнул голову, и пуля попала в позвоночник. Попади в лоб, как он целился, лежать Илье сейчас задавленным. Сил у него хватило бы в такой ярости. Жрать не стал, сдох бы рядом, подумалось.
Это был обреченный медведь. Снимая шкуру, он нашел не только свои ранения. Зверя стреляли с вертолета, и не так давно, два сквозных ранения сверху, один зацепил грудную клетку, другой заднюю ногу, пули были не охотничьи, не раскрылись — скорее всего, из Калашникова били. Зверь, готовый к берлоге, был жирный, но с такими ранами не жилец. Это был явно хозяин здешних мест, возможно, он понимал, что пострадал от человека. И возможно, мстил. Он был очень злой — мешочек желчи размером с кулак висел в углу за печкой.
Это то, ради чего ты сюда ехал? — спрашивал себя Илья. И понимал, что да! Это то! Капризы? — вспоминались слова Поваренка... Нет, Коля, когда на тебя охотятся, это уже не капризы.
20
Дядя Саша с Поваренком, распрощавшись с Москвичом, двигались малой скоростью совсем не домой. Пробив дорогу на Юдому и почесав репу на бензин да жратву, или, выражаясь словами Кольки, «прикинув хрен к носу», поехали искать Степана Кобякова. Это были Поваренковы затеи, он уже в поселке об этом думал и взял пару мешков всякого-разного, в расчете, что Кобяк где-то попадется по дороге. Расчет был глуповатый, а еще глупее было пытаться найти охотника в этих таежных просторах. Не имея хорошей карты, не зная, где расположены зимовья. У Кольки, правда, была потертая десятикилометровка сорок девятого года, на которой какая-то дорога уходила пунктиром в кобяковскую сторону.
Они сидели в кабине «Урала». Дядь Саша, скроив задумчивое лицо на развернутую Колькой карту, мял-почесывал толстопалой пятерней седой заросший подбородок. Дорога по карте шла чистым безлесым верхом отрога, километров через пять или десять, из-за потертостей карты не разобрать было, начинала спускаться вдоль горизонталей к Эльгыну.
— Ну и что думать? Кто-то дорогу нарисовал? Не придумали же ее! Поедем. Нет, так развернемся, тут делов-то? — Колька стал складывать карту.
Дядь Саша молча включил передачу и стал выруливать влево.
Дороги не видно было, ехали небыстро, громко хрустели мелким плитнячком, пустой «Урал» поскрипывал, переваливался, погромыхивал бортами и двумя полными и одной пустой уже бочкой. Перед спуском, который как будто и на самом деле просматривался среди мелкого стланичка, остановились. Вид вперед и влево открылся огромный.
— Ну, бляха, сто на сто! — восхитился Колька. — Вот Эльгын, вон ключ впадает, вон еще один справа, — тыкал пальцем в лобовое стекло, на ленточки таежных сгущений, вьющиеся по распадкам к низу долины. — Там и зимовья стоят у него. Мимо не промажем!
— Дай сигарету! — Дядь Саша заглушил двигатель.
Несильный ветерок чуть пошептывал в щели кабины. Утреннее солнце начинало пробиваться сквозь морозную марь. Мутное, а чувствовалось уже сквозь стекло. Такой домашней и спокойной вечностью тянуло от раскинувшейся перед ними тайги. Снежные лесные хребты, будто крылья, поднимались от реки. Эльгын несильно здесь петлял, тянул на восток, потом резко поворачивал на север и, обогнув высокий прибрежный хребет, устремлялся в Охотское море. На его устьях кемарил сейчас под снегом барак дядь Сашиной бригады. Два бича дежурили. Поля всегда присутствовала в его мыслях, и теперь вспомнилось, как попросилась остаться с ним. Курил, не чувствуя вкуса сигареты.
— Да-а, простор... — подумал вслух, — лет двадцать сбросить бы... ковром эти леса скатал бы!
— Не понял? — скосился на него Колька.
— Это я так... Я как о Польке подумаю, мне всегда хочется быть большим!
— Тебе большим? — заржал Поваренок. — Ты кого веселишь-то? Ты б совсем в «Урал» не залез!
— А-а! — отмахнулся дядь Саша. — Что уж ты, я про другое...
— Да я понял...
— Ладно... Поедем уж... Куда-то доедем. Только снегу внизу будет нормально. Так вот с пилой не попрыгаешь!
Стали спускаться голым склоном, поросшим стлаником. Снег становился глубже, в ямах его набиралось по бампер, двигались аккуратно. На ощупь, как в тумане высматривали дорогу, даже весело от этого стало. Колька трещал без умолку, курил, распахнув форточку, тормозил машину и бегал, а иногда плыл по сугробу, просматривая проходы меж ползучих кедров, тянущих руки из-под снега. Дорога, видно, была здесь когда-то — сквозь стланики они пробрались неплохо, непроезжие каменные россыпи миновали, не зацепив, но, спустившись в редкую здесь лиственничную тайгу, начали пилить. Под снегом было много валежника, встречались и совсем толстые стволы. По очереди и вместе работали и намаялись основательно. Доехав до реки, потеряли дорогу и, как ни искали, не нашли. Возможно, она переходила на другой берег.
Было около трех пополудни, когда они закостровали на берегу Эльгына. Плес был затянут прозрачным льдом, хрустевшим под Поваренком. Тот, скользя, как на коньках, и размахивая руками, вернулся к берегу, выбрал подходящий камень, пробил им прорубь и опустил туда котелок. Достал, разглядывая воду.
— Чище нет воды, а дядь Сань?! Слеза Христова! Сейчас такой чаек сварганим!
Работали не торопясь. Напилили дров, шулюм варили, Колька прилаживал лямки на мешки, приготовленные для Кобякова.
— Топорик свой ему положил — весной точишь, осенью острый! Вот финны делают!
— А то у него топоров тут мало...
— Ты его в руке подержи! — оскорбился Колька.
Начало темнеть. Колька снял шулюм, насыпал сухого укропа и поставил к углям. Дров подбросил щедро, костер подумал недолго и стал подниматься. Покуривали молча, щурясь на огонь. Поваренок время от времени прихлебывал крепкий чай и сплевывал под ноги нифеля[18].
— Надо было Москвича попросить, чтоб завез... — Дядь Саша бросил окурок в костер. — Домой бы уже ползли. Я так и попер