упился против этого дерьма. Мне, даже мертвому, приятнее так будет думать! Такие дела, ребята. Себя мне не жалко... — Степан говорил хмуро и почти спокойно. Как будто дело это было у него окончательно решенное.
Тихо сделалось в зимовье, Студент чуть заметно качал головой да постукивал кулаком по столу, дядь Саша задумчиво тер щетину. Колька налил в одну кружку и замер с бутылкой в руке:
— Это ты хорошо сказал... согласен... но сейчас-то тебе что делать? — спросил и стал разливать всем.
— Они все равно жизни не дадут. Сдаваться мне нельзя, да я и не буду... Чем больше их угроблю, тем лучше для людей. Так, короче, дело обстоит!
— Стрелять будешь? — не поверил Колька.
— Буду! — подтвердил Степан.
— Правильно! — поддержал Студент.
— А как же... хм... у меня там племяш, например, моей сестры парнишка, он зеленый еще, не понимает ведь... а?
— Что им надо, они и зеленые понимают! Думал же о чем-то, когда шел в ментовку работать? О чем? О бабках? Как будет людей обирать? Значит, туда ему и дорога.
— И Тихого кончишь, если подвернется? — спросил Колька.
— Смотри, я здесь на своей земле, никого не трогаю, если полезут, мне все равно, какая там у кого фамилия! Тихий этот — чем лучше?
— Сколько уже... почти две недели прошло, как ты их в обрыв спихнул, а он тебя не трогает... Просто так, что ли, его отстранили? — Кольке не очень нравилось, что надо всех пострелять.
Балабан доел. Подтер уголок стола Колькиными «салфетками». Тарелку встал вытереть.
— При чем здесь я? Или уазик этот сраный... Тут дело в принципе. Он, чугуняка, всей ментовней в районе заведует! Если б захотел, он этот беспредел остановил бы. Значит, не хочет!
— Да и берет он не хуже других, чего говорить-то! — добавил Студент.
— Ничего бы он не сделал. Поменяли бы на другого — и все... Тут система! — вмешался дядь Саша.
Замолчали. Колька закуривал, Степан тоже зашуршал своей «Примой».
— Как ни верти, а главное — свобода, ребята, — раздался тихий голос Балабана, свет лампы едва освещал его лицо. — Сам Господь дал нам свободу, а они у нас на горбушку ее выменивают. Не надо бы с ними играть в эти игры. Ведь это можно...
— Прав Степан, — перебил Студент. — Выше хрена не прыгнешь — вот наш принцип. Мы в крыс уже превратились. По норам сидим и жуем, что нам туда сунут! Надо выйти! Человек хоть десять для начала наберем?!
— Не поддержат тебя! — обрезал дядь Саша. — Как я с тобой пойду? Я тоже против, но ты же стрелять собираешься! А я не хочу... меня тот же Тихий несколько раз капитально выручал... да не в этом дело! Не хочу я ничьей крови! У меня Саньку когда убили... — У дядь Саши глаз задергался, он нахмурился и уперся взглядом в стол. — Короче, не хочу, и все! Ты что думаешь, никого там не зацепишь случайно...
Балабан встал над столом, почти касаясь головой низкого потолка:
— Я, мужики, о другой свободе... Они на нее не влияют. Мы ведь все равно живем такой жизнью, какой живем. Мы сами ее создаем, не власти. — Он задумался. — Мы ведь сами ленивые, да злые, да жадные, при чем здесь власти? Сами можем помочь или не помочь соседу. Мы все решаем. Поэтому... все справедливо устроено...
Он помолчал, потом продолжил тихо и очень неторопливо:
— Совсем не правители нами правят... другие законы. Нам бы их не нарушать. Человеческую свою сущность не терять, радость друг к другу, радость жизни... Я тут иду дня три назад мимо стекляшки-гастронома вечером. Там за ним бичи...
— Ну, — поддержал Колька, — в теплице живут.
— Да-да, слышу веселье у них, зашел. Там весь букет: Кеша Попирай, Володя Городской, Халда, Рома Абрамович, Вася Изжога...
— Знаешь, почему Изжога? — опять перебил Колька. — Короче, он раньше, в советские еще времена, стоит у магазина, мелочью в кармане трясет: «Че, мужики, скинемся от изжоги?!». Понял?!
— Ну вот, девчонки у них, на столе скатерть чистая, поляна накрыта, и пьют шампанское! Оказывается, Володе Городскому пятьдесят лет стукнуло. Сидят они в этом в сарае ночном и справляют. Поиграй, говорят, я играю! Они веселятся как дети — нет у них ничего, жить негде, а они танцевать взялись. Я играю и думаю — вот что важно — жизнь любить! Друг друга!
— Это... я понял, к чему ты клонишь! Правильно все, только чем мне детей кормить? Вот ведь вопрос! — спросил Колька и развел руки.
— Не пропадут, я думаю...
— Не пропадут, — подтвердил дядь Саша.
— А насчет бунта, — Балабан поднял взгляд на Студента, — коллективно можно только в ад отправиться! Каждый сам должен решать...
23
Андрей проснулся от холода, не очень понимая, где он, нашарил в темноте сначала стену, потом край лавки, на которой спал. Сел и, увидев свет дверной щели, спотыкаясь через разбросанные вещи, выбрался из кунга. Прикрыл дверь, тихо щелкнув ручкой. У едва живого костра сидел капитан Семихватский. Андрей кивнул молча и сел рядом на ящик.
Уже рассвело, но утренний ясный свет был еще за сопкой. Отражаясь, он проникал сначала в ущелье, потом, слабея, в тень тополевого леса, на их поляну, и здесь было сумрачно. Ветра не было совсем. Ничего не напоминало о вчерашней небесной канители. Кустарники, ветви тополей до самых макушек поседели от мороза, камни в ручье обрисовались проседью и прозрачным ледком. Все замерло и замерзло. Пожухшая трава за ночь стала седой. Березы за сгоревшим зимовьем тихо-тихо покачивали тонкими веточками-висюльками, осыпанными морозным серебром. Все было белым, строгим и безразличным к людям, сидевшим у огня.
Сеня проснулся, зашел за тягач. Семихватский с серым лицом, хмурый, так и не спавший всю ночь, повесил чайник на огонь и пошел за дровами.
Вариантов у них не было, еды, кроме кобяковских сухарей, тоже.
Вышли в девять с рюкзаками и стали подниматься по застывшему следу своего же тягача вверх. Семихватский с автоматом шел впереди. Разговаривать никому не хотелось, да и не о чем было. До Эльчана было два дня пути.
Всего в двадцати километрах от конченого кобяковского тягача, в зимовье Кобякова, мужики завтракали. Поваренок наварил полведра макарон. Потом чаю напились. Все бодрились, но разговор и здесь особо не клеился. Даже Колька притих со своими шуточками. Все понимали, что скоро надо будет расстаться, разойтись в разные стороны и... все будет, как и прежде, непонятно.
Было уже десять утра, когда все собрались. Степан отказался от Поваренковых шмоток и от «Бурана». Даже когда Студент заблажил, что бросит его здесь, твердо сказал: «Не надо. Забери. Я тут сам, а жратва и барахло у меня есть». Степан оставался Степаном. Видно было, что он что-то решил, но не говорит.
Помялись. Студент с дядь Саней стали заправлять снегоход.
— На снегоходе?! — Поваренок озадаченно оглядывал мужиков. — Нас четверо — никак он не упрет, такие кабаны! Да в гору! Не потянет!
— Я не поеду, ребята. — Валентин шел от речки с полотенцем на плече. — Вы езжайте! Я тут подожду... недолго, я думаю. Покалякаю с ними, может, отговорю? Там нормальные ребята есть. Вы езжайте!
— Вот артист, — рассмеялся Поваренок, очень любивший Балабана. — Ты что, спятил? Сюда тащился и отсюда сам попрешь?
— Не-е, за мной прибудут! Я знаю! Погода летная, нет, я тут остаюсь! Езжайте! — Балабан махнул рукой и весело засмеялся.
Кобяков стоял готовый, с карабином и полупустой панягой за плечами, Карам держался рядом, поглядывая на хозяина.
— Вы простите меня, мужики... — очень просто на всех глядя, сказал Степан, — я думал, никому все это не надо, а оно не так. Жаль, раньше не знал.
Спокойно пожал всем руки, на Балабанове взгляд задержал, качнул ему головой, надел лыжи и, кивнув еще раз всем, пошел в тайгу.
— Оставь пса! — негромко крикнул вслед Балабан.
Степан остановился, посмотрел на Карама и качнул головой:
— Он не останется!
Карам, как привязанный, не отходил от ноги, умную остроухую морду задирал на хозяина.
Уложили шмотки в сани. Их было немного. Поваренок забрал только спальник, остальное оставил. Даже свой необыкновенный топор. Студент прицепил сани к «Бурану», зафиксировал... и тут, с той стороны, куда ушел Степан, раздался выстрел и короткий взвизг собаки. Все это хорошо слышали, подняли головы, обернулись. Студент хмуро посмотрел на Балабана, который стоял, качая головой, крякнул и взялся за стартер. Снегоход не завелся, Студент зло дернул еще и еще, едва не обрывая тросик, потом очнулся, повернул ключ и завел «Буран». Попрощались с Балабаном. Дядь Сашу погрузили в сани, Поваренок пристроился сзади на сиденье, и они двинулись.
Зимовье опустело. Валентин вымыл посуду, составил ее аккуратно на полочку напротив печки, ведро вылил и перевернул под лавку. Вышел на пенечек возле избушки. Солнце поднималось, тайга заиграла красками. Темные стланики на берегу превращались в пушистые зеленые букеты. Речка играла переливами утреннего света и шумливой воды, изморозь по прибрежной траве сверкала миллионами веселых бриллиантиков. Сам воздух приятно золотился.
Валентин сидел на пенечке, пил крепкий чай и жмурился на небо. Казалось, счастливей его не было в мире человека.
На «Буране» — не пешком, через час с небольшим, мужики загоняли уже по доскам снегоход в кузов «Урала». Дядь Саша грел двигатель и прикидывал, что у него с топливом, а на самом деле рассчитывал, когда попадет домой. С Полькой уже... короче, соскучился он по ней, сил не было. Решил давить без остановок, без сна, пока руки руль держат.
Погода звенела. Машина своим же следом тянула довольно уверенно. В кабине было тихо. Каждый думал о своем, о вчерашнем разговоре, о Кобяке, убившем пса, и что все это могло значить.
— Пес следы оставляет, — нарушил тишину Колька, — да и кормить надо...
Никто не поддержал его мыслей. Только спустя время дядь Саша, выкручивая огромный руль «Урала», изрек:
— Совсем один мужик остался. Но ничего, он крепкий, надумает чего-то.
«Урал» выбрался на террасу, поехали по ровному. Колька, сидевший в середине, увидел что-то в небе: