За очередной лощиной начинались скалы. Они возвышались над оврагом причудливыми столбами, подступали вплотную к обрывистым скатам. Дальше было еще одно опасное место. Отряд ушел с основной тропы. Люди протискивались вперед впритирку к каменистому обрыву. Не сделай они так, рванула бы мощная противопехотная мина, за ней еще парочка.
Другой дороги на базу с данного направления не было. Скалы плотно окружали партизанский лагерь. Расщелины и пещеры вели в никуда. Здесь не пробилось бы даже горно-егерское подразделение, оснащенное альпинистским снаряжением. Оно завязло бы в каменном месиве, стало бы отличной мишенью для круглосуточно бдящих пулеметных расчетов.
Еще один выход из урочища имелся на западе. Там любой чужак рисковал упасть с обрыва и сгинуть в гиблом болоте.
Партизаны выбирались из оврага, пропадали по одному в узкой расщелине, выход из которой был заминирован. Заряд располагался так, чтобы при взрыве произошел обвал, который похоронил бы всех, кто оказался в проходе. Выйти не сумел бы никто.
Проход вдоль скалы ограничивали колья, вбитые в землю. Партизаны называли их спотыкачами. Да, лучше уж споткнуться, чем разлететься кусками по округе.
Партизаны спускались по склону в разреженный лес. Начиналась безопасная зона. Под соснами и рослыми пихтами приютилась база. Землянки, вырытые кругами, несколько пересекающихся траншей, пара глубоких блиндажей на случай бомбежки с воздуха. Здесь имелись баня, сараи и склады из рубленого леса, учебный класс и даже что-то вроде гауптвахты в глубоком подполе.
Под землю партизаны сильно не зарывались, в этом не было нужды. При грамотной охране городище посреди урочища было неприступно.
На юге партизанская база упиралась в обрыв, под которым протекала узкая, но сравнительно глубокая речушка. Но подкрасться водным путем противник никак не мог. Дело не в стремительном течении. На востоке река выбивалась из скалы, выныривала на поверхность фактически из-под земли. А вот уносилась она в относительно широкий пролом между скалами, впадала в озеро, находящееся за пределами урочища.
Это был один из путей экстренной эвакуации базы. В обрыве были прорезаны ступени. На узкой кромке берега хранились плоты, укрытые брезентом. Эта своеобразная пристань тоже охранялась. За ней круглосуточно следили часовые.
Люди растекались по базе. Их встречали как родных. Уже топилась банька. Звенела ручная пила, энергично стучал топор. Из трубы полевой кухни, расположенной в приямке, обитом досками, струился ароматный дымок. Кудахтали куры в сарае. Из курилки, устроенной за молодыми пихтами, доносился гомерический смех, разлетались слова, неприемлемые в печати, но вполне пригодные для доверительного общения. База жила своей обыденной жизнью.
Глинский покосился на Кондратьева, спешащего к товарищам, как-то приосанился, сдвинул на затылок мятую милицейскую фуражку, подался к кухне. В приямке колдовала Матрена Андреевна, бывшая заведующая столовой, добродушная, полная, не худеющая даже в голодный год, что всегда становилось темой для сальных шуточек. Под навесом фыркала кастрюля на открытой русской печи. Одной полевой кухни для сотни крепких ребят было мало.
Из-под навеса навстречу Глинскому выбежала женщина в полевой гимнастерке и теплых мужских штанах. Тоже не худышка, но она в отличие от Матрены Андреевны сохраняла привлекательность. Волосы коротко пострижены. Очки придавали ей дополнительный, какой-то довоенный шарм. Она подбежала, обняла Глинского в порыве чувств.
Николай Федорович стушевался, погладил ее по плечу. О его отношениях с бывшей работницей киевского главпочтамта сорокалетней Татьяной Мазурович знала вся база. За глаза, конечно, хохмили, но завидовали. Неплохо устроился командир. Каждую ночь под боком баба, к тому же неплохая повариха и сама по себе интеллигентная. Сейчас народ дружно отворачивался от них, смотрел в другую сторону, кто-то глубоко вздыхал.
– Господи, Николай, как долго тебя не было, – прошептала Татьяна. – Часовые говорили, что выстрелы слышали, я вся изнервничалась.
– Да что со мной случится, глупая? – пробормотал Глинский и погладил женщину по волосам. – Стреляли, это так, ничего страшного. Мы с бандеровцами немножко повздорили, они нас в лес пущать не хотели. – Он непринужденно засмеялся.
Женщина глубоко вздохнула, прижалась к нему так, как будто они одни тут стояли. Впрочем, отрицательных вибраций Глинский не ощущал, лишь смущался малость.
Женщину тоже можно понять. Сиди и гадай, вернется или сгинет твой суженый, который и так не первой свежести.
Однажды она прямо заявила ему:
– Ты не обращай внимания, Николаша, если я кому-то еще улыбнусь или скажу что-то игривое. Мне только ты нужен, других нет. Случится что с тобой, жить не буду. Ума не приложу, почему так к тебе прикипела. А еще ребеночка от тебя хочу. Ты не психуй. Конечно, не сейчас. Не дура же, понимаю.
– Все, родная, иди, кашеварь. Народ голодный пришел. Если не накормите, то красные партизаны тебя с Матреной кушать будут. А у меня еще дела служебные. – Он похлопал ее по плечу, задержался, глядя, как Татьяна бежит к своей печи, смешно подбрасывая ноги, и зашагал в командирскую землянку.
Партизаны спешили в баню. Пробежал слушок, что парная уже остывает.
В землянке было чисто, топчан аккуратно заправлен. Приятно, когда в доме женщина, успевающая везде.
Впрочем, идиллия долго не протянулась. Явился бородатый заместитель Цвигун, накурил, набросал окурков, пока Глинский вводил его в курс.
От прогулки к полякам они многого не ждали, выполняли распоряжение Елисеева. Москве виднее, с кем тут можно объединиться, а с кем не стоит.
Новость о появлении бандеровцев на опушке леса заместителя насторожила.
– Не к добру это, Николай Федорович. – Он покачал головой и втоптал в пол очередной папиросный окурок. – Бандеровцы наглеют, им мало поляков. Налицо тотальное уничтожение. Местных бандеровцев усилили батальоном СБ ОУН под командованием некоего Горбацевича, и вся эта братия две ночи повально мочила ляхов в районе. Ни одного польского села не уцелело, только горелки. В городе громили дома. Смешанные семьи, где есть хоть один поляк, вырезали вплоть до малых деток. В это просто не верится, Николай Федорович. Ну, баловались раньше, кого-то хватали, расстреливали, головы рубили, могли по пьяной лавочке польский хутор спалить. Но идти таким накатом, уничтожать без разбора всех!.. – Цвигун передернул плечами. – Как руки-то подымаются? Что потомки о них скажут? Это их совсем не волнует?
– Перед потомками они отбрешутся, – заявил Глинский и поморщился. – Скажут, что не было ничего, поляки сами себя убили, стыдно им стало, что они неполноценные. Батальон Горбацевича, значит? – задумчиво проговорил он. – Кто такой, информация есть?
– Нет, Николай Федорович. – Цвигун покачал головой. – Информации ноль. Наша разведка – это сбор досужих сплетен. Достоверных сведений по субъекту нет. А что?..
– Да знавал я одного Горбацевича. Насильник, убийца, такая мразь, что удивительно, как земля его держит. Хотя на вид представительный, невозмутимый такой, на индейского вождя похож.
Хлопнула дверь. В землянку, пригнувшись, вошел полковник Елисеев. Он еще не мылся, только сполоснул лицо и теперь задумчиво скреб густую щетину на щеках. Видимо, раньше себе такого не позволял, брился ежедневно.
– Присаживайся, Василий Емельянович, – предложил Глинский. – Ноги-то не держат, наверное.
– Да уж присяду, не спрошу лишний раз твоего разрешения, – проворчал полковник, падая на заправленную тахту.
Он с наслаждением вытянул ноги, вынул очередную папиросу из пачки «Казбека» и поморщился, когда Цвигун щелкнул зажигалкой слишком близко от его носа. – Осторожнее, заместитель! Карту разложи.
Цвигун придвинул ногой столик, сколоченный из брусьев, извлек из планшета мятую карту района, расстелил ее.
Полковник снова поморщился.
– Вы что, мужики, вместо скатерти карту используете? Селедку на ней чистите?
Партизаны стыдливо помалкивали.
Полковник не поленился встать с лежанки, уперся руками в края стола. Он разглядывал карту с таким видом, словно собирался ее скомкать и бросить в топку.
– Имею для вас приятное известие, Николай Федорович. От вас уезжает ревизор, так сказать. Почти по Гоголю, только наоборот. Погостил в вашем бедламе, пообщался с польскими ревизионистами и оппортунистами, пора и честь знать. К утру должен быть в лагере товарища Кравца. Он ведь здесь находится, за рекой Ханкой? – Толстый палец полковника прочертил прямую линию от Росомача на запад.
Глинский переглянулся с заместителем. Не сказать, что они были в восторге от столь долгого присутствия столичного посланца в их отряде, но слишком уж неожиданной оказалась эта новость.
– Вы не торопитесь, Василий Емельянович? – осторожно спросил Глинский. – Мы только пришли из дальнего рейда.
– Времени нет, Николай, – отрезал полковник. – Вы будете делать свою работу, а я – свою. УПА, мать ее в душу, со своими мерзостями вынуждает. Не можем мы просто так за этим наблюдать. Несознательные люди в большинстве своем, но наши братья, славяне. Что ты знаешь по Кравцу?
– Все знаю, – ответил Глинский. – В Катаринском уезде его база, несколько часов по лесам в западном направлении. Следует обойти пару населенных пунктов. Сам Кравец из Юзовки, шахтер, до войны возглавлял бригаду горнорабочих. За плечами служба в кавалерии на Дальнем Востоке. Полностью наш человек. Не всегда прислушивается к приказам, может проявить излишнюю самостоятельность. Но в идейном плане верный ленинец, член партии. Кравец на Донбассе немецкие поезда под откос пускал, потом его группу по приказу из Москвы под Смоленск перебросили, чтобы немцам даже при отступлении не фартило. С боями пробился на Волынь, закрепился в Катаринском уезде. К нему даже пару раз наши «Ли-2» летали, специалистов доставляли, продукты, радиостанции.
– Ты можешь с ним связаться?
– Могу. У нас радист отменный.
– Выйди на него в течение ближайшего часа, – приказал полковник. – Пусть встречают. У центра есть идея укрупнить партизанские отряды, действующие на Волыни, превратить их в мощный ударно-оборонительный кулак. Сам посуди, у тебя сотня, у Кравца полторы. Противнику при удачном для него стечении обстоятельств достаточно батальона пехоты, чтобы ликвидировать вас обоих. И не спорь, я прав! Что могут сделать ваши отряды по отдельности? Взорвать эшелон. Захватить маленькую станцию, а потом